Владимир Корнилов; Собрание сочинений в двух томах; Том второй: Проза.
Москва; Издательский дом "Хроникер"; 2004.
OCR и вычитка: Александр Белоусенко; апрель 2009.
-
Проза Владимира Корнилова так же значима, как и его стихи. Повести «Без рук, без ног», «Девочки и дамочки», «Псих ненормальный» — это обнаженная правда о войне и послевоенной действительности, о трудном созревании души человека.
В «Приложениях» помещены автобиографические заметки Корнилова и статьи о его жизни и творчестве.
Владимир Корнилов
ПРИЛОЖЕНИЯ
СОДЕРЖАНИЕ
Приложения
Биографическая справка
Владимир Корнилов. Портрет Предка
Контекст, или НЭП до полудня
Забываю зажмуриться
Анна Ахматова. Рекомендация
Татьяна Бек. «…который шёл не в ногу». Беседа с Владимиром Корниловым
Виктория Шохина. Апология фурштатского солдата
Алексей Симонов. Корниловский мятеж совести
Борис Евсеев. Закон сохранения веса. Смятенные заметки
БИОГРАФИЧЕСКАЯ СПРАВКА
Владимир Николаевич Корнилов родился 29 июня 1928 года в Днепропетровске, в семье инженеров-строителей. Восьми лет лишился матери. В 1941 году, когда отец ушел на фронт, был эвакуирован в г. Новокузнецк Кемеровской области. В 1943 году переехал в Москву к мачехе.
В 1945 году поступил в Литературный институт им. Горького, из которого его три раза исключали как за «идейно-порочные» стихи, так и за прогулы. Окончил институт в июле 1950 года. В том же году был призван в армию, где служил солдатом, курсантом, техником-лейтенантом радиолокации.
Впервые напечатал стихи в 1953 году в «Литературной газете».
В 1954 году демобилизовался ценой больших усилий и мытарств. Один год проработал заведующим отделом поэзии в журнале «Октябрь», после чего никогда в штате не состоял. Свои стихи удавалось печатать редко, зарабатывал литературным трудом, преимущественно стихотворными переводами.
Первые два сборника — «Повестка из военкомата» и «Начало» были набраны в издательстве «Советский писатель» (соответственно в 1957-м и 1958 году), после чего рассыпаны цензурой.
В 1961 году опубликовал поэму «Шофер» в сборнике «Тарусские страницы». В 1962 было принято «Постановление бюро ЦК КПСС по РСФСР о наказании лиц, причастных к выпуску из печати сборника «Тарусские страницы». В записках и проектах, по которым готовилось постановление, наиболее идейно-порочными из материалов сборника называются повести Б. Окуджавы и В. Максимова, рассказы Ю. Казакова и поэма В. Корнилова.
Сборник «Пристань» вышел лишь в 1964 году. Он вызвал широкий отклик, хотя и был изрядно покорежен цензурой.
Начиная с 1966 года — после ареста А.Синявского и Ю. Даниэля — подписывал письма в защиту несправедливо обиженных властями писателей и правозащитников.
Следующий сборник «Возраст», тоже весьма изуродованный цензурой, вышел в 1967 году.
С тех пор Корнилова почти не печатали, а с 1974 года перестали публиковать и его стихотворные переводы.
Дело в том, что наряду со стихами во второй половине 60-х годов Корнилов стал писать прозу. До семидесятого он написал повести «Без рук, без ног», «Девочки и дамочки» и роман «Демобилизация». Повесть «Девочки и дамочки» была принята журналом «Новый мир», дошла до верстки, но в 1971 году набор был рассыпан.
Понимая, что в таких обстоятельствах ему на родине не публиковаться, Корнилов отдал свои произведения на Запад, где его проза выходила в журналах «Континент», «Грани», издательстве «Посев», переводилась на английский, немецкий и французский языки.
В 1975 году по рекомендации Генриха Бёлля был принят во французское отделение ПЕН-клуба.
В 1977 году за защиту академика А.Д. Сахарова, а также за публикацию своей прозы за рубежом был исключен из Союза писателей. После чего по тогдашним законам стал считаться тунеядцем. К нему стала ходить милиция, его уговаривали уехать на Запад (Все люди вашей судьбы уезжают). Но он уехать не хотел.
Стихи все эти годы писал в стол, напечатал лишь одну подборку в журнале «Континент» да стихотворение «Вечера на сахаровской кухне» в сборнике, изданном к шестидесятилетию А.Д. Сахарова (1981).
Выжить в эти годы помогала взаимоподдержка и взаимовыручка, в те годы очень сильная в интеллигентской среде. Друзья добывали для него переводы, внутренние рецензии, подписывали их своими именами.
Перестройку встретил восторженно. Как писал в предисловии к сборнику В. Корнилова «Польза впечатлений» Е. Евтушенко: «…с детской доверчивостью принял он на веру обещания эпохи», но и неготовность к свободе не только чужую, но и свою понимал. И, пожалуй, чуть ли не первый написал об этом.
