Умные люди говорят (и надо вам знать, что говорят небезосновательно), что мы повысим продуктивность нашего труда только с помощью научной организации этого труда…
С помощью НОТ!
Ибо, само собой разумеется, работать теперь для своего государства не то, что когда-то работать на хозяина…
Теперь (когда мы работаем на себя!) для того, чтобы человек пришел на работу в десять часов, и заведены и НОТ, и Лига времени, и в каждом учреждении на каждой стене начальник этого учреждения истерически умоляет:
— Товарищи! Да товарищи! Да побойтесь вы НОТа!
И товарищи приходят ровно в одиннадцать часов и работу начинают в двенадцать!
Раньше, когда работа начиналась в десять, служащий, запыхавшись, прибегал полдесятого и спрашивал на лестнице у швейцара:
— Не опоздал, Стратон Калистратович?
Почему это так, понятно…
Теперь у нас служащий — общественно сознательный человек, который своей энергичной работой изо всех сил старается положить и свой кирпич на строительство светлого будущего.
А раньше служащий смотрел на работу у хозяина так: лишь бы день до вечера!
И приходил с утра и сидел до вечера…
И до того он был безразличен к работе на хозяина, что никогда не вспоминал о нагрузке, о процентах, о сверхурочных…
Недаром сказано: несознательность!
Революция раскрепостила, освободила, просветила, ну и:
— Я сегодня на пять минут больше печатала! Я не лошадь! Я не могу! Давайте сверхурочные!
И доработались мы до того, что уже летит крик по всему Союзу:
— Повысить продуктивность труда!
Обижаться нам на этот крик, товарищи, не следует. Это значит: еще повысить!
То есть продуктивность труда у нас очень высокая, но ее надо еще повысить.
Зачем?
По-моему, каприз!
Раз требуют — надо повысить.
Как?
Увеличить конторский труд с шести часов до восьми?
Ерунда!
И шесть часов не знаем, куда девать, что же будем делать еще с двумя часами?
Это практически.
А теория, так она на основании научных исследований говорит, что правильно использованные шесть часов продуктивнее восьми…
Да это и понятно: человек за восемь часов утомляется так, что его энергия за последние часы очень падает. И продуктивности никакой…
И вы сами это замечали даже при шестичасовом рабочем дне…
После двух часов дня вы уже нервничаете… Вы бегаете, вас часто нет за столом…
Начальство спрашивает:
— Зоя Петровна, где вы, что вас не видно?
А вы нервно:
— Что, мне уже и "туда" нельзя пойти?
— Что-то очень часто!
— Ну, я не виновата, что я хоть и регистраторша, но у меня своя физиология! Если у Клавдии Ивановны брат — член правления, так ей можно по часу сидеть, а я так и полчаса не могу! Я, Николай Иванович, не утка!
…Нет, восемь часов — это много!
Да и за очередь будем драться!
Организуем свои шесть часов! Только правильно организуем!
Надо эти шесть часов так распределить, чтобы работа ручейком лилась.
Приходите вы ровно в десять!
Первые полчаса вы снимаете шляпку перед зеркалом, поправляете виски, пудрите нос, приглаживаете юбку, затыкаете блузку, подтягиваете немножко лифчик, чтобы кончик мережки не выглядывал из выреза, и идете "туда" готовиться к продуктивному труду!
Через час вы уже за столом…
Кладете руки на стол, глядите на ногти, вынимаете ножнички и подстригаете немножко их (ногти) со всех сторон. Потом натираете, чтобы блестели…
Развертываете затем книжки и идете к Наталочке в другую комнату поболтать, что вчера было в кино или где-нибудь!
Еще час!
Потом приходит начальство. Если оно женатое и строгое и требует работы, вы сидите за столом и кусаете губы…
Если оно неженатое, вы… Не знаю, я не девушка.
Знаю только, что часа два, а то и три пролетит, как счастье!
Побольше только инициативы и самодеятельности…
А еще лучше, если оно и женатое и не строгое…
Работа тогда будет продуктивная…
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
Только таким, думаю, способом можно повысить продуктивность труда!
А ежели возьмутся за учет труда, за разный контроль и т. п. — придется бросать службу…
И, придя домой, сказать:
— Кто же у этих большевиков будет работать? Это звери!.. Вот раньше было!
