Мы прочли о смерти его,
Плакали громко другие.
Не сказала я ничего,
И глаза мои были сухие.
А ночью пришел он во сне
Из гроба и мира иного ко мне,
В черном старом своем пиджаке,
С белой книгой в тонкой руке.
И сказал мне: «Плакать не надо,
Хорошо, что не плакали вы.
В синем раю такая прохлада,
И воздух тихий такой,
И деревья шумят надо мной,
Как деревья Летнего сада».
Солдат пришел к себе домой –
Считает барыши:
«Ну, будем сыты мы с тобой –
И мы, и малыши.
Семь тысяч. Целый капитал
Мне здорово везло:
Сегодня в соль я подмешал
Толченое стекло».
Жена вскричала: «Боже мой!
Убийца ты и зверь!
Ведь это хуже, чем разбой,
Они умрут теперь».
Солдат в ответ: «Мы все умрем,
Я зла им не хочу –
Сходи-ка в церковь вечерком,
Поставь за них свечу».
Поел и в чайную пошел,
Что прежде звали «Рай»,
О коммунизме речь повел
И пил советский чай.
Прошло три дня, и стал солдат
Невесел и молчит.
Уж капиталу он не рад,
Барыш не веселит.
А в полночь сделалось черно
Солдатское жилье.
Стучало крыльями в окно,
Слетаясь, воронье.
По крыше скачут и кричат,
Проснулась детвора,
Жена вздыхала. Лишь солдат
Спал крепко до утра.
В то утро встал он позже всех,
Был сумрачен и зол.
Жена, замаливая грех,
Стучала лбом о пол.
«Ты б на денек, – сказал он ей, –
Поехала в село.
Мне надоело – сто чертей –
Проклятое стекло!»
Жена уехала, а он
К окну с цигаркой сел.
Вдруг слышит похоронный звон –
Затрясся, побледнел.
Семь кляч влачат по мостовой
Дощатых семь гробов.
В окно несется бабий вой
И говор мужиков:
«Кого хоронишь, Константин?» –
«Да Глашу, вот, – сестру.
В четверг вернулась с имянин
И померла к утру.
У Никанора помер тесть,
Клим помер и Фома,
А что такая за болесть,
Не приложу ума».
Настала ночь. Взошла луна.
Солдат ложится спать.
Как гроб, тверда и холодна
Двуспальная кровать.
И вдруг… Иль это только сон?
Вошел вороний поп.
За ним огромных семь ворон
Внесли стеклянный гроб,
Вошли и встали по углам.
Сгустилась сразу мгла.
«Брысь, нечисть! В жизни не продам
Проклятого стекла!»
Но поздно. Замер стон у губ,
Семь раз прокаркал поп,
И семь ворон подняли труп,
И положили в гроб,
И отнесли его в овраг,
И бросили туда,
В гнилую топь, в зловонный мрак –
До Страшного суда.
Всегда всему я здесь была чужою –
Уж вечность без меня жила земля,
Народы гибли, и цвели поля,
Построили и разорили Трою.
И жизнь мою мне не за что любить,
Но мне милы ребяческие бредни –
О, если б можно было вечно жить,
Родиться первой, умереть последней:
Сродниться с этим миром навсегда
И вместе с ним исчезнуть без следа!
Дрожит и стынет
В твоей руке моя рука.
Со мной отныне
Твоя тоска.
– О, Мери! Мери!
– Прощай, прощай, любимый мой!
Открою двери,
Уйду домой.
В вечернем свете
Левкои на твоём окне
И губы эти
Не видеть мне.
И не услышу
Над изголовьем голос твой,
Когда на крышу
Слетит покой.
– О, Мери! Мери!
– Любимый мой, прощай, прощай!
Несчастным двери
Откроет рай.
К дому по Бассейной, шестьдесят,
Подъезжает извозчик каждый день,
Чтоб везти комиссара в комиссариат –
Комиссару ходить лень.
Извозчик заснул,
Извозчик ждет,
И лошадь спит и жует,
И оба ждут, и оба спят –
Пора комиссару в комиссариат.
На подъезд выходит комиссар Зон,
К извозчику быстро подходит он,
Уже не молод, еще не стар,
На лице отвага, в глазах пожар –
Вот каков собой комиссар.
Он извозчика в бок и лошадь в бок
И сразу в пролетку скок.
Извозчик дернет возжей,
Лошадь дернет ногой,
Извозчик крикнет: «Ну!»
Лошадь поднимет ногу одну,
Поставит на земь опять,
Пролетка покатится вспять,
Извозчик щелкнет кнутом
И двинется в путь с трудом.
В пять часов извозчик едет домой,
Лошадь трусит усталой рысцой,
Сейчас он в чайной чаю попьет,
Лошадь сена пока пожует.
На дверях чайной — засов
И надпись: «Закрыто по случаю дров».
Извозчик вздохнул: «Ух, чертов стул!»
Почесал затылок и снова вздохнул.
Голодный извозчик едет домой,
Лошадь снова трусит усталой рысцой.
Наутро подъехал он в пасмурный день
К дому по Бассейной, шестьдесят,
Чтоб вести комиссара в комиссариат –
Комиссару ходить лень.
На подъезд выходит комиссар Зон,
К извозчику быстро подходит он,
Извозчика в бок и лошадь в бок
И сразу в пролетку скок.
