Карасев Евгений Кириллович родился в 1937 году. Поэт, прозаик, постоянный автор “Нового мира”. Живет в Твери.
В поисках утраченного времени
Люблю погоду —
не солнечно и не дождит.
Позади годы,
если не целая жизнь.
Но всякий раз при благоприятном небе,
пользуясь перекладными,
тянусь, как гуси-лебеди,
в места родные.
Не ради бабкиного дома,
не за лекарственными кореньями —
отыскать отметины знакомые.
И как бы возвернуть время.
…Дорога никудышная,
коровьими блинами уляпанная.
Легкий туманец, будто надышанный
стадом, пасущимся на2 поле.
Подхожу к пастуху. Курит.
Желая подмазаться к мужичку, костерю власть,
не ставящую людей ни в грош.
“Садись, — говорит. — И не мучайся дурью.
Плетью обуха не перешибешь”.
Не поддержал меня ни подмигом, ни другим
сочувственным знаком —
истово цигарку самодельную жевал.
Я пристроился рядом с сельчанином
на рассохшуюся плаху.
И ровно никуда не уезжал.
2006
На грустном окошке
На грустном окошке цветок тихо вянет —
хозяев ли нет иль забыли о нем?
И хоть называют его мокрым ванькой,
хотел бы побыть он под щедрым дождем.
А дождь за окном, как ликующий праздник,
струи бесцельно несет в водосток.
Брызги на стекла бросает, как дразнит
от жажды слабеющий жалкий цветок.
Он тянется немощно в сторону ливня,
надеждой последней себя бередя.
Не видя преграды ему непосильной,
смутившей беднягу игрою дождя…
И мне, непутевому, в путаной жизни,
подобно цветку, столько раз не везло.
Казалась удача убийственно близкой,
но стыло обманом незримым стекло…
На грустном окошке цветок тихо вянет —
хозяев ли нет иль забыли о нем?
И хоть называют его мокрым ванькой,
хотел бы побыть он под щедрым дождем.
2006
Скромное наследство
Этот хилый, на курьих ножках домик
достался мне от матери вместе с никчемным скарбом.
Не жилье, не дача — укрытие соломенное,
когда солнце печет или дождь накрапывает.
В некотором отдалении, как за стенами острога,
высятся палаты каменные —
обделенные Богом,
немало прихватили сами.
Я не завидую ни богатым хоромам,
ни джипам, стоящим у кованых ворот,
твердо зная: лодка Харона
все это не возьмет на борт.
…Лежу в траве унаследованных соток —
слово ищу свое.
Пахнущее хлебом с пода,
подлинное, как суровье.
2007
Сосед
Одинокий как перст сосед по коридору
и в праздник, и в пост,
точно после изрядного кира,
шумно певал:
“Построю мост на тыщу верст
и стану бригадиром”.
Про певуна говорили: забулдыга, с башкой того.
А я слушал залихватскую песню.
И пытался представить сооруженье его
с пролетами, уходящими в неизвестность.
Что это — пар из свистка,
вызов горемыки, вконец спившегося?
Или безысходная, смертная тоска
по чему-то большому, несбывшемуся?..
Наш дом редко посещал веселый гость.
Унынье нарушал лишь выпивоха сирый:
“Построю мост на тыщу верст
и стану бригадиром”.
2007
Запоздалое желание
Просматриваю мысленно утраченного
списки —
земля выжженная.
Хотя потерять можно только близких —
остальное выживет.
Без припарок и примочек
выживут пьянки, драки.
Следователи:
— Голубок, короче! —
Колись до сраки!
Карточные удачи, проигрыши,
веселые деньки и понедельники.
Хитрованы-кореши
и плуты-подельники.
Выживут воровские фокусы,
пируэты,
стежки с острыми камушками…
…Сменить бы все это
на умерших маму и бабушку.
2008
Мокрый снег
Неприютная улица.
Последняя из утех —
сигарета не курится.
