Кублановский Юрий Михайлович родился в 1947 году в Рыбинске. Окончил искусствоведческое отделение истфака МГУ. Поэт, критик, публицист. В данной подборке представлены заключительные стихи подготовленной к печати одноименной книги.
* *
*
Cre"puscule d’impressionniste [1]
Судьба уложилась не в день и не в два —
в столетие, много столетий.
Набита натруженная голова
осколками всех междометий.
Вмурованы только моллюски в куски
полудрагоценной породы,
но запросто стёрты, как губкой с доски,
из памяти целые годы.
Подобно слепцу их нащупать хочу,
да ведь не по силам и не по плечу.
С какой быстротой прибывает вода —
имела оттенки металла
она в неуступчивые холода,
горчичною в паводок стала,
сшибаясь с заиленным рустом моста
и вязь черновую смывая с листа.
...По детству волжанин, по жизни изгой,
за альфу принявший омегу,
то землю спросонья цепляю ногой,
то вдруг изготовлюсь к разбегу.
И в сумерки с отсверком ранних огней
меня, будто старого зубра,
ты встретишь, с занятий спеша из дверей
учебного корпуса Лувра.
Апрель 2008
Экспонаты
I
Под пуленепробиваемым стеклом
музейной витрины
скелет бойца,
что стал в бою походить с лица
на клюв раззявившего птенца
на неприятельские лавины.
Вот так и я променяю явь
на сон, не прямя плечей,
и загляжусь, как крошится ржавь
древних клинков, мечей
времён, когда в здешних краях, представь,
был дуб дубчее и вяз вязчей.
II
Под пуленепробиваемым стеклом
музейной витрины
рубашка Марии-Антуанетты.
Альп предвестьем зари задеты
и до розовости разогреты
полустёсанные вершины.
А внизу — копошится явь,
приверженка палачей.
Нынче можно где вброд, где вплавь
форсировать сей ручей:
Лета стала мелеть, представь,
станет ещё мельчей.
2008
Перекличка
Е. Шварц
Есть в приграничье мира
гордость проводников —
Северная Пальмира
с цвелью проходников.
Там, уходя в манящий
сумрачный эмпирей,
напутствовал уходящий
живого “не хмурь бровей”.
Чайку относит ветром
вместе с криком её,
словно суму с конвертом
на имя, имя твоё.
...Где это? Долгий целый
век тебя пролюбив,
нынче гляжу на белый
выветренный обрыв,
выверенные вспышки
старого маяка
в вымершем городишке
с выдохом коньяка
в силу дурной привычки
пить за один присест
в сумерки — с перекличкой
ила и ранних звезд.
17.V.2008
* *
*
Кто не гнул хребта под серпом и молотом,
тот живёт на старости водянистой,
не стыдясь рубашки с потёртым воротом,
лишь была бы чистой.
А сегодня в гавани с полуржавыми,
но ещё надёжными катерами,
окаймлённой камнем с сухими травами,
пригибаемыми ветрами,
я расслышал в шёпоте волн послание
от живущей в море открытом птицы
про посеребрённое мироздание
и его естественные границы.
Чтоб уйти за них — не потребно снадобье
перед сном накладывать на болячки,
а тем более уж не надобны
для колючей проволоки кусачки.
24.XII.2008
Берег
Тускло фосфоресцируют
трещины скал и грани,
словно репродуцируют
древней поверхность ткани.
Шепчущий и токующий,
ропщущий перед нами,
их шлифовал тоскующий
старый прибой веками...
Я не сторонник тактики
жаться к земле теснее.
Думаю, из галактики
станет ещё яснее
связь твоего мудрёного
женственного начала —
и серебра, толчёного
до огоньков причала.
29.XII.2008
Станционные стансы
Неужели бывает
то, чему не случалось бывать:
на глазах прибывает
жизнь, способная лишь убывать
со времён колыбельной,
будто это меня на заре
порешили под Стрельной
иль у проруби на Ангаре.
Из-под ног уходила
уж земля за последний порог.
Но, войдя, полонила
та, с которой еще не продрог.
Помнишь, как прижимали
лбы к тускневшему сразу стеклу?
А за ним опускали
проходимцы родную страну.
