При разсмотрѣніи человѣческихъ способностей и побужденій, — при обсужденіи prima mobilia человѣческой души, френологи упустили изъ виду одну наклонность, которая, несмотря на то, что она существуетъ, какъ чувство коренное, первичное, непрекратимое, была, однако, въ равной мѣрѣ просмотрѣна и всѣми моралистами, имъ предшествовавшими. Повинуясь заносчивости разсудка, оня всѣ одинаково просмотрѣли ее. Ея существованіе ускользнуло отъ нашихъ чувствъ, благодаря намъ самимъ, мы сами не хотѣли допустить ея существованія — у насъ не было вѣры; будь то вѣра въ откровеніе или въ Каббалу. Мысль объ этой наклонности никогда не возникала въ нашемъ умѣ, исключительно въ силу того, что она была бы сверхдолжной. Мы не видимъ нужды въ такомъ побужденіи — въ такой наклонности. Мы были бы не въ состояніи постичь ея необходимости. Мы не могли бы понять, т.-е., вѣрнѣе, мы не поняли идеи этого primum mobile, хотя оно само всегда навязывалось намъ; мы были безсильны понять, какимъ образомъ оно могло споспѣшествовать какимъ нибудь цѣлямъ человѣческаго общежитія, временнымъ или неизмѣннымъ. Нельзя отрицать, что френологія, а также, въ большой мѣрѣ, и всѣ метафизическія знанія, были состряпаны а priori. Человѣкъ разума или логики, болѣе, чѣмъ человѣкъ пониманія и наблюденія, притязаетъ на знаніе намѣреній Бога — диктуетъ ему задачи. Измѣривъ такимъ образомъ, съ чувствомъ собственной услады, помыслы Іеговы, онъ вывелъ изъ этихъ помысловъ свои безчисленныя системы мышленія. Въ сферѣ френологіи, напримѣръ, мы прежде всего установили, и довольно естественно, что, согласно съ намѣреніями Божества, человѣкъ долженъ ѣсть. Послѣ этого мы приписали человѣку органъ чувства питанія, органъ, являющійся бичемъ Господнимъ и принуждающій человѣка ѣсть, во что бы то ни стало. Затѣмъ, рѣшивъ, что это была воля Господа, чтобы человѣкъ продолжалъ свои родъ, мы открыли органъ чувства любви; мы продолжали въ этомъ направленіи, и открыли органъ чувства страсти къ борьбѣ, чувства идеальности, чувства причинности, чувства художественности, — словомъ, мы открыли цѣлую систему органовъ, олицетворяющихъ извѣстную наклонность, извѣстное моральное чувство, или какую-нибудь способность чистаго разума. И въ этомъ распорядкѣ первичныхъ побудительныхъ началъ человѣческихъ дѣйствій, послѣдователи Шпурцгейма, справедливо или ошибочно, частью или цѣликомъ, слѣдовали въ принципѣ лишь по стопамъ своихъ предшественниковъ, выводя и установляя рѣшительно все изъ предвзятаго представленія о судьбѣ человѣка, и опираясь на субъективно понимаемыя намѣренія его Творца.
Было бы гораздо разумнѣе, и гораздо надежнѣе, создавать классификацію (если ужь она необходима) на основаніи того, что человѣкъ дѣлалъ обыкновенно или случанно, и что онъ дѣлалъ всегда случайно, нежели на основаніи того, что, какъ мы рѣшили, Божество внушаетъ ему дѣлать. Если мы не можемъ понять Бога въ его видимыхъ дѣлахъ, какъ можемъ мы понять его непостижимые помыслы, вызывающіе эти дѣла къ бытію? Если мы не можемъ уразумѣть его въ созданіяхъ внѣшнихъ, какъ можемъ мы проникнуть въ его существенные замыслы или въ фазисы его творчества?
