Рейн Евгений Борисович родился в Ленинграде в 1935 году. Окончил там Технологический институт. Автор нескольких книг лирики; эссеист. Лауреат Государственной премии России. Постоянный автор «Нового мира».
* * * Два дуэлянта, три самоубийцы и остальные. Нет, не выходит. Ну и что? И ладно. А в подставные, слегка загримированные лица я не гожусь. Такого нет таланта. Не дуэлянт и не самоубийца, я откажусь от соучастья. Ладно. Я был среди наследников, и все же мне ломаной копейки не досталось, но только об одном прошу я, Боже, когда-нибудь через года, под старость, когда развалиной я стану жирной, коснеющей над мелким преферансом, найди меня в моей стране обширной, не обойди моим последним шансом. Позволь припомнить ясно все, что было. И, ничего уже не обещая, без веры, без сомнения, без пыла взглянуть назад, вовеки не прощая. 1972. За Петроградской В ресторане Чванова Комплексный обед, Жизнь прошла нечаянно — Этой жизни нет. Там, за Петроградскою, Череда утрат, Лентой темно-красною Перевит закат. Погляди-ка в мутное, Пьяное стекло, То, ежеминутное, Было и ушло. Только быстрым промельком Просквозит в тени То, что было промахом В молодые дни. Что ушло — без жалости, Пулей в молоко, Все, что в давней малости Ясно и легко. Ветерком расхристанным У начала дней, Катером у пристани В изумруд морей. 1988. Самарканд Сила, жадность и бедность — на таком самокате Пол-Союза объехал, побывал в Самарканде. И на зимней заре в Бухаре на базаре Я стоял над мангалом, где золу разбросали. Антрацит и кизяк, саксауловый корень, Жар дышал, розовел, непокорен, спокоен. И когда заливал я томатом кебабы, До чего они были ароматно-кровавы. Вот чего я дождался, задымив папироску И стирая бараньего жира полоску, Что ни много ни мало — а тысячелетье Принимаю на этом базаре в наследье. Бирюзовые отсветы у Гур-Эмира, В каракумской папахе шашлычник-громила, Разоренные зерна на сломе граната, Азиатских просторов суета и громада. Что осталось от Персии и Сасанидов? Переперченный фарш да чучмеки в обидах, В этот век, в этот раз Рудаки был в опале, Ему жарили мясо, как мне, на мангале, Как и я, он был слеп, как и я, прозорливец, Как и я, недотепа, неудачник, счастливец. Ну а я что верблюд на пути караванном, Где погонщик считает всякий день окаянным, Так мы тащим тюки, а торговые люди Разберут их, запамятуют о верблюде. И не жди ничего, справедливости нету, Здесь судьба — и вопрос не подходит к ответу. А на зимней заре, что темна и бездымна, Подтвердят эту правду Калила и Димна. 1989. Собор. Аугсбург Мостовая блестит, как чешуя на карпе, В городе, где я, увы, в арьергарде. Чего ради? Войну проиграли и те и другие, По обе стороны горки крутые. Психиатрия. Совсем один в бесконечном соборе, Один в безответном своем разговоре Стою, тараторю. Просторно, глухо и безымянно, И отзыва нет — осанна, осанна! А сам я? За этим углом — тирольский чертежник, За тем вот — пахан его и помощник, За всяким — безбожник. Быть может, и Ты потому безответен, Что не различаешь своих без отметин. Проблема лишь в этом. Но так не хочется из Твоего дома, Быть может, в два или три приема Дождусь я приема. Один на один в Твоем кабинете Узнаю, что Ты имел на примете, За что я в ответе. Зачем чертежник? Зачем сапожник? Зачем картежник Бросает козырь? И я, как дурень, перед витриной Накладываюсь образиной На «Сейку», «Ролекс», «Мозер». Твое же время — намек на это, Шифровка неба вместо ответа, Просроченная дата билета. Теперь баварского выпей пива Неторопливо, но терпеливо, Все соблюдая одновременно, Зачем же я стою смиренно? Провал. Блаженство. И ни полжеста. 