1924
Перевод Е. Весенина.
Ехал я как-то по железной дороге. На одной из станций вынул я из чемоданчика стакан, выскочил, принес в вагон воды и поставил в купе на столик.
Пожилой мужчина, сидевший рядом со мной, попросил дать ему напиться.
— Берите, пожалуйста.
Мужчина выпил воду, поблагодарил и, показывая мне стакан, произнес:
— Посмотрите на этот стакан.
— А что такое? — спросил я.
— Посмотрите, как он сделан. Края-то какие-то неровные, корявые, боишься просто в рот взять, чтобы не поцарапаться.
— Да, — ответил я. — Или не умеют, или не хотят, а делают плохо. Можно было бы уже и лучшую посуду выпускать.
Разговорились мы.
— Я сам, — рассказал мой спутник, — рабочий стекольного завода. Давно уже работаю на производстве, и скажу я вам, что это просто производственная расхлябанность. Нет надзора на заводе, нет глаза. Работаем, лишь бы сбыть с рук. Директор или управляющий заботится, очевидно, о том, чтобы программу выполнить, а сознательности среди рабочих тоже не много… Вот и получаем такое, что противно в руки взять…
— А правда ведь, — перебил я его, — можно уже делать как следует?
— Да, конечно, можно. Я не знаю, какого завода этот стакан, а знаю, что у нас такой не выпустили бы. Никогда бы не выпустили. Наш директор этого бы не допустил.
— Наладили, значит, уже производство?
— Наладили. А знаете, как наладили?
— Как?
— Желудок помог.
— Какой желудок?
— А такой, обыкновенный желудок… Изготовляем мы, как вы знаете, всевозможные стеклянные изделия: бутылки, стаканы, ламповое стекло, аптечную посуду. Изготовляем мы, между прочим, и наконечники для клизм. Изготовляли мы раньше черт знает что, как вот этот стакан. Лишь бы изготовлять. Все равно сойдет, лучшего же нет. И вот однажды заболел желудком наш директор. Нужно было поставить клизму. Прибежала директорша на склад за наконечником. Дали ей… Она и засунула. Директор как подскочит, как вскрикнет:
— Что ты мне ежа суешь?
Перепугалась директорша страшно.
— Что ты, Ваня! (Его Иваном Федоровичем зовут.) Какого ежа? Это с вашего завода наконечник.
— С нашего?
Да как схватит тот наконечник да как швырнет его на землю!..
А на другой день созывает общее собрание. А потом производственные совещания.
Как взялся, как взялся, так теперь наш стекольный завод на первом месте. Посуда у нас, как хрусталь. И все довольны.
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
"Что бог посылает, все к лучшему", — подумал я.
1927
Перевод Е. Весенина.
Что это с нашим Харьковом стряслось, так прямо никакого ладу с ним нет!
Идешь по улице, а тебе со всех заборов, со всех афишных столбов в глаза так и прыгает:
"Половая проблема".
"Тайны любви".
"Свободная любовь".
"Гигиена половой жизни".
"Свет и тени половой проблемы".
"Гигиена брака".
И московские, и ленинградские, и местные, и профессора, и доктора медицины, и просто себе "известные" лекторы захватили Харьков "половой проблемой", что ни проехать тебе, ни пройти…
Прямо так, что хоть бросай все, садись и смотри на половую проблему, выискивай там в ней и "свет" и "тени"…
И это почти ежедневно…
То в драме, то в книгосборнике, то в "Миссури".
Неужели это такое злободневное и острое, что каждому гражданину обязательно нужно там побывать?
Ну, есть эта "половая проблема", есть в ней законы всякие, но помилуйте же мою душу: зачем же до бесчувствия?..
И хотя бы тебе один "известный" лектор приехал да о посевной кампании прочитал!..
Не интересно?
Так можно же совместить…
Можно взять такую, к примеру, тему:
"Половая проблема и посевная кампания".
И любопытно и полезно.
