Лиснянская Инна Львовна родилась в Баку в 1928 году. Поэт, прозаик, эссеист. Постоянный автор нашего журнала. Живет в Переделкине.
Славки
Славить жизнь снегирей прилетают славки.
Ветер с вишен и яблонь снимает сливки.
Слишком поздно ищу в словарях я справки,
Слишком поздно я в память вношу поправки, —
От зимы пережитой одни обрывки.
Я сама себе памятник возле дома.
У ворот после желтого вербного дыма
Всё, что было мною в снегу искомо,
В глубину канавочного проёма
Вместе с дымом всосалось неуследимо.
А ведь был, ведь был снегирь красногрудый
На пушистых, на снежных высотах сада…
Да, сама себе памятник я, покуда —
На ногах. Так и в бронхах стоит простуда, —
Это все, что оставила мне прохлада
Снежных простынь и вялотекущих застолий,
Ощущения собственных сухожилий
И хрящей в холодце, горчицы и соли.
Здесь сама себе памятник я, доколе
Возле дома замшелого, а не в могиле.
28 января 2006.
Летняя гроза
За окнами воздух слоёный,
Под окнами почва слоиста,
В глазу расслоилась слеза.
Электроразряд разветвлённый —
И летнего ливня монисто
Трясут над собою леса.
Как весело, дивно и жутко,
Как будто меж жизнью и смертью
Легко пролезает рука.
Однако же — ни промежутка,
Ни щелки меж жизнью и смертью,
И тайна сия велика.
А может, для жизни ушедшей
И малого нету секрета
В том факте, что тайной зову.
А лес, областной сумасшедший,
Июльского ливня монеты,
Как в торбу, упрятал в листву.
26 марта 2006.
* *
*
Оттого, что не отёсан камень,
Угол дома кажется округлым.
Дерево зелёными руками
Рвётся к окнам, как ребенок к куклам,
Чтоб увидеть, что внутри творится,
Так ли жизнь идёт, как в птичьих гнёздах,
Так ли волен человек, как птица,
Да и есть ли в этих окнах воздух.
В корне — мудрость, любопытство — в листьях.
Кукла та поломана — пружины
Все наружу. Это в давних мыслях
Следствия наткнулись на причины.
Круг угла, а может, угол круга, —
Длинный ствол и я — в сомненьях длинных:
Что летит от Севера до Юга
В треуголках клиньев журавлиных?
19 февраля 2006.
Подъём в горах
Смотрю на закат дороги,
На голубей чету.
Жизнь подводит итоги,
Смерть подведет черту.
Голуби знают выход
Из потопных эпох.
Спуск — это горный выдох,
А подъём — это вдох.
Мысли мои клочковатей,
Чем в горах облака.
Будто пальто на вате,
Логика нелегка.
Легче душе быть голой
В рыжем огне дорог.
Что ж ты, мой белый голубь,
Перьев не уберег?
6 февраля 2006.
* *
*
Что толку с рукою простёртой стоять пред судьбой?
Что плакать в рукавчик потёртый реки голубой?
Всю жизнь прожитую всяк мёртвый уносит с собой.
И я унесу очень скоро свой жизненный путь,
Долины, и реки, и горы, и времени ртуть,
Объятья любви и укоры. Плевелы и суть.
Так что ж ты меня не дождался, куда, так спеша,
Исчез? Только звук и остался внутри камыша.
И с дудкой закат попрощался, как с телом душа.
7 апреля 2006.
* *
*
Ну что ж, и проза, как стихи, —
Импровизация.
Раздуты воздухом мехи.
Цветёт акация.
И этот цвет, и этот свет
Исцеловала бы.
Вальсирует пустой пакет —
Дух целлофановый —
В трех сантиметрах от земли,
Везде — отеческой,
То повторяет жест змеи,
То — человеческий.
Вещь, цвета листьев и стекла
Бутылок колотых,
Нам демонстрирует тела
На грани голода
По эросу, по пустоте,
По плотской взлётности…
Но привожу я всё не те,
Не те подробности.
