Если время стреляет как птицу влёт,
Если время стекает с морщин как пот,
Как стекают остатки дождя на капот –
И ветер сметает их на скоростях,
Как приставшие к стёклам листья,
Как снежинки первые, как пустяк,
Не замеченный в рощах предместья, –
Торопись:
Из групповой фотографии с надписью «Время»
Вырезают ножницами одного за другим,
И дырки, в плотной бумаге зрея,
Пропускают не память – фигурный дым.
И несолнечный день, и туман как сметана
Сквозь него – только мутного солнца глазок…
Это – время пожухлой листвой платана
Улетает за ветреный горизонт,
Это время вертится возле вечных вещей
Вроде Сириуса, Любви, и того же Рима,
Обтекая их, как скалу ручей,
И опять вырастает новый мир, тот, ничей –
Не из глины, брёвен или кирпичей –
Из ничего сотворённый рифмой.
2004 г.
И был дождей фальшивый лак,
И нетерпение такое –
Как мальчик тот, что просто так
Зачем-то джинна беспокоил;
Добро бы гнался за строкой,
Какой-нибудь там небывалой,
Добро б, дрожащею рукой
Обшаривал углы подвала,
Так нет же: шарил наугад –
Где попадя, без всякой цели,
И не было таких рулад,
Которые не надоели,
И не было таких картин,
Которых жизнь не отменила,
И не огонь, не дым, не джинн –
А было только то, что было:
И город, полный кутерьмы,
И пригородов сонных бредни,
И монотонность той зимы,
Что оказалась не последней,
И как обломки медных ламп,
Как новонайденная Мекка,
Был тот четырехстопный ямб,
Не устаревший за три века.
12 марта 2004 г.
Небо снизилось. Небо – немо.
Но упорно и незаметно
Отделяет землю от неба
Бесконечный язык ветра.
Только он один-то и может
Тут хозяйничать, растекаясь,
Потому что края моря –
Мир оставленный без вертикалей:
Ни ствола, ни куста – плоско.
Что ж удержит сию чашу?
Потому-то здесь так просто
Небо наземь ложится часто.
И могло бы лежать вечно
Надо всеми грехами земными,
Только длинный язык ветра
Простирается между ними.
Каждый камень кипит как чайник,
Пар ползёт в облака немо,
Подпирая и крылья чаек
И всё то, что осталось от неба:
Что-то тяжкое, в синих дырах,
(Устарела дождя ересь),
И когда б не столбы менгиров,
Раздавило б оно вереск!
Гомонят бакланы, кроншнепы
Их вдоль пены небо качает,
И когда б не скалы-кронштейны
Раздавило б оно чаек!
А сейчас и чаек разгонит:
Их возня всё глуше и глуше,
И когда б не пружины прибоя,
Раздавило б оно душу…
Бретань, Мыс Пен Хир, 2004 г.
Над головами сонных маяков
Мадонна не спасенных моряков.
В басовых скалах гул – обрывки слов
Всех бывших и не бывших катастроф.
Из всех, кто принесен был той волной,
Последним прихожу на край земной.
И шумно обнажает пена дней
Седое одиночество камней,
Где замерли у времени в тисках
Три купола на тонких маяках.
Три серых башни сложатся в одну,
Чуть выше пены небо натянув,
Чтоб занавес его еще висел,
Тут где земля окончится совсем,
И в узких облачных полосках лент
Бетонный колыхнется монумент.
Бретань. Мыс Ра.
Pointe du Raz, Finistère, Бретань
На берег выйти можно:
Скалы тропу разжали.
Наверное, сходство ложно
С крымскими миражами,
Где белый ком тополиный
Ветром по склону таскало...
Над блеском слепого отлива
Солнце и черные скалы.
Бледно цветет вереск,
А в каменистых грядах
Басом ревет ветер,
Путаясь в темных прядях
Водорослей лиловых...
Что это вдруг тихо?
Солью прибоя снова
Скалам в ночи тикать.
В море текут речки
И не переполняют,
Снова к истокам прежним
Кто-то их угоняет.
Не говори о прошлом,
Будто бы лучше было –
Память в салат накрошит
Всё, чего не хватило,
Разве плетень – защита
Стаду перед волками?
