Евгений Григорьев — драматург, заслуженный деятель искусств РСФСР, лауреат Государственной премии РСФСР. Окончил ВГИК в 1963 году. Автор сценариев фильмов «Наш дом», «Три дня Виктора Чернышева», «Горячий снег» (с Ю. Бондаревым и Г. Егиазаровым), «Романс о влюбленных», «Иванцов, Петров, Сидоров» (с О. Никичем), «Отцы и дети» (с О. Никичем) и других.
Сценарий «Отцы» был задуман в 1965 году, первый вариант закончен в 1968. Это мой четвертый сценарий. Тогда титра — «1965 год» не было, он понадобился мне сейчас, чтобы обозначить ушедшее время.
Я принадлежу к поколению «детей войны», то есть тех, кто видел войну глазами детства, но в силу возраста не мог участвовать в ней. Хотя мы знаем и тех детей, которые волей особых обстоятельств участвовали в войне наравне со взрослыми, и тяготы, трагедии войны, в том числе и смерть, не всегда миновали их. Таким образом речь идет о том, что все наше поколение было свидетелем, хотя из-за возраста и пассивным, но весьма эмоциональным в силу драматического характера событий сорок первого года. На наших глазах отцы отступали, а затем наступали и в итоге дошли до Берлина, где водрузили над рейхстагом наш красный флаг. Вот в этом диапазоне — от временных поражений и до победы над страшным и сильным врагом — и сформировалось пред-ставление о старшем поколении — о народе, к которому я принадлежу, о родине, об отцах.
Другой важной вехой, не менее повлиявшей на мировоззрение моего поколения, была оглушающая правда XX съезда партии. Все случившееся в стране было названо своими именами, всему была дана строгая партийная оценка, сказано истинное слово обо всем, даже о самом горьком.
Когда я задумал этот сценарий, мы, мое поколение, еще были, так сказать, относительно молоды — нам было за тридцать. Хотя по военным меркам — это целая жизнь, очень много. Так вот, в это время стали нарождаться какие-то новые непонятные критерии: сначала, стесняясь и оттого прячась за скептицизм (не всем оказалась по плечу суровая правда 1956 года), стал выползать голый практицизм: «конкретное поведение при конкретных обстоятельствах», иными словами: «кто платит, тот и заказывает». Этот отход от основных нравственных устоев, выстраданных нашей куль-турой и нашей историей, в частности недавней Отечественной войной, то не принимался всерьез, то как-то озадачивал, однако вырастала особая поросль, противопоставившая личное правде общественной. Да, мы не воевали, не участвовали в войне, но, когда выросли, как можно было стать на колени перед обстоятельствами в ущерб общей памяти, долгу перед страной, неоплаченному долгу перед отцами? И это снижение высоты, эту коленопреклоненность я и постарался понять, постарался разобраться в этом как можно полнее. Ради этого и писался сценарий. Ради этого. Чтобы обратиться с экрана к своему поколению и спросить: что с нами происходит? Куда мы пошли? Разве не стоят за нами наши отцы: наша кровь, наша память? Тогда почему же мы столь изменились, чего вдруг устрашились, перед чем смешались? Или высокая правда и высокая истина уже не едины и нужны суррогаты, чтобы объяснить и оправдать свою усталость и смятение? Я не сомневался, кто в моем сценарии прав. Конечно, Дронов. Именно поэтому он написан без полутонов и полутеней. Я не хотел и не мог писать его иным, и потому, может быть, фигура Дронова получилась романтической, балладной, ближе к притче, в то время как линия молодого героя скорее напоминает социологическое исследование. Но для него, ради него и делалась эта работа. С отцами все было ясно. Они — наша память, наши корни, наш вечный бронепоезд на нашем вечном запасном пути.
Думаю, что фильм поэтому был бы для того времени своевременным и современным. Но, к сожалению, попытки снять картину не завершились успешно. Прошли годы. То, что было остро, сейчас уже, к счастью, освоено в нашем искусстве, в литературе и в кинематографе, в частности. Для меня принципиально, что я написал этот сценарий про то — тогда. Как и другие работы, которые я сделал, они сделали и меня самого.
Демонстранты отступали, оставляя плакаты и транспаранты.
Полиция свирепствовала: избивала налево и направо.
Отдельные кадры были ужасны — упавшая девушка, на голову которой обрушился град ударов. Кровь… Озверелые лица блюстителей порядка.
— Это — их мир! — произнес женский голос с актерской мелодраматической интонацией. — Это — их демократия!
От ее голоса, а больше всего от интонации Владимир Новиков вздрогнул и, оторвавшись от экрана, посмотрел на ее лицо, освещенное снизу лампочкой пульта.
Это лицо, увешанное дорогими и, наверное, модными побрякушками, и этот актерский голос абсолютно не соответствовали тому, что происходило на экране. И это чрезвычайно раздражило Новикова.