Заключеніе а posteriori должно было бы указать френологіи, какъ на одно изъ прирожденныхъ и первичныхъ началъ человѣческихъ дѣйствій, на нѣчто парадоксальное, что мы можемъ назвать извращенностью, за недостаткомъ наименованія болѣе опредѣлительнаго. Въ томъ смыслѣ, какъ я его понимаю, это, въ дѣйствительности, mobile, лишенное мотива, мотивъ не мотивированный. Повинуясь его подсказываніямъ, мы поступаемъ безъ постижимой цѣли; или, если это представляется противорѣчіемъ въ терминахъ, мы можемъ измѣнить теорему и сказать слѣдующимъ образомъ: повинуясь его подсказываніямъ, мы поступаемъ такъ, а не иначе, именно потому, что разсудокъ не велитъ намъ этого дѣлать. Въ теоріи, не можетъ быть разсужденія менѣе разсудительнаго; но, въ дѣйствительности, нѣтъ побужденія, которое бы осуществлялось болѣе неуклонно. При извѣстныхъ условіяхъ, и въ извѣстныхъ умахъ, оно абсолютно непобѣдимо. Я не болѣе убѣжденъ въ своемъ существованіи, чѣмъ въ томъ, что сознаніе грѣховности или ошибочности какого нибудь поступка является нерѣдко непобѣдимой, и единственной, силой, побуждающей насъ совершить его. И эта, нависающая тяжелымъ гнетомъ, наклонность дѣлать зло ради зла не допускаетъ никакого анализа, никакого разложенія на простые элементы. Это — коренное первичное побужденіе — стихійное. Я знаю, мнѣ скажутъ, что, если мы упорствуемъ въ извѣстныхъ поступкахъ въ силу того, что мы нe должны бы упорствовать въ нихъ, наше поведеніе есть только видоизмѣненіе того, что проистекаетъ обыкновенно изъ чувства страсти къ борьбѣ, какъ его понимаетъ френологія. Но одного бѣглаго взгляда достаточно, чтобы увидѣть ложность такой мысли. Френологическое чувство страсти къ борьбѣ необходимо связано, по своей сущности, съ представленіомъ о самозащитѣ. Это — наша собственная охрана противъ несправедливости. Данное чувство имѣетъ въ виду наше благополучіе; и такимъ образомъ одновременно съ его развитіемъ въ насъ возбуждается желаніе собственнаго благополучія. Отсюда слѣдуетъ, что желаніе благополучія непзбѣжно должно возникать одновременно со всякимъ побужденіемъ, которое представляеть изъ себя простое видоизмѣненіе чувства страсти къ борьбѣ; но при возникновеніи того неопредѣленнаго ощущенія, которое я называю извращенностью, желаніе благополучія не только не пробуждается, но возникаеть чувство, находящееся съ нимъ въ рѣзкомъ антагонизмѣ.
Послѣ всего сказаннаго, лучшій отвѣть на только что замѣченный софизмъ, это — воззваніе къ собственному сердцу каждаго. Ни одинъ человѣкъ, если только онъ пожелаетъ честно и добросовѣстно вопросить свою собственную душу, не будеть отрицать коренного характера обсуждаемой наклонности. Она столько же непостижима, сколько очевидна. Всякій, напримѣръ, въ тотъ или иной періодъ, испытывалъ положительное и серьезнѣйшее желаніе мучить своего собесѣдника пространными околичностями. Говорящій прекрасно знаетъ, что онъ возбуждаетъ непріятное чувство; онъ самымъ искреннимъ образомъ желаетъ нравиться; обыкновенно онъ говоритъ кратко, точно и ясно; самая отчетливая и лаконическая рѣчь вертится у него на умѣ; онъ съ большимъ трудомъ сдерживаетъ себя, чтобы она не вырвалась; онъ боится вызвать гнѣвъ въ томъ, къ кому онъ обращается; онъ сталъ бы сожалѣть о такомъ чувствѣ; но у него быстро возникаетъ мысль, что извѣстными вводными предложеніями и различными фразами въ скобкахъ этотъ гнѣвъ могъ бы быть возбужденъ. Этой одной мысли достаточно. Побужденіе выростаетъ въ желаніе, желаніе въ хотѣніе, хотѣніе въ непобѣдимое влеченіе, и это влеченіе проявляется внѣшнимъ образомъ (къ глубокому сожалѣнію и прискорбію говорящаго, и несмотря ни на какія послѣдствія).
Передъ нами задача, которую мы должны немедленно разрѣшить. Мы знаемъ, что всякая отсрочка губительна. Важнѣйшій жизненный кризисъ трубнымъ звукомъ призываетъ насъ къ немедленной дѣятельности и къ неукоснительной энергіи. Мы сгораемъ отъ нетерпѣнія, насъ снѣдаетъ желаніе поскорѣе начать необходимое, вся наша душа воспламенена предчувствіемъ блестящихъ результатовъ. Нужно поскорѣе, поскорѣе, сегодня же, начать работу, и, однако, мы откладываемъ ее до завтра; почему? Отвѣта нѣтъ; развѣ что мы испытываемъ нѣчто извращенное — употребляя слово безъ пониманія основнаго принципа. Приходитъ завтра, и вмѣстѣ съ нимъ самое безпокойное нетерпѣливое желаніе приступить къ исполненію обязанностей, но наряду съ этимъ увеличеніемъ нетерпѣливой тревоги приходитъ также неизъяснимая жажда отсрочки, чувство положительно страшное, ибо оно непостижимо. Мгновенья бѣгутъ, и это жадное чувство ростетъ. Вотъ уже насталъ послѣдній часъ, нужно дѣйствовать. Мы содрогаемся отъ бѣшенства противорѣчія, борющагося въ насъ — отъ борьбы между опредѣленнымъ и туманнымъ — между существеннымъ и тѣнью. Но если борьба зашла уже такъ далеко, бороться напрасно — побѣждаетъ тѣнь. Бьетъ часъ, и это — погребальный звонъ, возвѣщающій о гибели нашего блаженства. Въ то же время, это — крикъ пѣтуха для привидѣнія, которое такъ долго властвовало надъ нами. Оно блѣднѣетъ — исчезаетъ — мы свободны. Прежняя энергія возвращается. Теперь мы будемъ работать. Увы, слишкомъ поздно!