И воздух, может быть, не тот,
Не та вибрация,
Лишь вещь танцует. И идёт
Импровизация.
19 февраля 2006.
* *
*
Облако то клочковато, то неуклюже.
Вспомню о чём-нибудь и забываю тут же,
Только забуду, как вспомню дивные лица
Милых друзей, от которых и тень лучится.
Тень не ухватишь, но остаётся сиянье.
Только померкнет, как стану просить подаянье —
Электропочту, весточку по телефону,
Кто-то ведь должен старую вспомнить ворону.
Но не успеют вспомнить, тут же забуду,
Что я хотела сказать о приближенном к чуду
Облаке, где уплывает месяца лодка,
В ночь уплывает, как памяти краткая сводка…
14 апреля 2006.
* *
*
Ногти, как тёрна занозы,
Я вонзила в виски.
Ветер сорвал с мимозы
Солнечные цветки,
Перья срывает, наглея,
С голубя над прудом.
Впереди — Галилея,
А Голгофа потом.
Тёрну — открытое темя,
Лавру — власти броня.
Я споткнулась о время,
А оно об меня, —
Между нами плотину
Ветер размыл скоростной.
Ох и дует же в спину
На неделе Страстной!
18 апреля 2006.
* *
*
Мягко стелила жизнь, да спать жестковато.
Все, кого помню, и все, кого позабыла,
Пусть мне мой грех отпустят, — я виновата:
Долго и с толком я никогда не любила.
Только воспеть возлюбленных успевала,
Как уходила вся страсть в стансы и оды.
Я на прощанье руки всем целовала
Ртом родника и всеми устами природы.
Эта безумная страсть к музыке слова
Влажным дыханьем телесную страсть гасила.
Кто же создал меня для житья такого,
Чтобы я жёстко спала, хоть мягко стелила?
13 апреля 2006.
* *
*
Возможно, у нас, у единственных,
И не было детства,
И не было страхов — таинственных
Последствий наследства.
Под смоковками низкорослыми
Для жизни посева
Нас Бог сотворил сразу взрослыми —
Адама и Еву.
Но что ж это Змей с нами вытворил?
Зачем согрешили?
Господь из эдема нас выдворил,
Чтоб трудно мы жили, —
Хлеб в поте лица добывали бы,
А в схватках — потомков.
И гибель невинного Авеля
Алеет в потёмках…
Рыданием грешной праматери
Рыдаю всечасно
Над ревностью злой между братьями,
Над пропастью красной.
Предательство, войны и бедственность,
От мыслей усталость,
На всех моих детях наследственность
Сказалась, сказалась...
22 апреля 2006.
Иличевский Александр родился в 1970 году в Сумгаите. Окончил Московский физико-технический институт. В 1991 — 1998 годах занимался научной работой в Израиле и Америке. С 1998 года живет в Москве. Прозаик, поэт. Автор книг “Случай” (М., 2001), “Бутылка Клейна” (М., 2005) и др. Лауреат премии имени Ю. Казакова за 2005 год и премии журнала “Новый мир”.
Глава первая
ПРЕСНЯ
Журнальный вариант.
I
—Пущай! Пущай! Бей, не жалей! Вот как есть, вот сюда пусть бьет. — Вадя, оскользнувшись от порыва, шире распахивал полушубок, разрывал рубашку на сердце, и слезы лились, и он слабо отстранял от себя Надю, удерживавшую его, чтобы он вдруг ненароком не настиг пацанов.
Их было четверо, беспризорников, которым уязвленное при даме достоинство обязывало бросить вызов. В свете уличных фонарей ранним зимним вечером, в оттепель, загребая и поскальзываясь в свежем мокром снегу, они быстро шли по Малой Грузинской, озорно оборачивались, и старший, который был рослее и говорливее остальных, поддразнивал Вадю:
— Давай, давай, обезьян. Догони, попробуй. Наваляем — не подъешь.
