Печальная доля – так сложно,
Так трудно и празднично жить,
И стать достояньем доцента
И критиков новых плодить….
Aлександр Блок
Трубка. Горстка мелких стёкол. Зеркала.
А увидеть все узоры – жизнь мала.
Поверти – разбудишь пеструю метель…
Осыпается рождественская ель,
Но, как свежая, игрушками полна
Древа Мира примитивная модель.
Мне сквозь ёлку вдруг привидится весна,
Мне аукнется в лесу собачий лай,
А кому-то не игрушки – ордена…
Что ж, играй, трубач предвечный, ты играй,
Дуй, архангел, в ту дурацкую трубу,
Нагуди-ка разным – разную судьбу!
Сам не зная, как звучать какой судьбе,
Предназначит ли он Штрауса тебе,
Или Верди вдруг завертит пёстрый сон,
Или Вагнеру ты тяжко обречён?
Но юргой – из азиатской пестроты –
Чьи-то судьбы, да спалённые мосты,
Но случайность на случайность, – лоб об лоб –
И встряхнёт, и повернёт калейдоскоп,
И со звоном полетят стекляшки дней,
Как шестёрка перепуганных коней…
Что ж, крути, но гнать карету не спеши:
Ну а вдруг мелькнёт портрет моей души?
И хоть век ищи, стекляшками звеня,
Не вернуть тебе вчерашнего меня…
Никуда не хочу. Взять собаку – и в лес.
Все столицы не стоят парадов и месс
Не пойду, даже если там кто-то воскрес
(Да к тому же до пасхи,
Столько долгих недель, столько дней и часов!)
Лето, запертое на длинный засов,
Не подаст ни один из своих голосов!
И не сменятся краски:
Чёрно белое фото январского дня
Этой скудостью цвета доводит меня!
И закат этот жёлчный, без искры огня –
Ни причин нет, ни следствий…
От кружения улиц – глупей и балдей! –
Хаос окон, прохожих, витрин и блядей…
Разве в Лувр заглянуть? Но от очередей
Я отвык ещё в детстве…
Никуда не ходить, Ни на ком не скакать,
Лучше пусть по странице проскачет строка
И уздечку под лавкой не надо искать –
(Тоже связано с риском
Потерять ни за что ариаднину нить) –
Лучше Дилана Томаса переводить
И болтать о Багрицком…
Вместо этой, к нам не добежавшей зимы, –
От Урала или из Бретани? – Из тьмы
Осень вновь возвратилась, увидев, что мы
Без неё в этот вечер,
Пригрозивший нам стать ожиданеьм Годо,
Пропадём в гаммах ветра до верхнего «до»:
Ни к чему ни снежок, ни бутылка бордо…
Нет, от зимности лечит
Если уж не весеннее уханье сов –
Только арлекинада осенних лесов,
Только тень растворённых в листве голосов,
Только поздний кузнечик.
11 января 2006
Под ногой ветки потрескивают как в костре в эту погоду:
Роща кажется жутко сухой! Будто отдали морю всю воду
Эти вечнозелёные дубы, которые приютят
хоть белку, хоть сойку
И узловатые эти сосны… (помнишь, в «Острове сокровищ» – те, синие
На прибрежном песке, под которыми кокнул кого-то Сильвер?)
Не от их ли колючего нрава хоть какую-то взял я малость
Плюхает тихий прилив. У песчаной кромки волна сломалась:
Песочный дворец, построенный малышом, терпит головомойки…
А при отливе песок опять серебрист, да и волны притихли.
Только скалы – как скалы… Упрямство моё – не от них ли?
А некая дикость? От дикого камня
какой-нибудь здешней постройки?
Видишь, куски синевы у неба крадут вороватые сойки?
Кузины сорок-воровок (и не менее склонны к сварам)
Даже ангелы привыкли к их кражам: что взять, мол, птицы!
Ведь всё подберут: огрызок яблока, осколок неба, или крошки пиццы.
Наша тяга к небесному – не из их ли краденой синевы струится?
Ну а тяга к воде, когда плечи на берегу охватывает жаром?
Ну конечно: море – прародина, (Кровь солона недаром!)
И хоть в незапамятные времена
изгнали нас из воды, как из Флоренции Данта,
Но память рыб, осьминогов, каждой актинии, любой черепашки,
Даже память планктона и та спрессована у нас в черепушке!
Море! Ведь то, что не терпит наша натура неволи – не от него ли?
Даже облака при всём разнообразии, кажутся банальней ваты,
От того, что какие-то новые, не верёвочные, не живые ванты
У этих швертботов, вытащенных на пляж: да и корпус – пластик,
Но не от этих ли мачт – дух дальних странствий?
Мы ведь только одно и делаем:
время обмениваем на пространство!
Чаще – даже не странствия – скромнее: передвиженье.