Мы стоимъ на краю пропасти. Мы глядимъ въ бездну — у насъ кружится голова — намъ дурно. Наше первое движеніе отступить отъ опасности. Непонятнымъ образомъ мы остаемся. Мало-по-малу наша дремота, и головокруженіе, и ужасъ, сливаются въ одно туманное неопредѣлимое чувство. Посредствомъ измѣненій, еще болѣе незамѣтныхъ, это туманное чувство принимаетъ явственныя очертанія, подобно тому какъ въ Арабскихъ Ночахъ изъ бутылки изошли испаренія, а изъ нихъ возникъ духъ. Но изъ этихъ нашихъ тумановъ, ползущихъ надъ краемъ пропасти, возникаетъ до осязательности форма гораздо болѣе страшиая, чѣмъ всякій сказочный духъ, всякій демонъ, и однако это не болѣе, какъ мысль, но мысль ужасающая, охватывающая насъ холодомъ до глубины души, проникающая насъ всецѣло жестокой усладой своего ужаса. Нами овладѣваетъ весьма простая мысль: "А что, если бы броситься внизъ съ такой высоты? Что испытали бы мы тогда?" И мы страшно хотимъ этого полета — этого бѣшенаго паденія — именно потому, что оно связано съ представленіемъ о самой ужасной и самой чудовищной смерти, о самыхъ ненавистныхъ пыткахъ, какія когда-либо возникали въ нашей фантазіи; и такъ какъ нашъ разумъ властно отталкиваетъ насъ отъ края бездны, именно поэтому мы приближаемся къ ней еще болѣе стремительно. Среди страстей нѣтъ страсти болѣе дьявольской и болѣе нетерпѣливой, чѣмъ та, которую испытываетъ человѣкъ, когда, содрогаясь надъ пропастью, онъ хочетъ броситься внизъ. Позволить себѣ, хотя на одно мгновенье, думать, — означаетъ неминуемую гибель; ибо размышленіе велитъ намъ воздержаться, и потому-то, говорю я, мы не можемъ. Если около насъ не случится дружеской руки, которая бы насъ схватила, или если мы не успѣемъ внезапнымъ усиліемъ откинуться отъ пропасти назадъ, мы уже погибли, мы падаемъ.
Разсматривая такія явленія съ различныхъ сторонъ, мы всегда поймемъ, что они продиктованы исключительно духомъ извращенности. Совершая такіе поступки, мы совершаемъ ихъ въ силу сознанія, что мы не должны такъ поступать. Внѣ этого или за этимъ не скрывается никакого, доступнаго для пониманья побужденія; и мы могли бы на самомъ дѣлѣ считать такую извращенность прямымъ искушеніемъ дьявола, если бы не знали, что иногда она приводитъ къ благимъ результатамъ.
Я говорилъ такъ много, чтобы хотя сколько нибудь отвѣтить вамъ на вашъ вопросъ — чтобы объясннть, почему я здѣсь — представить вамъ хотя слабую видимость причины, объясняющей, почему я ношу эти кандалы и нахожусь въ камерѣ осужденныхъ. Если бы я не былъ такъ пространенъ, вы или совсѣмъ не поняли бы меня, или, какъ весь этотъ подлый сбродъ, сочли бы меня сумасшедшимъ. Теперь же вы можете легко замѣтить, что я являюсь одной изъ несосчитанныхъ жертвъ Демона, Извращенности.
Невозможно, чтобы какой-нибудь поступокъ могъ быть совершенъ съ большей обдуманностью и осмотрительностью. Недѣли, мѣсяцы я размышлялъ о средствахъ убійства. Я отвергъ тысячу плановъ, потому что ихъ исполненіе включало въ себя возможность разоблаченія. Наконецъ, читая какіе-то французскіе мемуары, я нашелъ разсказъ о болѣзни, почти смертельной, которая приключилась съ M-me Пило, благодаря дѣйствію свѣчки, случайно отравленной. Мысль объ этомъ сразу овладѣла моей фантазіой. Я зналъ, что старикъ — моя жертва — имѣлъ обыкновеніе читать въ постели. Я зналъ, кромѣ того, что его спальня представляла изъ себя маленькую комнату съ плохой вентиляціей. Но зачѣмъ я буду обременять васъ всѣми этими нелѣпыми подробностями. Мнѣ нѣтъ надобности описывать весьма несложныя уловки, съ помощью которыхъ я замѣнилъ въ его подсвѣчникѣ свѣчу, бывшую тамъ, восковой свѣчей своего собственнаго приготовленія. На слѣдующее утро онъ былъ найденъ мертвымъ въ своей постели, и постановленіе судебнаго слѣдоватоля гласило: "Умеръ, посѣщенный Богомъ" {Скоропостижная смерть — формула англійскаго судопроизводства.}.