У младшего, лет десяти, еще не исчезло с лица выражение доверчивости. Он шел, все время переходя на трусцу, смотрел больше не на друзей, а по сторонам. Его привлек вид заснеженного, замысловато подсвеченного Музея имени Тимирязева, необычного своей купеческой, теремковой, что ли, постройкой и напоминавшего картинки из книжки сказок. Но, увидев, что отстал, мальчик сгреб с парапета снег, скомкал его, охлопал снежок потуже, куснул, примерился замахом, бросил и пустился догонять.
Вадя, пытаясь увернуться, прянул навзничь, Надя его поддержала — и теперь застегивала на нем полушубок, снег вытряхивала из-за пазухи, снимала с шеи, с бороды, а он ревел, и Надя радовалась, что наконец-то беспризорники от них оторвутся и ей больше не будет страшно, что Вадю побьют.
Леонид Королев, человек лет тридцати пяти, товарный координатор мелкооптовой конторы, медленно ползший в автомобильной пробке по направлению к Пресне и от самого костела наблюдавший это происшествие, знал, что уже несколько зим бомжи враждуют с беспризорниками. Что подростки, собираясь в группы, иногда убивают бомжей для устрашения, освобождая от соперничества ареал подпольного обитания: путевые тоннели вокзалов, ниши путепроводов, сухие коллекторы, теплые подвалы, окрестности свалок, попрошайные посты. Что их стайная жестокость не знает пощады. Что бомжи — из-за развитой жадности не способные к общинным формам поведения — бессильны перед своими главными врагами.
Королев находился уже недалеко от поворота в свой переулок. Улица была полонена бездушным скопищем автомобилей. Они рычали прогоревшими глушителями, свистели ослабшими ремнями, мурлыкали дорогими моторами, клацали шипованной резиной, бухали низкими частотами аудиосистем, там и тут с выездом на встречную крякали, рыгали, взвывали спецсигналами. Автомобили прикрывали сгустки человеческой усталости, раздраженности, чванства, бессилия, беззаботности, безразличия, сосредоточенности, легкомыслия… Пробка выглядела как бедствие. Снег то валил, то в одну минуту прекращался, и можно было выключить “дворники”, чтобы скоро снова их включить. Машина, столкнув подушку пара над капотом, рыскала в слякоти, вдруг срывалась с места, он осаживал ее и подтягивался за растянутой гармошкой потока, сдерживаемого вновь зажегшимся на Пресне красным. Королев не мог уже ни слушать радио, ни участвовать эмоционально в дорожном движении. Хлопья снега, прилипнув к лобовому стеклу, оседали, смещались, становились прозрачными, текли. Мелькнувшая вначале структура снежинок, безукоризненно строгая и чистая, принесенная из многокилометровой вышины, возносила его над городом, запруженным стальным светом, над черным горбом реки, хордами проспектов, над высотками и взгорьями улиц, над безмолвием мятущихся, танцующих полотнищ снегопада, за муть и темень низких рваных облаков — туда, где звезды тонули в седой косматой шкуре зверя, задавившего город, где постепенно он набирался отрешенности, восходя все выше и дальше над холмистой икрой городских огней, — и этот подъем был его глубоким вздохом.
Втыкая передачу, Королев с яростью подумал о том, что неживое приличнее человеческого, что в строгом устройстве крохотного кристалла больше смысла, красоты, чего-то значимого, что объяснило бы ему, ради чего он живет, чем в прорве людского, переполнившего этот город.
С каждой подвижкой светофора он нагонял эту парочку бомжей. Необычным поведением они резко выделялись из всего, что можно было увидеть на улице, поглощенной спинами, походкой пешеходов, суетой торговцев, клерков, возбужденной иноходью подростков, от метро целившихся на клубные вечеринки, ленивой наглостью дорожных, муниципальных, рекламно-щитовых рабочих. И хоть лиц не было видно, в самих силуэтах этой пары, в движениях, в том, как она удерживала его, напряженно устремив к нему все свое существо, а он — коренастый, бородатый, расхристанный — нетвердо стоял на ногах, нараспашку, стараясь дрожащими пальцами провести по ее космам, поцеловать в висок, — была драма, во всяком случае, что-то чрезвычайное, настолько “не из жизни”, что напоминало оперу, перечеркивало кипучий морок города.