Смех дураков трещит, как
Хворост под котелками...
Впрочем, о чём, зачем я?
Снова отлив – глянцем.
Солнце. Бретань. Кочевье.
Всюду быть иностранцем.
Когда-то ты был где-то...
Молчит, остывая, чайник –
Песня его спета.
Похоже, это – прощанье
С тем, чего больше нету,
И нет до него дела,
Здесь, на краю света,
Здесь, на песке белом...
«Пен-ар-бед» (по-бретонски), и «Финистер» (по-французски) означает – «Конец земли».
Сейнеры, белые домики, синие ставни,
Гранитный маяк Сен-Геноле торчит из камней,
«Пен-ар-бед!» – чайки выкрикивают своенравно,
«Стой! – чайки предупреждают – Здесь – конец!»
Врут они, птицы морские. Не кончено это:
Врут, как горизонта растянутая дуга…
Знаю: за ней – чуть постаревшего Нового Света
Низкие и кленовые берега.
Там тоже белые домики (но не синие, а чёрные ставни),
И, повторяю, – от клёнов рыжие берега
В воду Атлантики серой уходят плавно,
Листва лихорадочной осени – янтарная курага.
И если ручную бурю выпустить из стакана –
Клёны, облетая, правдиво расскажут тебе про то,
Что вот там, за горизонтом, по ту сторону океана…
Но чайки и здесь предупреждают: «дальше – ничто!»
Врут они, птицы: где-то посреди – ещё Атлантида,
А за ней на скалистой, песчаной, серой земле,
За кормой отплывшего сейнера исчезает из вида
Угол Атлантики и Бискайи – Сен-Геноле.
Если б небу – где хочешь, (но не в этой пустыне),
Наземь вздумалось бы соскользнуть, скатиться,
Удержали б его на верхушках лесные
Атланты, колонны, кариатиды.
А на плоском – ветрам не забьёшь кляпа.
И не цапля плачет, не чайка стонет,
И не скалы торчат из воды, – шляпы
Рыбаков, утонувших стоя.
И не камень кипит – сатанинский чайник,
Хочет паром крыло обварить чайке,
Водяные, накрывшись волн плащами,
По сигналу ветра сбиваются в шайки.
Набегают на мыс с быстротой коня,
Огибая скалу и взлетая ввысь,
Стелют белые бороды по камням,
Потому что это – последний мыс.
Сквозь бегущие тучи солнце – блюдце.
Но они и его разобьют, наконец,
Оторвётся небо – камни в пену сорвутся,
И с земли сдует белый крахмальный
Бретонский чепец.
Лиловый булыжник после дождей,
Кривые дворы, дровяные сараи.
Грязный канал. И в чёрной воде
Бельма окон немытых. Дальше – Сенная…
Из тьмы Фонарного на Канал,
Визжа, выворачивают трамваи.
На миг достоевскую ночь отогнав,
Одноглазый вагон исчезает снова.
Над каналом решетка. Набережная. Ад,
Где багровые львы узкий мостик хранят.
Обыкновенный ад, года 46-ого.
Мостовые небо держат в горсти
Через камни пробившейся жухлой травой, и
В подъезде прячутся вечные двое, –
Ну куда беззащитность свою унести?
В семь утра работяге вольно’ выходить
Из какой-то «распивочной» дохлой тенью…
Так во сколько раз больше воображенья
Надо, чтоб невыдуманное воплотить?
Город тот растворился в десятилетьях.
И осталась даже не память – словà,
Но скоро время их тоже засветит:
Булыжник бледней, зеленей трава,
И вечные двое на фоне заката
Превратились в открыточный силуэт.
…Достоевского города, который когда-то
Душил нашу молодость, – больше нет.
А не исчезни он – не было бы на свете
Даже начала этих стихов,
Потому что я выудил строчки эти
Из чёрной воды и булыжных дворов.
Так от прочего мира мы прочно в России были отрезаны,
Что все, уехавшие хоть до первой войны,
Хоть в семнадцатом, хоть в сороковых,
Существовали для нас где-то в истории,
Персонажами времён совершенно иных…
А когда я встретился с некоторыми из них,
Казалось – не только Одоевцева, Бахрах или Анненков, но
И те, кто исчезли давным-давно,
Ни в каком прошлом вовсе не пребывали,
И вот теперь, на парижском бульваре,
Даже разговаривать с ними дано!
