александр кушнер
*
ДРУГОЙ ДОРОГИ НЕТ
Кушнер Александр Семенович родился в 1936 году. Поэт, эссеист, лауреат отечественных и зарубежных литературных премий. Постоянный автор “Нового мира”. Живет в Санкт-Петербурге.
* *
*
Вспоминай, в каком — в четвёртом классе
Или в пятом, может быть, в шестом
Ты писал диктант, на каждой фразе
Обмирая в сумраке степном?
На кибитке спущена циновка,
Сбоку на бок, словно по волнам,
По снегам ползла она неловко,
Как корабль. И впрямь: что делать нам?
Что за мгла! Одиннадцатилетний,
В этой взрослой жизни, как в степи,
Ты не знаешь, есть ли выход, нет ли?
Как писать “циновка”, через “и”?
Хорошо, что встретился прохожий.
Без тулупа, в драном армяке,
Он повел коней по бездорожью
На дымок, сквозивший вдалеке.
Так о чем скрипят в снегу полозья?
Что сказал, исчезнув, санный след?
Что спасенье только в русской прозе
И стихах, другой дороги нет!
Долго, мореплаванию впору,
По сугробам двигались, пока
Не прибило путников к забору.
А могли пропасть наверняка.
* *
*
И ещё один день проживи
От восхода его до заката
И листочек ольховый сорви,
Хоть и выглядит он плоховато.
И покуда он вышел не весь,
Этот день, поверни её к свету,
Эту жизнь, ударение здесь
Лучше ставить на “жизнь”, чем на “эту”.
Ещё раз посмотри на цветы,
Оглянись, приближаясь к Голгофе,
И на фоне грядущей беды
Ещё раз выпей чашечку кофе.
А зачем же иначе лучи
Так пылали б на влажных ресницах?
А за что же иначе врачи
Так сражались бы в местных больницах?
И ещё раз прочти что-нибудь
Не из Анненского, так из Блока.
Еще раз припади к ней на грудь.
Похоронят — зароют глубоко…
* *
*
Фредерик, вы должны обессмертить себя,
Фортепьяно для этого мало,
И, любя вашу музыку, страстно любя,
Я хотел бы ещё и вокала
И симфонии, оперы вам пожелать,
Без сюжета нельзя и героя!
Надо Моцарту быть и Россини под стать,
Барабана прошу и гобоя.
Фредерик, полюбите фагот и трубу,
Вам не скучно без флейты и скрипки?
Я готов обратить пожеланье в мольбу:
Постарайтесь избегнуть ошибки.
Полонез превосходен, прелестен этюд,
Безусловно, прекрасна мазурка,
Но от вас и во Франции большего ждут,
И в тяжелых снегах Петербурга.
Фредерик улыбается. Он не взбешён,
Не смущён, не сердит, не расстроен.
В этих увещеваниях есть свой резон,
Его старый учитель достоин
Уважения. Вот и Мицкевич к нему
Подходил с тем же самым советом.
Он напишет ноктюрн и приложит к письму —
И ноктюрн будет лучшим ответом.
Письмо
Безумное по почте электронной
Пришло письмо. Как если бы невроз
Надиктовал его характер тёмный:
Вопрос, вопрос, вопрос, вопрос, вопрос.
Что значат вопросительные знаки
И что на них могу ответить я?
Тем более что я и сам во мраке
Земного пребываю бытия.
Приятель мой далекий, установку
Смени, вот куст, вот облако, вот сад.
Попробуй взять другую кодировку,
Систему поменять координат.
Смотрю на вопросительную стаю.
Что делать? Где-то ж должен быть ответ.
Как сказано у Чехова? — Не знаю.
По совести, не знаю, Катя. Нет.
* *
*
Переодеваний не любил,
Театральных игр и маскарадов,
Ни румян, ни сажи, ни белил,
Девичьих на мальчиках нарядов,
Пиджаков на девичьих плечах,
Колпаков картонных и бумажных,
Рук в перчатках, танцев при свечах;
Почему-то стыдно было, страшно.
А ещё доспехов и зеркал,
А ещё позёрства и притворства.
Потому я и не театрал,
Не упрямство это, не упорство,
А какой-то в самом деле страх,
В самом деле некая стыдливость,
Словно кто-то прячется впотьмах —
И боюсь попасть к нему в немилость.
Памяти А. М.