Повидать, побывать, побыть отзвуком, контуром, тенью…
На горизонте, близко, острова-близнецы: Пор-Кро и Пор-Кроль.
Хоть вокруг бы проплыть!
Много ль надо – сам себе капитан и король!
Ведь не громоздкий «Арго», не ошибка Тесея – тот черный парус,
Не финикийские тяжкие корабли, не феаков летучая ярость,
Не бригантины, на которых шастала по морям перекатная голь,
Не триремы Рима, не каравеллы несчастного Магеллана –
Просто швертботик, зато – сами себе и короли и капитаны!
Вечер. Шашлычный запах. Прибрежные склоны рыжи.
К чёрту длинные вёрсты Вергилия, мне Овидий ближе:
Вечные метаморфозы веселы, а скитанья – да ну их к мате…
Бесконечное приближение волн есть уже осознанье воли.
Извечное беспокойство толпящихся строчек – не от него ли?
Не от него ли стихи, что полощутся, как под ветром платья,
Эти почти гекзаметры, которым рифма, вроде, некстати?
Нет же! Парные рифмы прибоя, если надо, и берег размоют!
Да и кто достоин гекзаметров более, чем Средиземное море?
Вот, говорят, чуть не двести лет, как по-русски гекзаметры сникли!
А мне всё не верится: даже эти строки мои – не из них ли?
И после того, как спросонья сосновой веткой получишь по роже, –
Сумасшедшая спешка – за неполный день от Тулона и до Парижа.
И каждое возвращенье таит в себе необъяснимую странность:
Ну что ещё мы в жизни делаем,
кроме как время обмениваем на пространство?
(Не по Ломоносову)
Едва отдышавшись у горизонта,
раскланиваясь перед залом,
(Будто только что разразилось в картонную трубу стишком!),
Солнце к амфитеатру гор поворачивается задом,
Орать, продолжая, пока
Краснорубахий закат не снёс ему башку палашом,
Лезвием узкой тучки…
Эта казнь ежедневна,
Потому что безответственная барабанность
цикад, цитат, снова и снова
Ставит на ходули призраков давно безголовых,
И ни рыбы, ни крабы не знают,
когда этому настанет конец…
(Пой, пташка пой)!
Строки волн растекаются, как тесто Сальватора Дали,
Как случайно раздавленное слово,
Как туман над водой,
Как перепевы вранья, что вблизи мозолят глаза,
Но смягчаются, расплываясь,
и кажутся облачней на расстоянье,
Даже приемлемей, чем на тех островках – птичий базар,
Непреложная истина каждого островка
становится всё туманнее:
И в облачный общий кисель истории
Небесных барашков угоняет Макар.
А заводной соловей, хлопоча над пластиковою розою,
Не только на вкус, – на жизнь на саму нагоняет коррозию…
Бредни!
И вот –
Каждое новое стихотворение врёт,
Притворясь последним.
Так тюрьму свою снова обманывает звон,
вырываясь в поток времён,
Как дождь, беззаконный, который бьёт по облаченью вод…
Кстати, прогуливаясь по берегу, надо бы не забыть зонт, а?
Пригодится в раскисаюших сумерках, пока
Не схлопнулись небо и море на рояльной петле горизонта,
Как на нулевой отметке схлопываются века…
Август 2005, Борм ла Мимоза – Сентябрь 2005, Медон.
Борису Стругацкому
Один из нас. Разве чуть постарше.
(Что врать-то? Ведь ты – не только о нём.)
Но как Йону Тихому ты расскажешь?
И надо ли рассказывать, да и о чём?
Заткнёт он, что ли, тряпками чёрные дыры?
На факелы Сириус разберёт?
Луну раскрошит? Ведь не хватит в мире
Камней на порядочный памятник… Так вот:
Хоть монументы, хоть жалкие камеи –
На кой они сдались, те сепульки, ему?
Хоть выруби экраны – не станет темнее
Настолько, чтоб – похоже на эту тьму.
Какая рифма теперь, кроме «немо»
И верно сливается с именем его?
Или разыскать в лабиринте неба
Какую-нибудь новую? Для чего?
«Куда нам плыть?» Вот – пустая палуба.
Что ж, люк задрай, иллюминаторы закрой.
Сколько ты книг туда не затолкал бы,
Полка всё равно останется с дырой.
Так вот и молодость наша провалилась
В чёрную дыру мимо всех планет…
А теперь, поверь уж, сделай милость,
Что на звездах жизни и вправду нет,
Что изменилась звёздная карта,
Что не сочинитель романов, не имярек –
А в две тысячи шестом, 27-ого марта
Умер «Не календарный,
Настоящий двадцатый век».
Утром пахло влажной землёй, хотя и не было ночью дождя.