Следы Серебряного века мимо скользили…
В былом растворялись? Пожалуй – нет!
Ведь было не совсем понятно: это и вправду Париж, или
Притворяющийся Парижем Тот Свет?…
2005 г.
История – домище
Где выход и где вход?
Уж тут, ни принц ни нищий
Порога не найдёт…
Но в лабиринт залезши,
Изволь с волками выть…
Какой же это леший
Порвал, скотина, нить?
Нет, не без мысли задней
Запутал он пути:
Тут даже Ариадне
Дороги не найти…
Улисса Пенелопа
Ждать вовсе не должна…
От Азии Европа
Едва отделена:
Гуляют там номады
Потеют города,
А в городах – парады,
Жара и холода…
Ах, до чего ж невежливо
Разлаялись ветра:
Они от мыса Дежнева
свистят до мыса Ра!
То яростного вида
Круглятся облака,
То мрачного друида
Мохнатая рука…
И сохнут фараоны
В глубинах пирамид,
И тень Наполеона
За Цезарем торчит…
Гугниво гугеноты
Поют свои псалмы…
Ну, пусть ответит кто-то:
При чём
Тут
Мы?
…Потому что всё на свете,
А точнее сам «весь свет»
Состоит из двух вот этих
Слов коротких: «Да» и «Нет».
Бог и чёрт, мужик и баба,
(Дам – не дам – и все дела)
Середина-то хотя бы –
Где?
А вовсе не была:
Плюс и минус, море – суша,
«Лёд и пламень» – в общем, прав
Был во время оно Пушкин,
Двух знакомцев описав.
Стрелам и пчелиным жалам
Ход обратный запрещён,
Да и сам-то Бог, пожалуй,
Улица с односторон…
(о том, «как делать стихи»)
Не пишется. Не спится.
Бессонница – как страж…
На чём остановиться?
История? Пейзаж?
И где, какая птица
Рифмуется, кружится,
И стих впадает в раж?
А рифмы – как из крана
(видны, стены, штаны…)
Толпятся, как бараны:
(вруны, годны, полны…),
Ну, выверну карманы –
Слоны, бледны… Блины!!!
У кромки океана –
Бретонские блины!
На вересковой круче,
Над морем, прямо тут,
В толпе ветров колючих,
Девчонки их пекут.
А ну-ка, глянь на солнце
И заслонись блином,
Сквозь блин предстанет солнце
Канатным плясуном!
Набег ассоциаций –
Размашистым пучком…
Не дай им разбегаться
И оглядись кругом:
Вон, тучка, что так хмуро,
Так медленно прошла, –
Да, это тень Артура
У Круглого стола!
А стол стоит над сопкой
С прибрежной стороны,
На нём горячей стопкой
Возвысились блины!
Внизу же – ни травинки…
(Ах, в мире всё – песок!)
Глотни-ка, по старинке,
Поджаристый кусок!
Вдали – залива глотка
Скалиста и черна,
Закат – как сковородка
Для нового блина:
Нальют в неё тумана –
И вновь вознесены
Над пеной океана,
Белесой, как сметана,
У края океана –
Бретонские блины!
Июнь 2004 г.
«Есть три эпохи у воспоминаний...»
Анна Ахматова.
Три типа запахов бывает у растений:
Один – съедобный, над базарами висящий,
Другой – цветущий – запах женщины в постели,
А третий мрачный, из лесной, болотной чащи.
И есть три возраста, один – за жизнью гнаться,
Второй спешит сам за собой и дни и ночи,
А третий – только бы ни с чем не расставаться:
Не зря он первым обернуться вечно хочет!
Ещё – три голода: один – простой, как корка,
Другой извечный, никогда не утолимый:
Ладоням гладко, а губам и телу – горько…
А третий гонит так, что всё на свете – мимо,
Кроме стиха…
(Обнажённая в золотистых тонах)
И. Ш.
Где в море душу вливая,
Опять дрожит река,
Осоку раздвигая –
Оливковая рука…
Валькирия тяжёлая,
Звенит глухою медью,
Отряхиваея волосы,
Над виноградом мидий.