— Народы мира, — продолжала читать дама, и в ее голосе звучал апломб стареющей красавицы, — продолжают борьбу за мир, за свои права, за равноправие…
И снова демонстрация протеста против войны во Вьетнаме. В Америке. В Японии. В Италии. В Западном Берлине.
Конная полиция, джипы, удары дубинок, собаки, наручники, кровь…
Снова насилие и смерть.
Американские самолеты в небе Вьетнама.
Бомбы. Напалм.
Разрушенные города.
Плачущая мать над убитым ребенком.
— Но Вьетнам борется, Вьетнам победит! Партизаны Южного Вьетнама.
Зенитчики — Северного.
— Международная помощь и солидарность других народов. В первую очередь — советского народа, великого друга и брата героического вьетнамского народа.
Митинг на ЗИЛе. На «Трехгорке». В Киеве и в Новосибирске.
По всей Советской стране советские люди протестовали против американской агрессии во Вьетнаме.
И в первых рядах молодежь.
— Мы знаем, что такое война.
И кадры войны и горя.
Разбитый Киев.
Блокированный Ленинград.
Новиков смотрел не отрываясь.
Дальше шли кадры Победы и Освобождения.
И уже возвращаются солдаты, и женщины обнимают их. Мир.
— То же самое будет на многострадальной вьетнамской земле. Придет время — будет победа!
И вновь шли партизаны на боевое задание, будто шел весь народ Вьетнама.
Зажгли свет в зале. Зал был небольшой, человек на двадцать, народу и того меньше — шесть человек. Все смотрели на пожилого мужчину.
Мужчина помолчал. Подумал. Сказал:
— Виктор Александрович, здесь будем разговаривать или пройдем ко мне?
Виктор Александрович, режиссер, к которому был обращен вопрос, наклонил голову.
— Как вам удобнее.
— Ну что ж, — сказал пожилой мужчина, — я думаю, здесь можно поговорить. Какие будут мнения?
Все молчали, и он заговорил сам.
— У меня такие замечания… в первой половине… Женщина в очках достала блокнот и приготовилась записывать.
— …В первой половине надо сделать упор на демонстрации рабочих… показать стачки, пикеты, голод, социальную разницу двух миров. Подчеркнуть ее! Материал у вас найдется?
— Найдется, найдется!.. — закивали и ответили в несколько голосов.
— Подберите. А студентов поменьше, зачем этих волосатиков показывать? Покажите хорошие рабочие лица. Мужественные, простые!..
— Но ведь в Америке, например, студенты, они… — начал было режиссер.
— Мы знаем роль студенчества, но не надо ее раздувать и превращать борьбу за социальный прогресс в занятие какой-то интеллигентской прослойки, это — политический аспект. В борьбе участвуют широкие массы, и прежде всего надо подчеркнуть направляющую силу — рабочий класс!
Снова закивало несколько голов.
— Да, да, рабочий класс. Конечно.
— Точное замечание…
— Это надо сделать.
— Конечно, конечно…
У режиссера были рыбьи глаза, он, видимо, очень переутомился.
— Понятно, — кивнул режиссер. — Сделаем. Тамара Николаевна, вы записали?
— Да, да… — закивала женщина в очках.
— Во второй половине: митинги у нас надо сделать более стремительными, динамичными. А то получается, что там дерутся, а у нас стоят и слушают.
Снова закивали головы.
— Да, да… Может возникнуть такое превратное мнение.
— Сделайте покороче планы, чтобы передавалось ощущение всенародного гнева, и закончите каким-нибудь человеческим планом. Вот там в одном месте женщина серьезно так посмотрела, женщина-мать, ее возьмите! Подберите мужчин, ветеранов войны, чтобы руки были тяжелые, рабочие… Чтобы ощущалось… Несколько простых мужественных парней подберите, что же, у нас людей нет? Материал должен быть!
— Есть у нас люди, есть…
— Подыщем, подыщем…
— Должны быть, должны!
— Войну, я думаю, в таком объеме давать не надо, тем более юбилей прошел недавно, об этом сказано достаточно, хотя, конечно, материал блестящий! — Он прочувствованно покачал головой, видимо, тоже был ветеран войны. — Прекрасный материал! Вроде уже видели столько раз, и все равно, каждый раз смотришь, дрожишь весь!
— Да, да…
— Материал хороший!
— Я тоже дрожу: переживаю.
— С поездом, с поездом — это прекрасно!
— Очень хорошо! Очень!
— Но я думаю, не надо здесь перебивать одно другим, в тексте есть об этом, да мы и сами знаем, что воевали и победили, так что, пожалуй, не надо масло масленым делать.
— Верно, верно. Это правильное замечание. Перегрузка получается.
Новиков сидел. Смотрел. Слушал. Он был посторонний, гость.
— В конце надо дать такие кадры жизни, чтоб не оставалось осадка от напалма и этих ужасов войны.