Сказал, что смерти не боится,
И показал мне револьвер,
Который может пригодиться.
Хотелось взять с него пример,
Грядущий ужас взять на мушку,
В глубоком ящике стола
Держать такую же игрушку:
Спустил курок — и все дела!
О, наши тайные влеченья,
Свободный выбор и расчёт!
Он умирал в больших мученьях.
В какую тьму душа зайдет
И на смертельной той тропинке
Её коснется чье крыло?
А то, что он на чёрном рынке
Купил, ему не подошло.
* *
*
В вечернем солнце медно-красный
Сосновый лес, плавильный жар,
Знакомый с детства, безотказный
Смолистый дух и скипидар.
Как будто в свете знаний новых
И нестареющих идей
Открыто райских, стометровых,
Лучисто-ярких сто дверей.
Я верю с детства в это чудо,
Однажды вечером оно
Ко мне придвинулось оттуда,
Где было пламя зажжено.
И обещало этой жизни
Поддержку высвеченной, той,
И поэтические мысли,
И пенье строчки стиховой.
Поэт рождается в мгновенья
Такого яркого огня,
И все мои стихотворенья
Уже глядели на меня.
Уже замыслены, напеты,
И надо только взрослым стать,
Проникнуть в тайны и заветы,
Чтоб их из пламени достать.
* *
*
Уже на дачах кое-где огни
Зажгли, как будто звёзды зажигают
Здесь, на земле, а к полночи они
На небеса выходят, там мигают,
Но разговоры помнят за столом,
И шкаф в углу, и чайную посуду,
И чей-то взгляд, прельщённый мотыльком, —
Как не причислить сумрачного к чуду?
Им, звёздам, скучно было бы без тех,
Кто нажимал рукой на выключатель,
Включая свет, им нужен громкий смех
И тихий вздох, им нужен наблюдатель,
И здешней жизнью звёзды дорожат,
Беря детей и взрослых под защиту,
Над ней, как над сокровищем, дрожат,
Не выпуская смертную из виду.
* *
*
Ещё дороги наши русские,
Туманы в средней полосе
Влекут подъемами и спусками,
Нет только шелестов в овсе.
Того усатого, зелёного
Овса лоснящегося нет.
Должно быть, конница Буденного
Сжевала весь, простыл и след.
Но хлопья варятся овсяные —
И значит, где-то есть овёс!
И стебли те полустеклянные
Меня б растрогали до слёз.
Зайти бы в блеск зелёнопенистый,
По грудь — в высокую волну,
Услышать шорохи и шелесты,
Найти забытую страну.
АНДРЕЙ КРАСНЯЩИХ
*
АНТРОПОЛОЖИК
Главы из романа
Краснящих Андрей Петрович родился 6 февраля 1970 года в Полтаве. Окончил Харьковский государственный университет, кандидат филологических наук, доцент кафедры истории зарубежной литературы и классической филологии. Автор книг “1000 псевдонимов” (2002; совместно с К. Беляевым), “Украинский Нострадамус” (2005), “Харьков в зеркале мировой литературы” (2007; совместно с К. Беляевым), сборника рассказов “Парк культуры и отдыха” (2008; шорт-лист премии им. Андрея Белого). Публиковался в альманахах “Вавилон”, “Фигуры речи”, “Абзац”, журналах “Искусство кино”, “Новая Юность”, “Наш”, “Прочтение”, “Case”, “Черновик” и др. Сооснователь и соредактор литературного журнала “©оюз Писателей”. Живет в Харькове. В “Новом мире” печатается впервые.
О детях и недетях
И одиннадцатая заповедь: не путать искренность с глупостью.
Период полураспада моей души начался, когда ей было не два, не три, не четыре года, а пять лет. В 1973 году впервые пошли “Семнадцать мгновений весны” — тогда я их не посмотрел. Через два года фильм шел повторно, на этот раз — специально для меня.
Мы все рисуем мелками на асфальте, даже те, кто не умеет рисовать. Кто не умеет рисовать птиц, рыб, собак, людей, рисуют треугольники и квадраты, а потом — звёзды и свастику. Пентаграмму рисовать сложнее, зато свастику интереснее, потому что пятиугольным звёздам воспитательницы учат — пять отрезков, пять движений, вверх, вниз, вверх, направо, вниз, не отрывая карандаша от бумаги, — а свастику (надо говорить — фашистский крест) не учит рисовать никто. А если научит — это будет называться идеологической диверсией, как мне потом объяснили.