Июнь – белее белого,
Он даже ночью белей
Цветков жасмина, cделанных
Из платьиц мелких фей.
На фоне ветра белого,
Чуть влажная и медная,
Она идёт так медленно
По краю летних дней…
Звенят по меди искорки
Опавших лепестков –
Фарфоровые осколки
От статуй старых богов.
Давным-давно покинуты
Античные они,
И в воду опрокинуты
Жертвенные огни.
С холмов седого ветра дым
Над яркостью осок
И сквозь зелёный цвет воды –
Коричневый песок.
Валькирия тяжёлая
Звенит глухою медью
И отжимает волосы
Над виноградом мидий,
И волосы – как водоросли,
И тёмен медный цвет…
По камушкам. Над водами.
Вдоль края летних лет…
2004 г.
…рассказать
Обо мне, какой я была,
В те года, когда здесь жила…
Ирина Одоевцева.
…А те, кто и не знал её,
Твердят, серьёзны и упрямы,
Что, мол, отменное враньё –
Воспоминанья старой дамы.
Враньё? Узор для красоты?
Но с ней мы не были «на ты»,
Так как ручаться – между нами! –
(Кот умывался на окне),
Что истины всегда, годами,
Она рассказывала мне?…
(Кот умывался на окне…)
Но почему-то стало жаль,
Что скатывался с гор мистраль,
Что вдруг все пальмы смолкли разом, –
(Бурям и сказкам есть предел…)
Сказала… (Но к чему об этом?)
Что первый, кто её раздел,
Да и последний, был поэтом…
Враньё?… Словцо «для красоты?
Нет, с ней мы не были «на ты»,
Но было ей всего важней,
Что я вчера принёс мимозу,
Напомнившую цокот дней
На каблучках,
когда над ней
Был рыжий ореол темней,
А в волнах отблески огней,
И… что рукой, писавшей прозу,
Никто не прикасался к ней!
Враньё? Пускай, для красоты,
Ведь с ней мы не были «на ты»…
1.
За рулём, за рулём –
(Рядом сверкают коленки!)
Королём, королём,
С глупой жизни снимающим пенки,
И – в прилив, и – в прилив,
Где хрустальною пеной – корона,
Разбудив, разбудив
Пра-пра-прадеда Анакреона…
2.
Как запах ламинарий влажен!
…Атлантика, она – моя
Всей крутизною пенных ляжек,
Всей шириной округлых пляжей,
Всей бабьей сутью бытия.
Хоть молода – не молода,
Опять приманит – не откажет;
Зато и хороша тогда,
Когда, волнуясь жадно, ляжет
На желтой простыне песка,
Чуть лицемерна, но легка:
Пусть не одна в неё река, –
Она и не подавит даже
Ветров утробных голоса,
Всей шириною мягких пляжей,
Всей крутизною пенных ляжек
Раздвинув скалы и леса!
3.
Жить без «мучительных романов»,
И не по нотам соловья,
Свистеть, не слыша барабанов:
«Синица я, синица я!»
Как Эпикур или Лукреций,
И с вольтерьянской прямотой,
Да с перцем вместо тонких специй
Жрать вечной лёгкости настой.
* * *
…И нет грибов, и какая-то птица
кричит, что больше их нет на свете,
кричит, что зима ведь не только снится,
и это подтверждает порывистый ветер,
взвывая собакой о вымершем лете.
Несолнечный день. И стволы черны
над влажными волнами желтизны.
Но лес прозрачен: натиском света,
сочащегося отовсюду и ниоткуда,
он перекрывает живопись лета,
в желтую обёртку землю пакуя.
И мёда нет. И – пустые соты…
Спрямите земную ось, идиоты!
Значит кто-то за всем следит…
А. Кушнер: «Я-то верю в судьбу…»
Если Кто-то за всем следит –
Значит, нет готовой судьбы:
Кто следит – ведь тот не гудит,
Как архангелы, в медь трубы.
А судьба не может следить –
По условью она – слепа,
Оттого-то и стал он быть –
Мир, поставленный на попа.
Потому-то античный Рок,
Воля коему не дана,
Даже в древности был – не бог,
До того его роль темна.