Лена
В лапах мохнатых и страшных
Колдун укачал весну…
Александр Блок
Когда без дождя влажной земли запах,
С рассветом вламывается в раскрытые окна дома,
Когда весне не сидится у колдуна в лапах,
«В лапах мохнатых и страшных» – всё по другому:
Голые ветки – зачем же тьму протыкать им?
Чтоб оказаться в другой такой же тьме?
Тьма на тьме – ведь страшней, чем закат на закате,
Ночь-то в ночи не позволит, чтоб «два в уме»,
Только совам дозволено с ней не считаться:
Ибо весенний торжествующий крик совы
Будит, высвобождает из тьмы веселье акаций,
И шевелит рассыпанные тени мелкой листвы.
Ну, ветки – голы, ну, тьма – уж куда голее!
(Там, где не знают о свете – никчёмна тень…)
Но если сирень разрывает сумрак в аллее
Тьма не посмеет, не сможет – если сирень!
1.
В зелёном, весёлом покое
Когда бы не громкая птица –
Шуршанье покоя – такое,
С которым и сон не сравнится,
Когда бы не громкая птица
Над спрятанной в чаще рекою.
…И заросли влазят по склонам,
Не зная, что значит топор,
И сонные мальвы в зелёном
Висят над приречной тропой,
Могучая зелень покоя –
Над ней даже солнце – зелён…
И зéлена пена левкоев,
И тень под твоею рукою…
Камланье лягушек такое
В кувшинках – зелёновый звон!
А если и выторчит сонный
Репейник, сердит и лилов,
То медленно ветер зелёный
Всплывает из трав и стволов,
Смеясь, покружит над толпою
Зелёных серьёзных шмелей и –
Туда, где бредут с водопоя
Зелёные козы, белея.
В зелёном покое платана
Так весела музыка сфер,
Что «Вечный покой» Левитана
Тут был бы и мрачен и сер.
В зелёных разгулах бурьяна
Тут нету богов, кроме Пана,
(Нет больше богов, кроме Пана!)
И эти два синих пруда,
Покрытые ряской зелёной –
Глаза его – весело сонны:
Смотреть не хотят никуда…
2.
…А те, кто умеют
Падать в траву –
Масштабы чумеют
От тех что умеют
В траву – наяву.
Примнутся под спину
В траве чудеса
И шпили травинок
Проткнут небеса.
Базар воробьиный
На ржавых путях.
Поросших травой,
В беспутных жасминах
Торчит, как монах
Шлагбаум кривой:
Молиться на листья.
Молиться на травы¬ –
Бутоны живей,
Чем церковные главы!
Дордонь
…Это – о лете?
Гул океана.
Гул океана.
Эхо от туч.
Зелены сети,
Мокры и рваны.
Косо пробившийся
Бледный луч.
Чайка торчит
В асфальтовом небе.
Скала торчит –
Углом доска.
Песок – паркет.
Тучи – мебель.
Гул океана.
Шурш песка,
Гул океана –
Грубая туба:
(Не выживают
Ни сакс ни кларнет)
Гул океана
Глушит и трубы,
А уж о скрипке
И речи нет,
Гул океана,
Гул океана.
Дробь барабанная
Бьёт дождём…
Ветер
(Партия большого барабана)
Ветер к финалу
Готовит
Гром…
Мишурные брызги,–
Речные подарки,–
Вихрятся в мальчишеском беге байдарки!
Весло – продолжнье руки, продолженье
Реки… Ну, короче, причина движенья…
Попробуй-ка, так различи набегу
Стога ли, коровы ли, там на берегу ?
Но речка замедлится в беге счастливом,
Но речка
Окончится неторопливым заливом -
Где жаворонков оттесняют туманы,
Где жаворонков заменяют бакланы,
Где сейнеры вдоль деревяного мола
Качаются, готовые сняться с прикола…
И возле гранитной узорной церквушки
Наставят гортензии синие ушки,
Холщёвое небо одарят в достатке
Густой синевой…
(Ну, а цвета остатки
И морю достанутся – прямо от устья
Речонки –
И щедро: малярной кистью…)
Из кружки (из бухточки) пена прибоя –
Рыбаку обещает что-то хмельное…
Но – бряканье цепи. Но – скрип якорей.
Последняя кружка?
Он помнит о ней…
А краски бледнеют. И синее тоже,
Белея, иссякнуть под тучами может…
Вот – море и небо утратили цвет –
И нет рыбаков,
И сейнеров нет.
Отлив.
Скалы голы.
Залив – по колени…
А стих не подвержен такой перемене.
А. Д. Михайлову
Меня послал фон Эшенбах
Предмет неведомый искать
Да бесконечно на плечах
Кастрюлю ржавую таскать !
Я находил, бросал – не жаль:
Ведь это всё был не Грааль…
Но Что он есть ? На вид каков?