А ты попробуй не нарисовать, когда вокруг сплошные кресты и фашисты, штирлицы, мараты казеи, олеги кошевые, зои космодемьянские и на ночь — четвёртая высота.
От неумения я нарисовал не фашистские кресты — загнутые направо, а настоящую свастику, арийский знак солнца с лучами, повёрнутыми влево. Как выяснилось, это было всё равно. Нас — всех, всех, всех, даже младшую группу, — собрали в столовой (она же — актовый зал, когда надо), чтобы голосом самой заведующей детским садом — вечно куда-то бегущей, вечно одетой в коричневое женщины с лицом злой бабушки — тихо, чуть ли не шёпотом, но очень громким, спросить, кто под её окнами изрисовал площадку фашистскими крестами. Спрашивали, конечно, всех, но вопрос был адресован лично мне, потому что только я один знал, кто это сделал.
Не только знаки, но и нормы, моральные, например, волновали меня в тот период. Одна из них формулировалась следующим образом: лгать или не лгать, и что больше — наказание за произнесённую ложь или наказание за сказанную правду. Это я сейчас знаю, что на самом деле больше и почему и что любое произнесённое вслух (а иногда и про себя) слово есть ложь, вне зависимости от того, настоящая ли это ложь или правда, а тогда у меня ещё не было сегодняшнего опыта, и вообще я был совсем-совсем маленький, мне только исполнилось пять лет, и на ночь мне читали про Гулю Королёву и Володю Ульянова, который — помните? — разбил-таки голубую чашку, наверное, самую красивую и самую любимую всей их многочисленной семьёй, — а потом, пройдя тёмные леса и высокие горы, переплыв семь морей и побывав в плену у Чудища Стоглавого, вдоволь настрадавшись и накатарсировавшись, признался в преступлении, и никто его не ругал, наоборот, даже, кажется, чем-то наградили: может, новой чашкой?
Учитывая мораль всех известных мне на тот момент книг, а ухватывать мораль хоть из басен о Ленине, хоть из басен Крылова у меня получалось лучше всего, но ничего тогда ещё не зная о том, что мораль в классовом обществе тоже классовая, — а ребёнок — какого он класса? я ещё и в первый не ходил, — quod licet Iovi, non licet bovi, и стремясь избежать Володиных мучений — учиться на чужих ошибках, да? — я одним махом преодолел и леса, и горы, и моря и сказал: “Я”.
Так я стал фашистом. Мне выдали новенький, в масле, шмайссер и к нему два карабина патронов, летнюю и зимнюю форму одежды: летняя с чёрной, под пионерскую, пилоточкой, зимняя — с обычной советской шапкой-ушанкой, лыжи — две, по количеству ног, немецкую — какую же ещё? — овчарку Генриха и звание обер-лейтенанта (а на большее я и не претендовал). А потом поставили лицом к стенке, той самой, окна которой выходили на изгаженную мной площадку, и расстреляли без суда и следствия.
Другие бы вызвали родителей и расстреляли сначала их — прямо на моих глазах, чтоб осознал, чтоб прочувствовал. Наши — нет, пощадили семью изменника малой родины, пожалели пуль, поберегли силы и святую, пропитанную кровью их военного детства, ненависть. Дети против детей: одни, как я, слишком сытые, слишком благополучные, слишком такие, слишком сякие, воспринявшие этику их войны как эстетику своей. Другие дети — взрослые, для которых фашисты никогда и ни при каких обстоятельствах не смогут стать фашиками, а воспоминания о войне всегда будут более священными, чем сама война. Правда, как всегда, была на стороне детей взрослых.
Ни признания своей вины, ни раскаяния от меня не требовалось, динамика процесса опускала формальности и условности — к моменту вынесения приговора я уже был мёртв и закопан, только ещё не знал об этом. За книжную вину мне придумали книжное — в духе сказок Шарля Перро или романов раннего Диккенса — наказание. Под барабанную дробь меня три раза обвели вокруг детского сада, сорвали с плеч и рукавов нашивки воинского звания, а затем отвели на чердак — лучше бы, конечно, в подвал, но подвала не было, — раздели догола, поставили на колени и заперли там до вечера. То есть обошлись со мной как с сильным, матёрым (или заматеревшим в боях) врагом.