Значит кто-то, в какой то час
Эту роль ему написал,
Тот, кто знал про нас раньше нас
И все мелочи предугадал?
Но ведь если т а к написал,
Значит он по условью – Бог,
Как же волю его сковал
Неразумный, негибкий, Рок?
Вместе в мире им места нет –
Умной воле, тупой судьбе…
А кто есть из них двух – ответ,
Он не где-нибудь, а в тебе.
P. S.
Ну а я – как Вольтер сказал:
«Часовщик часы сотворил
И завёл» (и новые взял,
А про те – и думать забыл).
Или скажем так: программист
Запустил программу, а там
Взял он чистой бумаги лист
Написать, не имеющий к нам
совершенно никакого отношения, новый проект…
Я дома тут. А то, что тесен Дом, – претензии никак не мне, а Богу.
Ведь, может быть, и правду говорят, что он когда-то создал Рай?
Удобно, право, на Него валить, что не по нашей воле, хоть немного.
Но ведь не Он, сказать по чести, выбирал твою дурацкую дорогу!
В смешении времён и в хаосе путей сам сел ты не на свой трамвай.
Я ж – дома тут. А то, что тесен Дом, – претензии никак не мне, а Богу.
Могло ведь хуже быть, когда бы ты попал и верно, в чёрную берлогу?
А мне так весело тут жить под хрюк и свист, мычание и лай!
(Удобно, право, на Него валить, что не по нашей воле, хоть немного?)
Я никогда серьёзность не ценил, ни разу в жизни не рядился в тогу:
Ночь в одиночестве – потерянная ночь, пока играется – играй!
Я дома тут. А то, что тесен Дом, претензии никак не мне, а Богу.
Мне так легко, недоиграв, недолюбив, спокойно подойти к порогу,
И не искать Его, не выдумать Его, а самому себе сказать «Прощай!» –
Удобно, право, на Него валить, что не по нашей воле, хоть немного!
Не нравится? Тогда пиши скорей, (и мелким почерком) солидную эклогу
И спрячься в раковину, в свой корабль, и даже люки все задрай…
Я ж – дома тут. А то, что тесен Дом, претензии никак не мне, а Богу.
Удобно, право, на него валить, что не по нашей воле, хоть немного.
Борм лё Мимоза, 2004 г.
Не на краю света,
Так на краю века
Как, перейдя Лету,
Войти в с в о ю реку?
Войти в неё дважды,
Порвав судьбы петли?
Да разве так важно,
Теченье есть, нет ли?
Коцит ли то, Стикс ли –
Различий тут нету.
Чуть ли не все стихли,
Не перейдя Лету.
И кто кому снится –
Кого ты тут встретишь
На берегу Стикса?
Одних, других, третьих...
Пенсионер важный,
Харон сосёт водку,
И напрокат даже
Тебе не даст лодку.
А вброд рискнуть – кануть.
Жди, соловей, лета,
Пока Сизиф камнем
Не запрудит Лету,
Внеся свою лепту,
Входя в свою реку –
И на краю света,
И на краю века.
Озеро в лесу. Два островка.
На один можно – вброд.
Грибов – не считано, а корзинки – нету…
У палатки собака. Чёрный нос пофыркивает, зевает рот.
И мне и ей неинтересно, потому что картинку эту
Я ни на грош не выдумал.
Даже ржавая жаровня,
Которую долго надо раздувать, чтобы шашлыки
Изжарились наконец, – и она, безусловно
Существует. Поэтому я и не понял,
Что тут-то и затерялся намёк на стишки.
Я сидел у палатки, что-то переводил. Сначала
И вправду переводил, но вдруг – в сторону понеслось,
Потому что ёлка, которая перед носом торчала,
Проткнула чужие строки, как шашлыки, насквозь.
Эта ёлка заслонила островок с грибами,
Разделила озеро – отраженьем – на двà,
И собака под локоть толкала, и какая-то птица рябая
Нагло у неё перед носом прохаживалась туда-сюда.
Всё это отвлекало – и прочно
Оттесняло перевод, зачёркивало к нему интерес,
Всё это ломилось в ненаписанные строчки,
Требуя, чтоб я без корзинки шёл за стихами. В лес.