И летит мокрый снег…
Мокрый снег, мокрый снег,
как живая слеза,
то ль с небес, то ль со стрех
застилает глаза…
С самого детства —
никому не в укор —
я искал, где согреться.
И ищу до сих пор.
Знаю дома приметы,
даже кнопку звонка.
…В пальцах мну сигарету
и смотрю огонька.
…Мокрый снег, мокрый снег,
как живая слеза,
то ль с небес, то ль со стрех
застилает глаза.
2007
Схожая отрада
Как птицу вдали от дома,
застигнутую непогодой лихой,
греет пучок соломы
под родительскою стрехой,
так меня, усталого, изверившегося,
травленного псами злыми,
утешают обитые знакомой клеенкой
двери.
И родные шаги за ними.
2007
Тополиная заметь
Словно заяц следы путает,
кружит тополиная заметь.
Иду, как по первопутку
ворохнувшейся памяти.
Понимаю: этот снег невзаправдашний,
невзаправдашний и собравшийся
у забора сугроб.
Но что-то прихлынуло из вчерашнего
и вызвало счастливый озноб.
Видимо, не все ворожейные линии
затерялись в жизни лихой.
…Увеселяется метель тополиная,
как сбивающий с толку косой.
2005
На закате
Сыплет пшеница зерно перезрелое,
колос повинно провис.
Время вечернее. Тропка несмелая.
Чуткая, чудная тишь.
Помню, в далеком уж было такое —
гуляла по ниве волна.
Плутал я в глухом, застоявшемся поле,
такая ж была тишина.
Кто меня водит, голь перекатную,
душу былым бередит?..
…Стежка выходит к грунтовке укатанной,
стылый большак впереди.
Хочется кинуться в травы шелковые,
по небу облаком плыть.
Вспомнить метания, жизнь непутевую.
Вспомнить… а лучше забыть.
…Красит дорогу розово-серым
солнца закатного кисть.
Сыплет пшеница зерно перезрелое.
Чуткая, чудная тишь.
2008
Скворечник
В детстве я прибил к березе скворечник.
Безотцовщина, золотая рота,
спустя годы, вернувшись из тьмы кромешной,
обнаружил на знакомом дереве
предмет мальчишьей заботы.
Пока я мыкал в этапах,
платил по счетам за не убранные подчистую концы,
в ребяческой постройке, сколоченной для пернатых,
неугомонные хлопотали скворцы.
Утерянное страшно вспомнить.
Умерли мои бабушка, мама.
А посеревший крохотный домик
птичьим полнится гамом.
…Оглядываюсь, как в пункте конечном.
Из всех различимых мет
шумный, веселый скворечник —
пожалуй, единственный светлый след.
1975 (2005)
Галина Мария Семеновна родилась в Твери, окончила биологический факультет Одесского университета, занималась биологией моря. С середины 90-х — профессиональный литератор, лауреат нескольких премий в области фантастики. В 2005 году в поэтической серии журнала “Арион” вышла ее книга стихов “Неземля”, отмеченная поэтической премией “Anthologia”. Живет в Москве.
Журнальный вариант.
Плацкартный вагон был полон, и уже после ночи путешествия в нем стоял особый, присущий только поезду, тяжелый дух человеческих тел, мытого хлоркой туалета и папиросного дыма, которым тянуло из тамбура. Поэтому он даже обрадовался, когда спрыгнул с подножки, держа в руке нехитрый багаж. Поезд тронулся, немытые окна его вагона еще минуту глядели ему в затылок, а потом в их поле зрения оказалось другое: будка смотрителя с крохотным печальным огородом, разноцветные путевые огни, фонарные столбы, обвитые ржавой проволокой.
Он огляделся.