— Чтоб не было перебора, — обаятельно улыбнулась женщина, сидящая за пультом.
— Да. А так все хорошо: работа проведена большая. Молодцы! Пришлось порыться в материалах?
— Пришлось, пришлось…
Все стали жаловаться на трудности, начальство терпеливо выслушало, потом, когда решило, что все уже высказались, подвело итоги:
— Я думаю, недели вам хватит. Будет трудно, поднажмите.
Режиссер и редактор как-то развели руками, но он пожал им руки, улыбнулся.
— Всего хорошего! До свидания!
Он встал, и все встали тоже. И тут неожиданно для всех прозвучал голос Новикова. Он говорил спокойно, несколько растягивая слова, будто он век привык выступать вот так и по такому поводу.
— Я думаю, что нам незачем умалять свои победы. Надо воспитывать молодежь, чтобы она поняла, какой ценой была добыта наша великая победа.
Редактор быстро стрельнул глазами в Новикова, в начальство, в режиссера и снова в Новикова.
— Что вы имеете в виду? — спросило начальство.
— Я имею в виду… — и голос Новикова напрягся и стал резким, жестким. — Я имею в виду двадцать миллионов наших людей. Здесь были кадры блокады Ленинграда. Я сам ее пережил и знаю, что это такое. И не надо об этом забывать!
Все молчали и смотрели на седого человека.
Режиссер буркнул:
— Это мой товарищ.
— Новиков. Владимир Сергеевич, — представился Новиков и особо, доверительно добавил: — Я из поколения детей войны…
Он как-то особенно улыбнулся седому человеку, будто их связывало нечто общее. И седой человек принял эту улыбку и доверительность. Он закивал. И за ним закивали остальные.
— Это правда, — сказал седой человек. — Никто не забыт, ничто не забыто! Обратите внимание на это, Виктор Александрович!..
Он пожал руку режиссеру, редактору, Новикову, остальным только кивнул: «Желаю удачи». И вышел.
Под бодрую, веселую мелодию марша физкультурники передвигались по зеленому полю стадиона.
Вот одни присели, другие встали, одни подняли красные флажки, другие — синие, и на поле образовались гигантские буквы: «Слава КПСС».
Еще раз присели, привстали, взмахнули флажками, и возникло: «Миру — мир!»
И еще раз: «Дружба».
Ворвалась тревожная мелодия, и черная бомба легла среди поля.
Но вот добрые силы в музыке победили, и страшная бомба была перечеркнута. Зазвучал нежный хор. По полю поплыл белый голубь, а на противоположной трибуне закачались белые цветы и опять появились буквы: «Миру — мир!»
— В этом месте, — сказал распорядитель, обращаясь к членам комиссии, — мы выпустим голубей.
Все согласно кивнули, а человек в светлом плаще, который стоял рядом с Новиковым, поинтересовался еще:
— Выпускать будете до появления голубя на поле или после?
Распорядитель выслушал его внимательно. Подумал. Ответил:
— Мы как раз хотели посоветоваться по этому поводу. Как вы считаете?
Все задумались.
— Надо — до.
— Нет, лучше после, как будто это большой голубь, а это — его маленькие голубята.
— А дойдет, вы думаете?
— Надо сделать так, чтобы дошло.
— А не отвлекает это от главного? — вмешался и здесь Новиков.
— Может быть, выпустить в середине, когда голубь на поле только появится?
— Пожалуй, верно.
— Лучше в середине.
— Правильное решение, — согласился руководитель-распорядитель. — Значит, на раз-два — выпускаем. Валя, запишите: раз — приготовить голубя, два — подбросить!
Самолет венгерской авиакомпании «Малев» совершил посадку. Подкатили трап.
Группа встречающих двинулась к самолету. Девушки несли цветы.
С трапа спускались гости.
Когда осталось метров десять, обе группы заулыбались и раскрыли объятия. Среди встречающих был Новиков.
Потом он кому-то звонил из будки телефона-автомата.
Уже в своем кабинете крупного строительного треста разговаривал с кем-то по телефону и слушал только, и молчал, и расхаживал с телефонной трубкой вокруг стола.
В пустом зале сидела небольшая группа. И среди них — Новиков.
На сцену вышел человек с быстрыми глазками и очень проворный. Другой, очень похожий на него, сел за рояль и ударил по клавишам. Первый встрепенулся, напрягся и запел:
— Ррабочий паррень в ррабочей кепке…
Новиков брезгливо усмехался.
Днем Новиков обедал с приятелем. Сидели за отдельным столиком. Приятель быстро набрался и теперь тыкал вилкой в заливную рыбу и говорил, говорил банальные истины, слушать которые было тяжело и тошно, но и остановить этот поток не было возможности. Новиков слушал его рассеянно, обед был испорчен, и, собственно говоря, досиживали.