2004 г.
Медная мелочь акаций
Бренчит по чугунным оградам,
Кленовые ассигнации
Переполняют пруды:
Осень устала таскаться
По раутам и парадам,
И начала избавляться
От зеркального вида воды.
Жёлтый паркет – как ловко
Он притворяется твёрдым!
Чтобы не догадались,
Сколько под ним воды.
(Есть у вранья сноровка!)
Осень, да где твоя гордость?
Ну, до чего ж по дешёвке
Октябрь продаёт сады!
Ну, до чего ж по дешёвке
Орест продаёт Пилада!
Ему давно уж не снятся
Сверкающие пруды!
Медная мелочь акации
Бренчит по чугунным оградам,
Медная мелочь акации –
Цена ледяной беды…
Медон, 2005 г.
Памяти Павла Антокольского
Не рыцарь – карлик из Прованса –
Но весь от ног до головы
Он был обломком Ренессанса
В совковой духоте Москвы…
Он – режиссёр, поэт, художник,
Точнее – человек-театр,
Незримо сплёл свой труд острожный
С толпою федр и клеопатр.
Обвал в горах? Горланство рынка?
Взмахнёт, как дирижёр – и вот
Шекспир сменяет Метерлинка
И оттесняет Турандот.
Так он и выдумал весь мир:
Нагромоздив на сцену сцену,
Обруша в серый сон квартир
Непрошеную перемену,
Тебя по сцене он ведёт,
Схватив за локоть резко, грубо,
Разбрызгав водевильный мёд
Веслом трагедии стотрубой!
Нет аксиом, и мир непрост –
Забудь, что крашеные доски
Вокруг тебя, что здесь – подмостки,
И что прожектор – ярче звёзд!
И не пытайся заглянуть
За размалёвку декораций:
Будь зрителем, актёром будь,
А в тряпках незачем копаться!
Смотри в лицо – и в этом суть
Стиха и сцены…
1965–2005 гг.
Дождь за окном и нагие каштаны –
Черный орнамент по черному фону…
Что ж, это только эскизы, картоны
К спектаклю ночному, нивесть какому:
Не пьеса – обрывки импровизаций,
Не сюжет, а невнятных конфликтов суммы,
Это орнаментом смутным толпятся
не актёры, не куклы – эскизы костюмов.
И нет тут места ни тексту, ни теме,
Ни заднику, ни занавесу, ни плафону,
И зрители себя ощущают не теми…
Черный орнамент по черному фону.
«…в этом доме он писал «Мёртвые души»
( из надписи на мемориальной доске)
Виа Систина. Кафе «Греко».
Андерсен, Гоголь и Норвид
Проживали в этом доме чуть в разное время.
Раза по три в день спускались:
Норвид вечно торчал у стойки,
Гоголь сладости уплетал (всегда за одним и тем же столиком)
А Ганс Христиан не пил ничего кроме фраскати…
Каждому из них – мемориальная доска.
(Так что же новенького за полтораста лет?)
Облуплен фасад трехэтажного дома,
Так же, как тогда, когда к Андерсену,
прикрывшись вуалью,
проскальзывал какая-то донна…
(У Гоголя же, как известно, не было дам, да и нет).
А вот новых, шумных соседей – хоть пруд пруди:
Вьетнамцы ли
Торгуют над площадью Испании тёмными очками,
Филиппинцы ли
Бегают с огромными простынными узлами?
И в секунду сворачивают торговлишку при виде полиции:
Зацапают, того и гляди!
Щупальцы мафий, мёртвые души, мёртвые души…
Только что написанный,
Чичиков вышел из двери,
Уселся в ноздрёвскую бричку. А –
Тройка мчится, как тройке, положено.
Тройка скачет, ( где-то вдали от Рима).
(Какой же русский…) Или никого в бричке нет?
Но колесо её точно до Москвы доедет,
потому как везёт, если не Чичикова,
То – какое-нибудь другое кувшинное рыло…
(Мёртвые души, мёртвые души…)
И ничего, нового за полтораста лет…
Рим – Вогезы, май-июнь 2005 г.
Конец Фауста – это как Симеон:
«Ныне отпущаеши». Так и получилось.