Всё в мире отвечало мне
Апофатическое «Не…»
Поди спроси у берегов
У замков, или деревень,
Но им ответить, видно, лень.
А тот, кто в путь меня погнал
Сам, видно, ничего не знал…
Но кто же – я ? Опять ответ
«не, не, не, не…» – иного нет:
Я не Гавейн, не Ланцелот,
И, уж понятно, не Артур,
И мне не нужен Камелот
И стайки тех дворцовых дур,
Но мне, увы, невнятна цель…
Я видел города в горах,
Верблюдов в солнечных степях
И троллей в северных лесах,
Я видел гору Сен-Мишель…
Лечу «туда, не вем куда»
Найти бы «то не знаю что»…
Я должен странствовать всегда…
Седлом набил я место то,
Проехал тысячи страниц…
И что нашел я? пенье птиц?
Ну жаворонок над травой,
Да свет небес над головой…
И вновь скачу, неутомим…
Холм за холмом… А что за ним?
Сэр, ну куда Вас понесло?
Пусть я до дыр протёр седло,
Я понял, что такое даль:
Она сама и есть Грааль!
9 августа 2006
Петербургу
Мне надоело мёрзнуть на ветрах
Полуморозов полунаводнений,
Мне надоело мёрзнуть в катерах
Из-под мостов бегущих в царство теней,
Мне надоели сбывшиеся сны
Шемякинской ли, восковой персоны,
Граниты петропавловской стены,
Скукоженные зло и полусонно,
Мне надоело мёрзнуть просто так,
И та зима была мне не по силам,
Пока она ворочалась в домах,
Тех, сколь холодных, столь и некрасивых,
Знакомыми набитых по карниз,
Трещавших от надутых воскресений,
Мне надоело мёрзнуть, рваться из
Промозглых ожиданий предвесенних,
Мне надоела истинность дождя
Долбящей искренностью поученья,
И бесконечные «круги своя»,
Расчитанные лишь на возвращенья…
Мне надоело мёрзнуть, на часах
Оружие столетий охраняя,
И в еле шевелящихся лесах,
Забывших, как скрип отличить от лая.
11 августа 2006
Когда двадцатый век расхвастался богатством,
И лик его предстал, травим и насеком,
Он сам себе не смел в невнятности признаться,
Чтобы в себя взглянуть фасеточным зрачком.
На вогнутой стене всё зримей проступают
Таинственных нимфей болотные мазки,
В цилиндре из стекла – раскрошен и запаян –
Собор, дробящийся на отблески реки.
Рассыпалась в волнах закатная осанна.
Изрубленный туман упал, свернулся, сник.
На скатертях подгнили яблоки Сезанна,
В подсолнухи Ван Гог запрятал жёлтый крик.
Белёного Пьеро сгоняет в тень кулисса,
И Маха сонная раскинулась в траве,
А в танце сплетены по прихоти Матисса
Пурпурные тела на нервной синеве.
Портрет зеркальностью беспечной раскрошили:
В стеклярусах дробясь, зовёт жонглёров Климт,
И с похотью смешал уродство жизни Шиле,
Фигуры утопив в оттенках жидких глин.
Разъята музыка на струны и колонны,
(Козлёнок ли, абсент?
…И шаль взлетит волной)
Пикассо, бычьим злом и лампой опалённый,
Играет на землю обрушенной луной.
И помня, что над миром властно только Слово,
Что в нём заключено начало всех начал,
Над вечной нищетой, над скукой местечковой
Влюбленные взлетят, как им сказал Шагал,
А в миг, когда Дерен протиснется сквозь темень,
И сутинских шутов накроет тень земли,
С брезглтивостью глядит растёкшееся время
В тестообразный мир Сальватора Дали:
Тягучести его ни в клочья разорваться,
Ни плоть свою слепить в один весомый ком,
Чтоб смог хаос веков в невнятности признаться,
И в глубь себя взглянуть фасеточным зрачком.
Никогда Европа не была ни раньше, ни поздней, так противоречива, так парадоксальна, как в четырнадцатом – шестнадцатом столетиях. Жанна д’Арк и Лукреция Борджиа – вот два женских лика времени, словно бы исключающие друг друга.
…А Вийон? Воплотив в себе одном всю несовместимость разнообразных до бесконечности граней эпохи, Франсуа Вийон такое же воплощение Ренессанса как, хотя бы, Леонардо да Винчи. Парадоксальность его стихов – частица парадоксальности не только жизни поэта и вора, пьяницы и вечно влюблённого идеалиста. Это зеркало парадоксальности самого Ренессанса, который сгустил в себе величайший взлёт гуманистических идей – и бесчеловечность казней, неповторимые вершины почти всех европейских литератур – и низменную корысть интриганов или отравителей, великую архитектуру, живопись – и беспредел площадной вульгарности быта…