Но извозчик не дернул возжей,
Не дернула лошадь ногой.
Извозчик не крикнул: «Ну!»
Не подняла лошадь ногу одну,
Извозчик не щелкнул кнутом,
Не двинулись в путь с трудом.
Комиссар вскричал: «Что за черт!
Лошадь мертва, извозчик мертв!
Теперь пешком мне придется бежать,
На площадь Урицкого, пять».
Небесной дорогой голубой
Идет извозчик и лошадь ведет за собой.
Подходят они к райским дверям:
«Апостол Петр, отворите нам!»
Раздался голос святого Петра:
«А много вы сделали в жизни добра?»
— «Мы возили комиссара в комиссариат
Каждый день туда и назад,
Голодали мы тысячу триста пять дней,
Сжальтесь над лошадью бедной моей!
Хорошо и спокойно у вас в раю,
Впустите меня и лошадь мою!»
Апостол Петр отпер дверь,
На лошадь взглянул: «Ишь, тощий зверь!
Ну, так и быть, полезай!»
И вошли они в Божий рай.
Ты заснул тревожным сном.
Вьётся белый голубь под твоим окном,
И шумит ветвистый кипарис зелёный
В лёгкой тишине.
Мой печальный, навсегда влюблённый,
Ты с другой во сне.
Ночь, мороз и колкий снег.
По Неве замёрзшей узких санок бег;
С нею мчишься ты, с бледною и злою,
К морю, всё скорей.
Но не бойся, милый, я с тобою
В комнате твоей.
За старой сосной зеленела скамья,
Дорожки вели неизвестно куда,
И детьми мы были – ты да я
У голубого пруда.
Ты тихо сказал: «Там за камнем – дракон
С тремя головами, зелёный и злой.
К обеду съедает девочку он,
Но ты не бойся – ведь я с тобой».
Нет, там не дракон, там добрый медведь.
У него медвежата и липовый мёд,
Он умеет плясать и любит реветь,
С утра он нас в гости ждёт.
Я проснулась. Белое утро зимы,
Белый, торжественный Петроград.
И это сон, что дети мы,
И сном оказался драконий сад.
И я рада, что храброго мальчика нет,
И не нужен мне добрый медведь.
Чего мне желать? О чём мне жалеть,
Если ты меня любишь и ты – поэт?
Остроконечные чернеют в небе крыши;
Спит город тяжким сном.
Шаги мои быстры, и сердце бьется тише.
Вот и знакомый дом.
Да. Окна пестрые, и на стене распятье,
И сад в левкоях сплошь.
Повсюду веянье незримой благодати.
Ты, милый, здесь живешь.
У запертых дверей я громко постучала
Три раза, словно встарь.
Ты вышел медленно, походкою усталой,
Неся в руке фонарь.
Ты на меня взглянул внимательней и строже
И не узнал меня.
Сказал: «Нехорошо людей во сне тревожить,
Вам разве мало дня?»
Возле церковной ограды дом,
Живёт в нём весёлый могильщик Том
С женой своей Нэнси и чёрным котом.
Если звонят колокола –
Новая к Богу душа отошла.
Роет могилу весёлый Том –
Мёртвому строит уютный дом.
Кончив работу, идёт он домой,
Очень довольный своей судьбой –
Могильное любит он ремесло.
Быстро проходят зимние дни,
Вот уже вечер и солнце зашло.
В сумерках зимних мелькнули огни,
Словно сверканье церковных свечей.
Том прошептал: «Господи, сохрани», –
И меж могил зашагал скорей.
Кто-то зовёт его: «Том! Эй, Том!»
В страхе он огляделся кругом –
На свежей могиле уселись в ряд
Девять котов и глаза их горят.
Том закричал: «Кто меня зовёт?»
«Я», – отвечает тигровый кот.
Шляпу могильщик снимает свою –
Никогда не мешает вежливым быть:
«Чем, сэр, могу я вам служить?»
«Скажите Роберту Пентегью,
Что Молли Грей умерла!
Не бойтесь – вам мы не желаем зла!»
И с громким мяуканьем девять котов
Исчезли между могильных крестов.
Нэнси пряжу прядет и мужа ждет,
Сонно в углу мурлычет кот.
Том, вбегая, кричит жене:
«Нэнси, Нэнси, что делать мне?
Роберту Пентегью я должен сказать,
Что Молли Грей кончила жизнь свою.
Но кто такой Роберт Пентегью
И где мне его отыскать?»
Тут выскочил чёрный кот из угла
И закричал: «Молли Грей умерла?
Прощайте! Пусть Бог вам счастье пошлёт!»
И прыгнул – в камин горящий – кот.
Динь-дон! Динь-динь-дон!
Похоронный утром разнёсся звон.
Девять юношей в чёрных плащах
Белый гроб несут на плечах.
«Кого хоронят?» – Том спросил
У Сэма, уборщика могил.
«Никто не слыхал здесь прежде о ней,
Зовётся она Молли Грей,
И юношей этих не знаю совсем», –
Ответил Тому уборщик Сэм
И плюнул с досады. А Том молчал.
О котах он ни слова ни сказал.
Я слышала в детстве много раз
Фантастический этот рассказ,
И пленил он навеки душу мою –
Ведь я тоже Роберт Пентегью –
Прожила я так много кошачьих дней.
Когда же умрёт моя Молли Грей?