Впрочем, говорил мне когда-то Дмитро Федорович, селянин из Пасек, — дай ему боже здоровья, — "вот как попотянешь, говорит, косу с четырех часов утра до девяти часов вечера, так так спишь, будто твою половую проблему мыши отъели… Ни "света" на ней, ни "тени"…"
Вот я и думаю, а что если бы лекторов и слушателей припаять дня по два за сеялкой побегать, или снопы на арбу покидать, или в котельном цехе часов по восемь поклепать, знали бы они тогда, что за штука "Тайны любви" и "Гигиена половой жизни".
1924
Перевод И. Собчука.
А кому, скажите, не хочется есть свой кусочек хлеба с маслом?
Ой, всем хочется!
Но вы же знаете, что для того, чтобы есть даже небольшой кусочек хлеба с маслом, нужно тот хлеб и то масло иметь.
А для того, чтобы тот хлеб и то масло иметь, нужно и тот хлеб и то масло купить.
А для того, чтобы тот хлеб и то масло купить, нужно же иметь деньги.
А для того, чтобы иметь деньги, нужно же их заработать.
А для того, чтобы те деньги заработать…
Ах, странные вы люди! Да для того, чтобы те деньги зарабатывать, есть жилищный кризис в Харькове…
Вы не имеете денег?
Так идите же и говорите всем, что вы маклер. Что только вы, что никто иной, кроме вас, не найдет такую комнату. Никто на свете…
И все…
И тогда будут у вас деньги и будет у вас свой честно заработанный кусочек хлеба с маслом…
И будете вы жить улыбаясь и ежевечерне молиться своему богу:
— Боженька! Да продли ты на многий лета жилищный кризис!
Называться маклером нетрудно.
Немножечко тяжелее (и то только немножечко!) найти где-то (лучше, конечно, в центральном районе) во дворе какой-то полуразрушенный сарайчик…
И вы богач…
Вы ловите (правильнее, вас ловят!) человека, который ищет комнату…
Таких людей в Харькове вы сами знаете сколько…
— Вам нужно комнату?
— Голубчик! Нужно! Шесть месяцев нужно!
— Я могу предложить вам помещение (говорите лучше "помещение", а не "комнату"). Центральный район, во дворе, первый этаж… В здании есть электричество, вода и центральное отопление… Даже отступного не нужно. Будете платить за кубатуру…
— Голубчик! Покажите!
— Можно и показать, но с условием. Не понравится — три рубля за хлопоты…
— Голубчик! Ведите!
Вы ведете…
— Не понравилось? Три рубля…
— Вы же сказали: электричество, вода, центральное отопление?..
— Я сказал: в здании. Там есть… Зайдите, посмотрите… Ни на йоту не сбрехал… А что здесь нет… Я и не говорил, что в этом помещении есть… Здесь нет.
— Это же хлев…
— По-вашему, хлев, а по-моему, помещение… Давайте три рубля. Слово…
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
Так человек пять в день приведете, и будет у вас и хлеб и масло…
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
Поспешите, граждане!..
Порядочно людей так зарабатывают. И очень неплохо живут.
1926
Перевод И. Собчука.
Здесь автор попытается сразу и к тому же еще и довольно смело ошарашить читателя множеством таинственных слов, понятных только тем, кто считает честью биться за угольную пятилетку в легендарном Донбассе. Ошарашив, автор объяснит эти таинственные слова.
Копер… Шкив… Террикон… Клеть… Шахта… Добыча… Порода… На-гора… Зумпф… Квершлаг… Штрек… Горизонт… Гезенк… Бремсберг… Скважины… Уступ… Крепь… Крепильщик… Поле… Забойщик… Забой… Лесогон… Пласт… Обушок… Отбойный молоток… Врубовка… Вагончики… Рельсы… Компрессор… "Воздух", или, как никогда здесь не говорят, "Атмосфера"… Откатка… Откатчица… Откатчик… Коногон… Забурился. Это слово влечет за собой обязательно целую фразу такого или еще более крутого порядка: "Черти бы его побрали"… Конвейер… Конь… Карташов… Филимонов… Либхарт… Епифанцев… Тонна… Процент…
Собственно говоря, автор мог бы как-нибудь обойтись и без этих слов, но автор хитрый: он прекрасно знает, что без этих слов никто на свете ему не поверит, что он будет рассказывать о героической борьбе за уголь в легендарном Донбассе, о поражениях, о победах, об энтузиазме и вообще о днях, полных величественного накала…