1991. Спичечный коробок Приходи к «Флориану», когда стемнеет, Слышишь, ветер с лагуны вовсю сатанеет, Но оркестр сквозь порывы играет Шопена, Вот теперь и обсудим мы все откровенно. Лев читает нам книгу с невысокой колонны, Лодки бьются о пристань и считают поклоны, И последний прохожий пропал за Сан-Марко, Начинается ночи немая запарка. Видишь, купол над нами все тяжеле и уже, Флориановы тени во тьме разутюжа, Ночь приходит из нашей с тобой половины. На стене Арсенала Алигьери терцины. Ты — из ближней могилы, я — из давней мороки, Значит, ныне сбываются судьбы и сроки, Значит, призраки есть, как сказал Свидригайлов, Это факт, а не выдумка бешеных файлов. Рюмка граппы и чашечка черного мокко Объявляют, что ты появился с Востока Вместе с бледным рассветом, ленинградским загулом, Вместе с давним дружком косолапо-сутулым. Так разделим священную дрожь алкоголя И ожог кофеина — на все твоя воля, Тут петух не споет, и сосед не заплачет, Только школьник наш впрок твои рифмы заначит, Перепутает строфы, перепробует строки, На полях Елисейских всем нам хватит мороки: Все поставить на место, погрозить неумехам, Плагиаторам и соглядатаям-лохам. Веницейское время кончается скоро, Адриатика ночью — что затычка простора, Этот город — тупик, ну и слава же Богу, Что не надо опять собираться в дорогу. От собора, Пьяццетты и до Арсенала Ровно столько шагов, что ни много, ни мало, Так пойдем поглядим, если спросят — ответим, Словно в том гастрономе — не будешь ли третьим. Но, быть может, он нам и протянет монету, Если что — мы заплатим, ведь, бывает, что нету, Но, похоже, он с нами вовек расплатился, Так давно, далеко — даже голос расплылся, Долетавший до нас. Помнишь озеро Щучье? Там аукалось в соснах тройное созвучье, Там с тобой мы брели по дороге на «будку». Вот и кончилось лето по тому первопутку. Вот и вспыхнул огонь на корме электрички, Словно в темном углу обгорелые спички. 2002. У Ваганькова На Грузинской изломанной улице, Где валютный кичится фасад, Выпрямляйся, не надо сутулиться, Точно три десятилетья назад. Что пропало, то нынче наверстано, Вот и выпали двойка и туз, Ну а жульманов с картами острыми... Сам умею и сам не боюсь. Все дано и давно утрамбовано, Все твое, только не фраернись. И стоит над Москвой утро новое, А с моста на Ваганьково — вниз. И когда расплывается марево Над столицами южных морей, Подымайся, вздымайся, наяривай, Тем, что нажито, правь и владей. Но запомни, на «ИЛах» и «боингах» Нету правды и чести ничуть, Только здесь, среди наших покойников, Можно жить, можно даже вздремнуть. 1996.
Тарковский Михаил Александрович родился в 1958 году в Москве. Окончил МГПИ им. В. И. Ленина по специальности география и биология, работал на Енисейской биостанции. С 1986 года охотник в селе Бахта Туруханского района Красноярского края. Рассказы и повести печатались в журналах “Новый мир”, “Юность”, “Москва”, “Наш современник” и др.
Глава I
В августе 19.. года подписали наконец приказ, и Митя поступил полевым зоологом на базу Третьей Восточно-Сибирской экспедиции, располагавшейся в заброшенном станке Дальнем на правом берегу Енисея. Прежде Митя бывал здесь студентом и ясно помнил свой первый приезд — с низкого, заваленного на один бок парохода его вывезли на берег и привели в кухню-барак, где остро пахло толченой черемшой — под вой комаров ее резали и солили в банки три студентки в платках. Из окон синим туманом лился недвижный свет белой ночи, и рыжий костерок керосиновой лампы казался в нем бледным и никчемным.