Как его не замылен
чем ни попадя глаз на веку,
понимать, что бессилен,
посуди, каково мужику.
Не пловцом, не артистом,
как когда-то покойный отец,
надо минималистом
неуступчивым стать, наконец.
Только, милая, снова
знай, что я не сметливый хорёк.
Я заветное слово
с загрудинною болью сберёг
и не хрень диамата
положил на надгробье эпох,
а на стёклах когда-то
колосившийся чертополох,
что в наследство достался
нам от прежних арктических зим,
от уездных вокзалов,
задымлённых на подступах к ним.
Январь 2009
* *
*
Как дальневосточная рыба, в сеть
заходя, спасается от баклана,
в сильный дождь случалось и мне сидеть
и на пятна мокрых огней глядеть
за стеклом китайского ресторана,
кучку риса палочками в горсти
мимо рта стараясь не пронести.
Сколько молодясь, пересёк границ,
пока вдруг не понял, что тигр бумажный,
и несметных перелистнул страниц,
как к единственной — возвращаясь к каждой.
Поколенье стало моё седо
и к тому ж прорежено от и до.
Ох, всё продолжительнее, друзья,
интервал молчания год от году.
Уж такая, верно, моя стезя:
самому себе открывать глаза
на неясную до конца природу
своего труда.
Своему труду
в немоте аналог вот-вот найду.
Февраль 2009
* *
*
Прости сию похвальбу: отважный
гляжу без оптики я всерьёз
на распахнувшийся космос, влажный,
от раскалённых несметных звёзд.
Ведь есть одна среди них, с которой
не надо света — признал поэт.
Свою Сальери назвал Изорой.
А имя нашей — не знаем, нет.
Конечно, тут разговор отдельный,
есть тайнозрители-доки, но
один волчара, другой похмельный,
а встретить третьего не дано.
Но чем отчётливее старею
иль задыхаюсь на пять минут,
тем несомненнее и скорее
узнаю, как же её зовут.
2009
Сегодня, когда я пишу эти строки, мне без году семьдесят лет. Я серьезно больна и не могу быть уверена, что доживу до круглой даты, а может быть, это повествование продлится и до самого юбилея и я его все-таки встречу.
Сегодня у меня трое совсем взрослых детей (сорока, тридцати восьми и тридцати шести лет) и трое совсем взрослых внуков (девятнадцати, семнадцати и пятнадцати лет). Но пишу я не для них — у меня вполне современные дети и слишком даже современные внуки — я имею в виду, что сейчас не принято интересоваться «предками». Я пишу, оживляя свою память, немного для себя, а больше — для всех и каждого из моей семьи, от которой сегодня осталась одна я. А их, этих людей моей семьи, оказалось очень много, несравненно больше, чем должно бы быть, чем было бы, если бы мое родословное дерево росло и развивалось классически, «по степеням двойки»: у каждого две веточки кверху — мама и папа. У нас было по-другому: я не знаю фактически ни одного члена нашей семьи (и я— не исключение), у кого был бы один брак, два — это самое маленькое. И почти в каждом браке дети — сами понимаете, сколько получилось бы параллельных и пересекающихся ветвей в этом дереве, во всяком случае, нарисовать его на бумаге не представляется возможным. В последнее время возникло и быстро стало употребительным понятие «биологический отец» («биологическая мать»), частыми стали и генетические тесты на эту самую «биологичность». В нашем же поколении такое не только не было принято, но часто истина всячески скрывалась за семейными легендами, в большинстве которых была лишь малая толика правды. В легенды принято было верить, и это было спасительным, иначе психика, особенно детская, могла и не выдержать.
Моя семья если бы и не стала чемпионом, то, во всяком случае, заняла бы почетное место по числу и изобретательности этих легенд. А если посмотреть на одну отдельно взятую — мою, например, — жизнь, то поверхность, огибающая все эти легенды в совокупности, превращается в несколько стандартных строк: родилась... отец — первый замнаркома леса, мать— домохозяйка… окончила школу с золотой медалью, поступила на механико-математический факультет Московского университета по собеседованию, окончила по кафедре теории вероятностей, была оставлена для работы на кафедре, на ней и сейчас, спустя более чем полвека, работаю. Все.
