Строцев Дмитрий Юльевич родился в 1963 году, окончил архитектурный факультет Белорусского политехнического института. Работал художником-оформителем, был
кооператором, занимался издательским бизнесом. Автор пяти поэтических книг. Изредка выступает как автор-исполнитель песен и танцев на свои тексты. Живет в Минске.
* *
*
в газетных язвах
в пластиковой бижутерии
как ты играешь
моя жена
мой гул
моё биение
как ты вступаешь будишь затопляешь
гортань и ноздри
благом гимном гневом
долой хулу газету партитуру
веди сама
как тьма
как боль
как пение
* *
*
не столб соляной
любовь в мире
соль в море
* *
*
Игорю Жукову
плечами обнимаю бездну
глазами умываю бездну
вминаю голову костра
в подушку-бездну до утра
* *
*
лу
чше ты постели на полу
представляешь начнётся война
все в постели ещё а мы на
* *
*
куда попали брызги тьмы и света
где ходит океан в края
а ночь в глаза одета
а день кровит в поля
так брошена твоя газета
кривая голая земля
на воздвижение кумира у града Минска
в лето девятого года
ода
собиратель земель Иосиф
мы младенцев тебе приносим
ты пожри их владыка Сталин
и свари нам детей из стали
ты в урочище Куропаты
поплыви на штыке лопаты
да отверзи косматы веки
с новой думой о Человеке
* *
*
Сергею Павленко
я натвержу тебе
я напишу в газету счастья
что этот дух неистребим
как запах человека и участья
как твой простолюдин
как встречный свет несносен
как твердолоб
как молот скоростей ужасен
как душегуб
твой раб и робот скоростей
из мягких тканей и костей
из спазмов и сердцебиений
из горестей из радостей из новостей
как воздух прост
а твой вопрос прекрасен
о ком тоскуем
как узнаваний лес
а дом признаний
нам хорошо втроём
в отечестве твоём
где свет и запах несмолкаем
* *
*
куда уйду от дома
когда найду адама
в аду родного дыма
* *
*
памяти Ханны Арендт
мчались всадники за нами
убегали мы от них
мчались всадники за нами
на квадратах заводных
мчались всадники за нами
на квадратах заводных
как торнадо и цунами
убежали мы от них
от квадратов заводных
*
вы квадраты заводили
завели
мы два брата выходили
и пошли
как квадраты зажужжали
понеслись
мы два брата побежали
и спаслись
*
мы безногие бежали
от квадратов заводных
как две молнии лежали
в небесах своих родных
как две молнии бежали
от квадратов заводных
мы покойные лежали
убегали мы от них
как безногие бежали
как лежали-убежали
от квадратов заводных
и от всадников родных
* *
*
история
учит
никого
ничему
не учит
история
притча
когда поссорился с отцом
родился от другого
таким родился молодцом
потом поссорился с отцом
родился от другого
опять родился молодцом
опять не ладили с отцом
опять поссорился с отцом
родился от другого
другой гордился молодцом
гордился сыном-молодцом
отец гордился молодцом
но тяготился сын отцом
безукоризненным отцом
и сын рассорился с отцом
и не было другого
вера приглашает знание
знание
настигает
раздвигает
свои горизонты
вера
уступает
всегда отступает
за горизонты
* *
*
всей редколлегией ушли
ушли писать газету
писать газету в парк
в осенний парк в стволы
в стволы и ямы неба
параллелограммы света
телеграммы ушли
ушли в осенний лес
в осенний сад в себя
в себя сквозняк и прель
сквозняк и прель в газету
в газету ушли
ушли ушли
ушли всей редколлегией
* *
*
Ольге Шрамко
птица дворник и трамвай
жили были
до краёв наливай
звёздной пыли
чтоб не убыли в золу
эти лица
целовались на углу
дворник трамвай и птица
дада на открытие станции
“Сретенский бульвар”
карет в россии больше чем карет
поэт в карете больше чем поэт
россию мне россию
* *
*
Елене Фроловой
из какого-то крахмала
неземная красота
из другого материала
эта нервная черта
из какого-то металла
эта ступа бытия
из другого материала
исступлённая Твоя
* *
*
свет мой
я твоя пыль
танцующая
Галина Мария Семеновна родилась в Калинине. Закончила Одесский государственный университет, кандидат биологических наук. С 1995 года – профессиональный литератор, автор нескольких книг стихов и прозы. Лауреат поэтических премий «Anthologia» и «Московский счет». Живет в Москве.
Артемий Михайлович обнаружил себя в совершенно незнакомом месте.
Ничего странного в этом на первый взгляд не было, поскольку он уснул в дороге, но, во-первых, трамвай не машина и даже не автобус, и сойти с маршрута он в принципе не способен. Во-вторых, Артемий Михайлович ездил этим маршрутом уже лет двадцать. Он видел, как город постепенно менялся, рушились старые дома и поднимались новые, тополиные ветки укорачивались до безобразных обрубков, потом выбрасывали стремительные пучки зелени, которая вскоре становилась жестяной, сворачивалась в трубку, бурела и опадала, желтые листья ложились на синий асфальт, а легкая Шуховская башня то чернела в светлом небе, то, напротив, желтела, подсвеченная, в темном. Магазинчик сладостей при знаменитой кондитерской фабрике как работал с незапамятных времен, так и продолжал работать и по сию пору, а вот магазин “Молоко” на углу переименовали в “Мини-маркет”, а потом и вовсе в “Интим”, потом часть лампочек в слове “Интим” выгорела, а позже пропала и сама вывеска, и дверь заросла досками крест-накрест.