Неважно, что и адресат, да и стиль – не тот…
Ведь и то и другое – сдача на милость:
Так славно признаться, что ты – банкрот!
Но жаль на банкротов мне тратить время
Задорого взятое напрокат,
Важней, когда вдруг спохватываемся в ноябре мы,
Что вот, ещё в мае упущена строка,
Что всё ленивей – в дождь из-под крыши.
Что недели бегут не по одной, – гуртом…
И всё меньше читаешь, всё больше пишешь
И о том, что всего не успеть, и о том,
Что жизнь бездонна, но не бездомна,
Что вот ещё скатываются капли с весла,
И что пусть уродлива, пусть никчёмна,
А всё-таки та Атлантида всплыла!
Медон, 26 августа 2004 г.
Памяти Е. Г. Эткинда
Горсть провансальского песка
В черновиках моих стихов.
Волной прибитая доска
Как соль впитала слов улов.
А у прибоя по краям
Белеет рифмы полоса:
Волна к волне – прибой есть ямб,
И всех столетий голоса
Таскают волны сотни лет
Под аккомпанемент песка,
И ждут, чтоб я принёс в ответ –
Канцону, ритурнель, сонет? –
Неважно, лишь бы был пропет!
Хоть посвистом из кулака!
Дух всех времён доходит к нам:
Ну да, не зря, назло ветрам,
Синдбад скитался по морям,
И Агасфер по временам?
К чертям песок житейских драм
(Их отнесём к черновикам)!
А нам – нежданных мыслей пласт,
Нам – запахи собачьих лап,
Нам – запахи тюленьих ласт…,
Песнь всех земель открыта нам!
……………………………………
А нищих духом всех – к чертям,
А нищим духом – Бог подаст!
19 апреля 2005 г.
Лиловый камень вместо тучи,
…Колонны тонкие, как пальцы,
В них ветер плачет монотонно.
Пригнулись травы, разбегаются.
Земля и небо всё лилово –
Готово с грохотом распасться.
Уже белы одни колонны,
Колонны тонкие, как пальцы,
Ах, как же всё случилось скоро:
Под исполинским камнем тучи
Колонны хрупкого фарфора…
Рим, Форум, 2005 г.
Кирпичная кладка под солнцем рыжа.
Сорняк прорастает сквозь швы,
И, тонкие плоские плинфы лежат,
Запёкшись, как раны травы.
Трава бесконечна. Бездумна. Свежа…
Пчелиный пронзителен звон…
Торчит в стороне от коринфских колонн
Какая-то из безголовых юнон,
За ней деревенский забор,
Твердит всей своей деревянностью он
О том, что история – вздор:
Лопух пред юноной так зелен и свеж,
Стрижи суетятся над ней,
А в мраморных складках широких одежд –
Убежища мелких теней.
Так медленно тает смола на стволе.
У пиний зонты тяжелы.
Никчёмные шишки на белом столе –
Хранительницы тишины:
Тут кружки пивные давно не стучат,
Но вырос упрямый ячмень!
Под узкими арками из кирпича
Плутает зелёная тень.
Ступени театра, спускаясь с высот,
Спешат на неслышимый крик...
Комической маски распахнутый рот,
Трагической маски парик…
Они на столпах.
И ни слов нет, ни тел.
Остатки порталов торчат,
Но серого мрамора слой облетел,
С облупленного кирпича…
За сценой вдали, наподобие ос,
Жужжат поезда…Поезда?
Нет – шёпот!
И мраморной маски вопрос:
Зачем ты забрался сюда?
Зачем?
Так давно всё тут стало другим,
И травы опять наступают на Рим:
Поход одуванчиков – неумолим,
Крапива свежа и темна…
И море отходит, когда перед ним –
Зелёных вандалов волна!
Ступени театра проели ветра
Над ними закат – как вино,
Площадка орхестры, как время, стара.
Там сцена?
Нет – в чём-то зелёном дыра,
Падение солнечных пятен на мра-
мор греческой маски – немая игра
теней… Шепот листьев… И всё – театра-
льно..
Май 2005 г.
Забытое лето цыганского быта,
Мне возвращает один рассвет:
Перетопывющие копыта.