На самом деле в моей жизни неизменным оставалось только имя— меня всегда звали Наташей. Все остальное, начиная с отчества и, конечно, фамилии, прихотливо и часто неожиданно менялось, меняя и всю мою жизнь, и много раз она могла бы пойти по совсем иному пути — только «история не знает сослагательного наклонения»...
Я хочу все же хотя бы рассказать о некоторых — совсем не обо всех — возможных вариантах моей жизни. И о людях, которые в ней участвовали. Расскажу столь подробно, сколько это возможно в таком повествовании. Иных людей я только назову, а некоторых только обозначу — есть важные персонажи, о которых я и сейчас ничего не знаю. И не у кого спросить. В моем поколении не принято было расспрашивать и докапываться и правду отвечать было тоже не принято. Не мы одни, многие и многие из моих сверстников жили по легенде... Особенно те, кто родились в 1937-м и соседних годах. А я именно тогда и родилась.
Пять моих детств
Родилась 12 апреля 1937 года в городе Чите.
В этот день началась моя жизнь, мое первое детство. Да тут же и кончилась… Я об этой самой ранней моей, читинской, жизни совсем ничего не помню, знаю только, что ни я, ни кто другой из моей семьи никогда впоследствии в Чите не бывал [1] . И еще знаю, что почему-то и упоминать вслух эту самую незнакомую и далекую Читу в семье было не принято, даже запрещалось. В нашей семье вообще многое упоминать и, главное, спрашивать запрещалось, и мы как-то быстро к этому привыкли, я, во всяком случае, не возмущалась.
Скорее всего, до школы эта информация, о Чите, вообще была мне неизвестна, не было в ней и надобности. А школа была еще очень далеко, за войной...
А что за год 1937-й — я узнала и еще гораздо позже.
Первое мое ощущение себя — последние предвоенные годы [в Москве]. Мы жили в квартире 7. Это я должна была знать твердо, чтобы не потеряться. Жили «у бабушки». То есть теперь я понимаю, что сама комната в квартире 7 на втором этаже стандартного четырехэтажного дома, каких был целый выводок прямо напротив станции метро «Аэропорт», по другую сторону Ленинградского проспекта (тогда — шоссе), принадлежала моей бабушке Марии Павловне, а мы все к ней приехали (из этой самой Читы, надо полагать). Но тогда я просто считала бабушку главной в нашей семье, она ведь была учительницей! Кроме бабушки, в комнате метров в четырнадцать жили еще мы с братом Юрой пятью годами меня старше, наша мама и наша няня Марфуша. Ее я помню яснее всех — она всегда была с нами, а мы — с ней. И всегда ее называли няней, хотя что это было, степень родства или профессия, я не понимала, мне это и не требовалось. Няня была самым близким, самым незаменимым человеком, мы с братом свято верили, что она никуда от нас не денется и что мы с ней не пропадем. Довольно скоро она доказала это...
Во второй, гораздо большей, чем наша, комнате квартиры 7 жила семья, устроенная совсем по-другому. Мы их звали Шабановы. А мы были просто «мы», я уверена, что в этом моем довоенном детстве никакой фамилии у нас не было (на самом деле, как потом выяснилось, их было слишком много, этих фамилий).
Было такое довольно необычное и счастливое обстоятельство, которое нас всех объединяло и тогда воспринималось как черта этого «мы», — мы все, вся наша семья, включая и няню Марфушу, родились в апреле. Как приходил апрель, приходили и праздники. Первой, 7 апреля, в большой православный праздник Благовещенья, праздновала свой день бабушка (дедушка, который ненадолго возник гораздо позже, да тут же и вновь исчез, — расскажу, когда начнется та жизнь, в которой это случилось,— тоже родился в апреле, 10-го числа). На апрель же, как правило, приходилась и Пасха, ее тоже праздновали, хотя и как-то тайком. И бабушка, и Марфуша были верующими, куличи пекли, яйца красили, только «святить» не ходили. 12 апреля — мой день, 15-го — Марфушин, 18-го — мамин и 28-го— Юрин. (Потом сразу шел «Первомай», но это уже был не наш праздник, а всехний.) У нас никогда дни рождения не объединяли, праздновали скромно, конечно, но каждому в отдельности. Потом год ждали нового апреля. Ни у кого такого не было.