Все меньше по вечерам оставалось освещенных окон, вместо занавесок и фикусов в окнах виднелись навесные потолки и точечные светильники, потом светильники как по команде гасли, и бывало так, что трамвай, погромыхивая, тащился несколько минут мимо совершенно темных громадин, в которых не светилось ни одного окна. И все реже удавалось Артемию Михайловичу играть по дороге в обычную свою игру, пытаясь представить себя кем-то из жителей в освещенных окнах. Люди, мелькающие иногда в узкой щели между занавесками, кажутся яркими и красивыми, а значит, жизнь у них должна быть такой же яркой и красивой. Артемий Михайлович, впрочем, не признался бы в своих смешных мечтах и очень удивился бы, если бы узнал, что так развлекают себя все, кто старается в трамвае сесть поближе к окну, а не поближе к проходу.
К слову сказать, те, кто при свободных местах старается сесть ближе к проходу, энергичны, напористы и озабочены домашними делами либо, напротив, как ни странно, чрезмерно застенчивы — им неуютна сама мысль тревожить кого-то, протискиваясь от своего места у окна к раздвижной двери. Те же, кто предпочитает сидеть у окна, склонны к равнодушному наблюдению за окружающим пространством и к некоторой мечтательности. Часто сидящих рядом они и вовсе не замечают и только потом, вдруг встрепенувшись, обнаруживают, что вместо приятной блондинки в перетянутой ремешком норковой шубке рядом громоздится угрюмая старуха в сером фестончатом платке козьего пуха поверх серого же драпового пальто с битым молью цигейковым воротником. И когда только она успела сесть?
Именно по этой причине — из-за старух, облюбовавших этот маршрут вследствие близости нескольких церквей и одной больницы, Артемий Михайлович предпочитал садиться на двойные сиденья, выбирая место у окошка. Слишком часто на одиночных сиденьях приходится вставать, освобождая место для очередной укоризненной бабушки, а так забьешься вглубь, и никто тебя не видит.
Скорее всего, у Артемия Михайловича была легкая клаустрофобия. Не то чтобы у него в метро поднималось давление, или начинало бухать сердце, или не хватало воздуху, но становилось как-то слегка неуютно, особенно в час пик, когда коридор между кольцевой и радиальной оказывался забит невольно шагающими в одном и том же ритме людьми. Иногда воображение рисовало ему тех же людей, но сбившихся в плотный ком, в то время как такие же страшные человеческие комки продолжают напирать сзади, и он уже слышит внутри себя глуховатый треск прогибающихся ребер. Какая-то катастрофа, взрыв или просто паника — и вот уже нет отдельных людей, а просто шевелящаяся масса. Он отгонял эти мысли, вспоминая недавно прочитанное или отсмотренное по телевизору, но ладони сами собой делались мокрыми, и он, стыдясь этого, незаметно вытирал их о брюки, хотя и так никто не видел. В метро никто никого не видит.
В любом случае трамваем ему удобнее — от кожно-венерологического диспансера, где он работал в биохимической лаборатории, до дома можно было добраться без пересадок, напрямую. Так он и делал, год за годом, только трамвай, в который он садился, сначала был красным и желтым, потом стал бело-голубым и приобрел стильные чуть угловатые контуры, а потом отрастил изнутри сложный турникет, к электронному аппарату которого Артемий Михайлович прикладывал плоский квадратик проездного. Эти поездки были тайным крохотным отпуском, передышкой, когда можно было просто сидеть (ну, в крайнем случае, стоять) и не думать ни о чем, а просто ехать себе знакомыми местами, скупо и застенчиво меняющими сезонную окраску.
Теперь же он поднял голову и недоуменно оглянулся. Уже до этого он, сквозь дрему, ощущал непорядок, и оттого сон его стал тревожным. Наверное, дело было в том, что трамвай перескочил с привычного маршрута на какую-то запасную колею, направляясь в депо (трамвайное депо, он знал, было тут где-то неподалеку), и внутренний сторож, привыкший к трамвайной рутине, уловил эту перемену. Сейчас трамвай стоял, ряды коричневых обитых сидений были пусты, вагоновожатая в пронзительно-оранжевом жилете с ломиком в руке возвышалась в проходе, и он, еще не приходя в себя со сна, испуганно вздрогнул: вид у нее был грозный.
— Выходите, — сказала она, впрочем, довольно дружелюбно, — приехали.
— Куда? — Голос спросонья был одновременно хриплым и тоненьким, и он сам его устыдился.
— В депо, — сказала вожатая сухо, — не слышали, что ли. Трамвай идет в депо. Просьба освободить вагон.
И она для подтверждения своих слов помахала ломиком, которым всего-навсего переводила стрелку, но получилось это у нее опять же грозно и воинственно.
Рефлекторно он послушался — как всегда слушался людей, облеченных властью, хотя бы и регистраторшу в поликлинике или охранника на входе. Сиденье было нагрето его телом, а снизу еще шел теплый воздух. Оттого его, видимо, и разморило. Тетка в оранжевом жилете уже забралась на свое важное вожатое место и теперь сидела, подняв руки, точно пианист за миг до того, как бросить их на клавиши, всем своим видом показывая, что только и ждет, когда он уберется отсюда.