Сальские степи. И двадцать лет.
Желтым бисером были вышиты
Звёзды по бархату темноты,
Когда из драной палатки выщли
Рассветный я и рассветная ты.
Спали ещё и телеги базара,
И все заботы
новорождённого дня…
На всю эту степь, ужасно старую –
Двое нас и два коня.
На длинных солнечных травах таяли
Капли росы, без следа и боли.
А по откосам ввысь вылетали
Шары прозрачного перекати-поля,
Их, невесомых, порывами дуя,
Ветры вкось над дорогой несли…
Копыта били в кору земную,
В цыганский бубен летней земли…
Июль 2005 г.
Осень явилась разом, и не прося пристанища,
Замельтешила узором дубов, узкими листьями ив,
(Будто опять «Турандот» старик Антокольский поставил,
Старый вахтанговский замысел наново перекроив).
Осень осиновой мелочью засыпала холмы у моря,
Отменила хвастливость роз и скромность яблонь,
Но, противозаконный, там где-то, в опустелых Содоме и Гоморре
В полумёртвой, медленной тишине заливается зяблик.
И я снова леплю тебя из холщёвых бретонских пейзажей,
Из зелёной бегучей волны Средиземного моря, из
Капризных парижских набережных, из смятых созвездий, и даже
Из самого этого неконкретного понятья: каприз.
Что ж, пускай себе осень гасит свеченье брусничных бусин,
И зелёный, в медной кроне, отливающий лаком орех, –
Но не смолкнет, звенит бронзой клён, но церковки, белые гуси,
Где-то пьют и пьют студёную воду северных рек.
(Не по Ломоносову.)
Едва отдышавшись у горизонта,
раскланиваясь перед залом,
(Будто только что разразилось в картонную трубу стишком!),
Солнце к амфитеатру гор поворачивается задом,
Орать, продолжая, пока
Краснорубахий закат не снёс ему башку палашом,
Лезвием узкой тучки…
Эта казнь ежедневна,
Потому что безответственная барабанность цикад, цитат, снова и снова
Ставит на ходули призраков давно безголовых.
И ни рыбы, ни крабы не знают, когда этому настанет конец…
(Пой, пташка пой)!
Строки волн растекаются, как тесто Сальватора Дали,
Как случайно раздавленное слово,
Как туман над водой,
Как перепевы вранья, что вблизи мозолят глаза,
Но смягчаются, расплываясь,
и кажутся облачней на расстоянье,
Даже приемлемей, чем на тех островках – птичий базар,
Непреложная истина каждого островка
становится всё туманнее:
И в облачный общий кисель истории
Небесных барашков угоняет Макар.
А заводной соловей, хлопоча над пластиковою розою,
Не только на вкус, – на жизнь саму нагоняет коррозию...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Бредни!
И вот –
Каждое новое стихотворение врёт,
Притворясь последним.
Так тюрьму свою снова обманывает звон,
вырываясь в поток времён,
Как дождь, беззаконный, который бьёт по облаченью вод…
Кстати, прогуливаясь по берегу, надо бы не забыть зонт, а?
Пригодится в раскисаюших сумерках, пока
Не схлопнулись небо и море на рояльной петле горизонта,
Как на нулевой отметке схлопываются века…
Борм ла Мимоза, Август 2005 – Медон, Сентябрь 2005.
Никогда Европа не была ни раньше, ни поздней, так противоречива, так парадоксальна, как в четырнадцатом – шестнадцатом столетиях. Жанна д’Арк и Лукреция Борджиа – вот два женских лика времени, словно бы исключающие друг друга.
…А Вийон? Воплотив в себе одном всю несовместимость разнообразных до бесконечности граней эпохи, Франсуа Вийон такое же воплощение Ренессанса как, хотя бы, Леонардо да Винчи. Парадоксальность его стихов – частица парадоксальности не только жизни поэта и вора, пьяницы и вечно влюблённого идеалиста. Это зеркало парадоксальности самого Ренессанса. который сгустил в себе величайший взлёт гуманистических идей – и бесчеловечность казней, неповторимые вершины почти всех европейских литератур – и низменную корысть интриганов или отравителей, великую архитектуру, живопись – и беспредел площадной вульгарности быта...