Здание вокзала с башенкой отчетливо вырисовывалось на фоне пустого рассветного неба. Далеко на западе горизонт был подсвечен то ли дальним пожаром, то ли огнями какого-то большого города, а тут совершеннейшая глушь; платформа, освещенная двумя желтыми фонарями, пуста; только на привокзальной лавке спала какая-то женщина в мохеровой кофте, халате и толстых рейтузах. Сумку она положила под голову. Нищий рыскал около урны в поисках пустых бутылок из-под пива.
На башенке над одноэтажным приземистым зданием вокзала светились бледные часы, похожие на круг полной луны. Он постоял немного, чувствуя, как остывший за ночь асфальт высасывает тепло через подошвы кроссовок, потом подхватил рюкзак, сделал шаг и вошел в здание вокзала.
Там было пусто, блестели лавки, отполированные задами ожидающих поезда пассажиров, окно единственной кассы закрыто картонкой. Сквозь щели лился бледный неоновый свет. На кафельном полу стыли лужицы воды — видимо, уборщица совсем недавно прошлась здесь с ведром и шваброй. Он покрутил головой в поисках уборщицы, но не нашел. Буфета не было, а киоск с лимонадом и печеньем стоял запертый на замок, с приспущенными жалюзи.
Двери на привокзальную площадь были распахнуты, пустая площадь окаймлена газоном с чахлыми туями; но здесь все-таки нашлась живая душа: стоял и скучал одинокий носильщик, или грузчик, или просто какой-то привокзальный рабочий в синей спецовке с бляхой.
— Извините, — он подошел ближе, — где здесь отходят автобусы?
— А вам куда надо? — сонно спросил грузчик.
— До Малой Глуши.
— Туда не ходит, — сказал грузчик, — до Болязубов ходит. А от Болязубов на попутке. Или там, не знаю, договоритесь с кем-то из местных.
— Хорошо, — терпеливо повторил он, — где отходит автобус на Болязубы?
— А вон там, через площадь, — сказал грузчик, — только ночью они не ходят.
— А касса где?
— Там и касса. Только ночью она не работает.
— А когда открывается?
— Утром, — равнодушно сказал грузчик, — вот утро будет, касса откроется.
— В котором часу?
— В восемь. Или в девять. Раньше все равно автобусов не будет.
— А-а, — сказал он разочарованно и поглядел на часы. Зеленые тусклые стрелки показали половину пятого.
— Койка не нужна? — спросил грузчик с надеждой.
— Нет, — сказал он, — какая койка? Я на вокзале переночую.
— Смотрите, — повторил грузчик, — раньше девяти не откроют.
— Я подожду.
Разговор зашел в тупик; он кивнул собеседнику, тот тут же равнодушно отвернулся и, глядя в небо, задумался о чем-то своем.
На вокзале было все так же пусто; он сел на лавку, лицом к окну на площадь, опустил рюкзак на пол. По сравнению с шумным поездом, где плакали дети, а женщины переговаривались высокими резкими голосами, здесь было очень тихо. По грязноватому оконному стеклу ходили тени от веток. На внутренней стороне век осталось ощущение скребущего песка; он закрыл глаза и с силой потер их, в очередной раз удивившись тому, что в темноте среди плывущих пятен перед внутренним взором возникает подобие радужки с черной дырой зрачка посредине.
Уснуть не получалось, небо медленно светлело, сделалось плоским и серым, вокзал стал постепенно оживать, появилась сонная уборщица и начала шаркать шваброй между рядами скамеек. Он поднял рюкзак и поставил на скамейку рядом с собой; хлопнуло окошечко кассы, кассирша в очках и в перманенте что-то считала на калькуляторе, очень похожая на нее женщина подняла железный занавес киоска; конфеты в пластиковых прозрачных банках блестели, как елочные игрушки.
Откуда-то возник народ, группка студентов в штормовках с эмблемой института на спине переминалась у кассы; девчонки были коренастые, громкоголосые и все, как на подбор, дурнушки. Женщина с девочкой расстелили на лавке газету и выложили на нее хлеб и завернутое в серую марлю сало.