Страстно любившая путешествия и не покидавшая пределов Средней России бабушка с детства подсовывала Мите книги о Сибири, по ним Енисей представлялся почти черным, в мрачных берегах, схематично покрытых лесом, а в жизни все оказалось проще, веселее, ближе — нежно-зеленый беспорядок лиственничника, накинутого на колья берегового увала, салатовые тальники, ниже пояса серые от сухого ила, лезвие острова со стройным ельником.
Предыдущий сезон Митя отработал в поисковом отряде Нигризолота в Бодайбинском районе Иркутской области. Все живо стояло перед глазами и перекликалось с Красноярьем: заросший кедровым стланцем голец Цибульского, трусящий на северо-восток якутский аргиш на пегих оленях и подбаза, где Митя подцепил вшей, спя в чужом спальнике. Да что за почесуха-то? И ведь вроде мылся недавно, — недоумевал он в самолете. “Слева по курсу вы видите заснеженные вершины Восточных Саян”, — заученно протараторила бортпроводница, и в душе что-то свело, и, похоже, навсегда.
Дома мама загнала патлатого Митю в ванную. От удара гребня из его шевелюры с щелканьем посыпались в ванну вши, бледные личинки которых он еще с неделю смеха ради выуживал из своей уже подстриженной головы и рассматривал в микроскоп на занятиях в университете. После ванны Митину, по выражению бабушки, “головизну” облили керосином и одели в пакет, высидеть в котором он больше пяти минут не смог — так жег керосин исчесанную до струпьев “головизну”. А со следующего года начался Енисей, куда его сосватал товарищ по зоологическому кружку.
В экспедиции было два отряда: один — изучавший мышей и землероек, другой — орнитологический, куда и поступил Митя. Мышиным отрядом командовал Покровский, белесый и бородатый здоровяк в вечно протертом на брюхе свитере и с мельхиоровой кулинарной шумовкой в руке, которой он выуживал мышей из понаврытых в тайге жестяных цилиндров. Славился неуемной силой: продувая беломорину, мог ею поразить собеседника — табачная колбаска развивала карабинную убойность. У моторов отрывал стартеры. Орнитологический отряд возглавлял Кирилл Москаленко, по кличке Мефодий, неторопливый и костистый парень с темным мошком по рельефным челюстям. Одет он обычно был в добела выгоревшую штормовку, перепоясанную офицерским ремнем, на груди висел бинокль, а из кармана торчал полевой дневничок, куда он аккуратным готическим почерком заносил данные птичьих учетов. В специальном отсеке кармана лежал отлично заточенный карандаш.
У каждого начальника были свои студенты. Пахали как проклятые, не спали, обмеряли огромное количество мышей, считали птиц... Все сливалось в одну упоительную картину: звон моторов, белые ночи и вой комаров, сквозь который Митя пробирался по колено во мху, рубя визирку для площадки, вдыхая пьяный запах багульника и остроскипидарный — срубленных кедриков и пихтушек, ананасно-сочных и податливых под топором. Работали прохладными ночами, днями спали тяжким сном под марлевыми пологами, к вечеру просыпаясь и долго приходя в себя, отпаиваясь чаем. Ели-пили на кухне. Курили на крыльце, под гонгом — куском рельса. Раз с берега на его звон скривился проезжий старовер-расстрига, мужичишко с чахлой бороденкой: “Церьков”.
Все это было позже, а в первое утро по приезде Мефодий вывел Митю в тайгу:
— Ну, кто поет?
Тайга надрывалась от птичьего пения, слившегося в один оглушительный звон. Митя, назубок знавший птиц средней полосы, покраснел и помотал головой. Мефодий, для которого всего лишь в разных концах тайги задумчиво пело десятка полтора пичуг, называл, указывая пальцем:
