Лиснянская Инна Львовна родилась в Баку в 1928 году. Поэт, прозаик, эссеист. Постоянный автор нашего журнала. Живет в Переделкине.
* *
  *
А чего я жду
В голубом саду,
В золотом от снега и солнца?
Ото всех утаю,
Как я жить устаю
Взаперти, как в дереве кольца.
А о чём хочу
Рассказать лучу,
Никому здесь и знать не надо.
Глубока, как снег,
И долга, как век,
Я в толпе молодого сада.
21 октября 2006.
* *
  *
Заглядывает в глаза, дёргает за рукав
И тащит меня в сторонку,
Жизнь мою клянчит, слезами ко мне припав.
Ну как отказать ребенку?
Глажу по голове, холодной, как в стужу медь,
Хотя этот август жарок:
На что тебе жизнь моя, милая девочка-смерть?
Она никому не подарок.
10 августа 2007.
Древо
Для почвы подзолистой я — зола.
Но древо добра и зла
Помнит, что я когда-то была
Одним из колец ствола.
Но как познание ни мало,
Вижу, как сквозь стекло,
Я — то, что по кольцам к плодам текло,
Питая добро и зло.
Не отличая зла от добра,
Меня берегла кора.
И ты солгал, что я вышла вчера
Из твоего ребра.
5 декабря 2006.
* *
  *
Нет одиночества, есть одинокий дом.
Нет пустоты, поскольку она — объём
Дома, в котором ты перестала считать
Время, посматривая на часы,
Дома, в котором светящаяся тетрадь —
В россыпи букв, что в каплях черной росы.
Что почернело, а что посветлело вдруг?
Глянуть в окно — и то тебе недосуг, —
Россыпь ли капель вбирает в себя трава
Или же это салатовый монитор
Черные капли соединяет в слова.
Ум на дела ленив, на догадки — скор.
Всё постепенно свои находит места:
Дом — одинокость, нужный объем — пустота,
Тень свою — тело, гласную эха — звук,
Общее время — щупальца частных часов.
И только сон совсем отбился от рук
И не находит в пространстве надёжный кров.
14 декабря 2006.
Марфа
Не имея дальновидной цели,
Стать пытаюсь домовитой Марфой.
Но неймется что-то мартовской метели
Да и линьке беличьего марта.
И уму холодному неймется —
Холод не бывает беззаботным.
Знаешь, кроме сердца или солнца,
Всё возвышенное может быть холодным.
11 декабря 2006.
* * *
Родилась не в рубашке — в скрипичном чехле.
И хоть с виду нелепа и аляповата,
До сих пор тебя держит на звонкой земле
Белокрылое небо в прожилках заката —
То дождём монотонно макушку долбит,
То по темечку бьёт острым клювиком солнце.
Скрипка спрятана. Только чехол и скрипит.
Так и быть — всё в сравнении с тьмой познаётся.
Так и быть — ты в рубашке на свет рождена.
Это звёздные перья на тверди вечерней
Заскрипели. А думаешь — это струна
В зачехленной душе дышит всё суеверней.
24 мая 2007.
* *
  *
Ни уснуть, ни проснуться, ни выжить и ни помереть.
В землю вперясь глазами,
Сунув корни и лапы и ноги в небесную твердь,
Мир стоит вверх ногами.
Мир стоит вверх ногами — ему только ямы видны
И костровые вспышки.
Серафимы с космической новооткрытой струны
Держат нас за лодыжки
На последней ступеньке, где звёздный и ангельский клир
Еще действуют хором,
Уповая в молитве, что наш перевёрнутый мир
Встанет на ноги скоро.
Уповаю и я, что удастся от дёрна спасти
Мне глазную сетчатку.
Только где на обратный билет мне деньжат наскрести,
Где разбить мне палатку?
13 июня 2007.
* *
  *
1
Сияй, окно, и раскрывай мне даль,
Пока не надоест!
Пересеклись горизонталь и вертикаль
И образуют крест.
Он заповедан нам, но плохо различим.
В кромешной тьме
На ощупь движемся, взыскуемые им,
К рождественской зиме.
Там ротиком слепым младенец ловит грудь,
И обмирает мать, —
Горит звезда во тьме, но крестный путь
Не может предсказать.
2
Волхвы ушли, ушел и Симеон…
Младенец спит.
А Богоматери приснился сон,
Что Сын её убит.
Но видит: вновь она родит Его
Под пологом сырым, —
И назовут второе Рождество
Пришествием вторым.
20 июля 2007.
* *
  *
Направо посмотришь — водонапорная башня,
Посмотришь налево — церковка у погоста.
А прямо посмотришь — там день вчерашний
И с посохом человек небольшого роста.
За ним, небольшим, не вижу ни лева, ни права.
Все мои думы о нём и прямой дороге
Сквозь лес, где сосновой смолою пропахли травы
И где подбивает славка свои итоги.
Из жизни моей неожиданно зряшной
Зачем он уходит, важный и непреклонный?
Слева молчит вода в деревянной башне,
Справа спит вечный сон под звон колокольный.
Его окликаю его же стихами о Боге,
О воле, любви, о войне, где был интендантом.
А он всё идет и идет по прямой дороге —
Там ждёт его девочка-смерть и кивает бантом.
28 марта 2007.
* *
  *
Тучки в небе быстрей, чем козы.
Ветер воет, а март цветёт —
Золотая метель мимозы
Метёт, метёт…
И с неистовством чужеземца,
Десять пальцев сцепив, трублю:
Я тебя до разрыва сердца
Люблю, люблю!
Упаду на песочек местный,
Прохриплю сквозь песок во рту:
Между мной и тобою бездна
В цвету, в цвету!
27 марта 2007.
* *
  *
Мы живем в сквозняке. В головах двадцать первого века —
Подорожник, крапива и сныть.
Я забыла тебя, если можно забыть человека,
И забыла любовь, если можно любовь позабыть.
Далеко позади отзвенел голубой колокольчик,
Далеко впереди жёлтый лютик включил светофор.
Чтоб себя позабыть, мне достаточен неба клочочек,
Чтоб тебя позабыть, нужен долгий с тобой разговор.
Все прошло, дорогой, — и обиды, и недразуменья,
Все прошло, дорогой, — и измены, и ревность, и стыд.
Все прошло, боже мой! — кроме бережной лжи во спасенье,
Что звезда со звездой говорит.
28 марта 2007.
* *
  *
Не отличу покоя от смятенья,
От пораженья — торжество,
А только свет — от тьмы.
Не Божьи дети мы, а Божьи тени
В сиянье зрения Его.
Во времени — то медленны, то быстры,
Мы разумением наделены.
И трезво грезим мы,
Поскольку наши мысли — это искры
Неопалимой Купины.
26 декабря 2006.
* *
  *
Первого тысячелетья руины красивы на редкость —
Византийская кладка, арки, окна, пилястры, —
Особенно в дни, когда света нерезкость
На стенах кресты превращает в туманные астры.
На крупные камни налипла кремнистая мелочь,
Руины на рифы коралловые похожи,
Возможно, что сослепу. Слёзы восторга — та щёлочь,
Которая память щекочет. Но где тот прохожий
Купец-песнопевец, вдоль Шифты идущий в Египет,
Везущий шелка из Китая, бряцающий на цимбалах?
Им выпит был весь поцелуй мой и разум был выбит,
И я холоднее, чем блеск в сталактитовых скалах.
Объятья твои — лишь туман, мой прохожий любовник,
Два тысячелетья разлуки — ведь это не шутка.
Я тоже — руина. Какой я в пустыне паломник?
И видеть мне прелесть развалин и сладко, и жутко.
27 марта 2007.
Флешка Ольге Клюкиной.
Папки и клей, дыроколы и скрепки
В прошлое канули, впрочем, без спешки.
Факты грызу я, как белка орешки, —
Вся моя жизнь разместилась на флешке.
Там потолок древнегреческой лепки
И нефтяные ажурные вышки.
Моря Каспийского пёстрые вспышки,
Взлёты любви и восторга излишки.
Позже — поля васильков и сурепки,
Злая любовь и вторая попытка
Кров обрести, где в столицу калитка.
Вот и от шарика долгая нитка
Ищет какой-нибудь в мире зацепки…
Вот и качу с чемоданом тележку
В аэропорте. И прячу в усмешку
Шарик воздушный — железную флешку.
24 июля 2007.
* *
  *
Я спрятала тебя, лирический герой,
В такую толщу лет, что не отыщут.
Прикинулся рассвет берёзовой дугой
И тягою к родному пепелищу.
Всех стран не обойду, всех книг не перечту,
Всё зримое не сделаю незримым.
Берёзовый туман подвёл свою черту,
Число поставил, расписался дымом.
4 апреля 2007.
Николаева Олеся Александровна родилась в Москве. Окончила Литературный институт им. А. М. Горького. Поэт, прозаик, эссеист; лауреат премий Бориса Пастернака (2002), “Anthologia” (2004) и “Поэт” (2006). Постоянный автор “Нового мира”. Живет в Переделкине.
Эту Шурку мы получили как приданое — вместе с домом в Троицке. А дом нам достался чудом по молитвам моего духовного отца — игумена Ерма. Дом был белый, каменный, двухэтажный, с огромным садом. Когда-то его строили немцы для своих немецких фрау и офицеров. Чтобы жили в нем да радовались, рожая крепких светловолосых немецких киндеров. Даже я еще находила по углам трофейные книжечки с описанием и иллюстрациями счастливой немецкой жизни: вот он и она сидят на лавочке в палисаднике перед домом и нюхают общий цветок или читают “Майн кампф”.
Ну, не знаю, как было на самом деле, жили ли там эти счастливые немцы, но счастливые эстонцы жили — я это знаю точно. Они насадили вокруг дома огромный фруктовый сад, где властвовали разноцветные и разномастные смородиновые кусты, перебиваемые зарослями крыжовника, верховодили яблони, оттесняя робкие вишневые и сливовые деревья, и лишь небольшой участок был отдан под картофельные посадки, грядки с овощами и парник. Зато уж тут росло все: и свекла, и капуста, и морковка, и кабачки, и укроп с петрушкой, и даже горох. Хозяева кормились от своих угодий — часть набивали в подвал, а остальное продавали на Троицком рынке. Но по мере того, как плодоносила земля вокруг их белого дома, все пронзительнее и болезненнее становилось осознание собственного бесплодия: ни наследника, ни наследницы. А — старость, болезни... Единственный человек, который приезжал за ними ухаживать, была школьная подруга хозяйки — Марья Ефимовна, женщина положительная, учительница. Ей-то все и досталось по наследству — и дом, и сад. Жаль только, что не могла она переехать в Троицк из своего городка, поэтому пришлось ей этот дом продавать. И выпало это как раз на то время, когда и деньги стали даже непонятно какой величиной, и цены стали скакать. И получилось, что назначила Марья Ефимовна дом по весьма даже солидной цене — на всю жизнь этих денег хватит, а как пришел срок продавать, то деньги эти обратились в прах. Можно было бы ей, конечно, тут же и повысить первоначальную цену, но она чего-то вдруг испугалась: сон ей, что ли, приснился, кажется, чуть ли не саму Матерь Божию она увидела, а та ей сказала что-то вроде того, чтобы она “покупателя не обижала”. А этим покупателем, сподобившимся такого чудесного покровительства, и была я.
Дом хоть и был некогда построен “на века”, с пятью печками, с округлыми углами, хранившими тепло, а все же начал понемногу приходить в упадок — видимо, он так пропитался духом прежних хозяев, что и решил стареть вместе с ними: крыша у него подтекала, штукатурка пообвалилась, а стены кое-где стали давать трещины. А кроме того, второй этаж, по-видимому предназначавшийся для наследников, так и остался недостроенным: окна были забиты досками, а стены ощеривались щепой и даже сучками.
И сад, дивный плодоносящий сад, нуждался в уходе! Я, конечно, приезжала по весне полоть грядки и сажать картошку, но — увы! увы! Надо было и окапывать деревья, и подрезать кусты, и травить улиток, и собирать щедрый урожай... А кто это будет делать, кто?
И тут появилась Шурка. Вроде бы и старуха, но бойкая, шустрая — не ходит, а бегает. Тощая, зато изящная. Одежда бедная, но какая-то миленькая: пальтецо синее в белый мелкий цветочек, платочек невесомый, тоненький. Кривая на один глаз, а радостная: что-то такое в ней светит, свечечка какая-то горит и через единственный глаз лицо освещает.
Вот она — русская женщина: вроде и измученная, и униженная, и нищая, а все эта тайная радость в ней живет, плещется внутри, как серебряная водичка на блюдечке. Отчего она, эта радость, — бог весть, безотчетна, беспричинна... Но в этом и особенное обаяние русских женщин. Иностранцы это очень хорошо чувствуют — в их женщинах если и есть радость, то она объяснима, внятна и описуема — она “от сих до сих”: мужик ей подарок купил, деньги ей положили на счет в банке, карьера удачно движется, уик-энд приближается, на завтра пати намечено — словом, удача.
А у наших — никакой такой удачи, просто — солнышко выглянуло, птичка запела, белочка полыхнула хвостом, крошечный лиловый цветочек пробился из-под земли, и музыка, музыка — вон там, там, внутри...
Я помню, еще в моем детстве была в “Литературке” возмущенная статья о том, как Ален Делон, приезжавший в Москву, зашел в нашу галантерею и был настолько потрясен выставленным там женским нижним бельем, особенно его поразили трико до самых колен и с начесом — и грязно-розовые, и канареечно-желтые, и цвета морской волны, а также всякие пуленепробиваемые бюстгальтеры и мощные атласные грации с уродливыми резинками для чулок, — что он скупил все это богатство и потом выставил в Париже на всеобщее обозрение, снабдив это все вопрошанием: как можно любить женщину, которая носит такое?
Ах, глупец, бывший красавчик, а ныне одутловатый, покинутый неверным Эросом простачок — да разве это важно? Нет, но эти играющие золотые рыбки на дне зрачков, но этот поющий шмель радости — где-то там, в солнечном сплетенье, повторяю — радость, светящаяся тайная радость, источающая свой особенный запах, аромат и даже цвет, — вот, вот в чем все дело, и суть, и секрет. Я, между прочим, это говорю бескорыстно — сама я никогда не носила ни этих ужасных трико, ни рейтуз — бегала по снегу в тоненьких колготках, в шубке на рыбьем меху и без шапки — всех в этом перещеголяла; вот и расплачиваюсь — всегда мерзну, ежусь, колотун меня бьет, зуб на зуб не попадает, а все — нараспашку, с непокрытою головой, трусцой, мелкими перебежками. Искусил меня все-таки Ален Делон!.. Ну ладно. Итак, тайная радость.