В октябре 1986 года в октябрьском номере журнала «Знамя» появилась первая после долгого непечатания подборка. После чего Корнилова стали наперебой печатать толстые и тонкие журналы и газеты.
В 1987 году тяжело заболел (мерцательная аритмия, заболевание щитовидной железы и т.д.). Часто случались тяжелые сердечные приступы. Много раз лежал в реанимации.
В 1988 году в издательстве «Советский писатель» вышла первая — после более чем двадцатилетнего перерыва — книга стихов «Надежда».
В 1989—1995 годах вышли стихотворные сборники «Музыка для себя», «Польза впечатлений», «Избранное», «Самые мои стихи», напечатана на родине и проза, изданная на Западе («Девочки и дамочки», «Демобилизация», «Псих-ненормальный»).
В 1997 году вышла очень важная для Корнилова книга о русской лирике «Покуда над стихами плачут…», где собраны статьи о поэтах и поэзии, напечатанные в конце 80-х и в 90-е годы. В ней В. Корнилов попытался объяснить, «почему нелюбовь к стихам приводит к падению памяти не просто каждого из нас, но и нашей общей исторической памяти».
Следом, в 2000 году, выпустил книгу «Вольная поэзия России» — сборник, написанных более чем за полвека стихов о русских поэтах. Идею этого сборника подал ему Станислав Лесневский, он же и издал его в издательстве «Прогресс-Плеяда».
В том же году по предложению Русского ПЕН-центра составил книгу «Написано в тюрьме. XX век. Россия», сборник стихотворений, дневниковых записей, писем и т.д., написанных русскими писателями XX века в русских тюрьмах.
В последние годы выпустил два сборника стихов «Суета сует» (1999) и «Перемены» (2001).
В сентябре 2002 года обнаружилось, что у В. Корнилова последняя стадия рака. О болезни своей знал. Умирал в страшных мучениях. До последних дней писал стихи. Они составили сборник «Родня». Перед смертью читал «Анну Каренину» и Блока.
Умер 8 января 2002 года.
Владимир Корнилов
ПОРТРЕТ ПРЕДКА
На стене моей комнаты висит в массивной раме портрет офицера. Под фамильным гербом с латинскими литерами видна дата — 1737 — время правления Анны Иоанновны. Скорее всего, на портрете изображен вступивший в русскую службу иностранец, и писал его, думаю, тоже нерусский художник. Наша живопись набрала силу спустя несколько десятилетий.
Ко мне портрет перешел от отца, а вот как попал он к отцу, осталось загадкой. Лет эдак сорок назад отец повесил его в своей тесной однокомнатной квартире и спрашивал каждого гостя: «Не правда ли, этот офицер на меня похож?» (На мой взгляд, никакого сходства не было!) Чуть позже отец объяснял, что это его предок не по прямой линии, а затем уже для краткости называл картину «Портрет Предка» и, как мне казалось, сам слегка этому верил.
Меж тем кто наши предки, я, сколько ни расспрашивал отца, так толком и не выяснил. О моем деде, Василии Николаевиче Корнилове, екатеринославском губернском архитекторе, мне было известно только, что он сильно пил и пьяным погиб в Гражданскую войну. Мою бабушку Марию Федоровну спрашивать о нем было бессмысленно. Дед бросил ее еще до Первой мировой и жил невенчанно, во грехе, с какой-то еврейской красавицей. Поэтому, когда мой юный отец женился на моей 19-летней матери, тоже еврейке, бабушка Мария Федоровна долго сноху не признавала и, навещая отца, жившего в примаках, не здоровалась ни с ней, ни с ее родителями.
Впрочем, все это знаю лишь по чужим рассказам. К тому времени, когда я стал что-то понимать, отношения наладились.
Моя мать умерла, когда мне было восемь лет. Это случилось в Москве. Считалось, что мать по неосторожности рано закрыла печную вьюшку и отравилась угарным газом. Уже тогда меня удивило, как это она, хотя и молодая, но аккуратная и толковая, не проверила, догорела ли печь. Ведь с детства она никакого другого отопления не знала.
Лишь во время войны, переехав к мачехе в Москву, я случайно обнаружил ее фотографию с отцом, помеченную августом 1936 года (то есть за два месяца до материнской гибели), а также отцовское письмо, отправленное после материнских похорон. Из него я навсегда запомнил две фразы: «В семье признана, точнее, принята официальная причина смерти Лизы. Насколько в нее поверили, не знаю».
Мне тогда было пятнадцать, и эти находки перевернули мою жизнь. Вскоре мне призналась материнская подруга, что мать, узнав о связи отца с моей будущей мачехой, поехала в Москву, но, по-видимому, опоздала…
Однако версию самоубийства материнская подруга отвергала:
— Лиза ни за что не бросила бы тебя.
Но я ей не верил. Мать отлично понимала, что я не пропаду. Материнская бабка во мне души не чаяла, а еще меня любил как сына, несмотря на то что был старше всего десятью годами, материнский брат. От рождения глухонемой, он был очень добр, умен и отзывчив, и всем лучшим, если оно во мне есть, я обязан ему.
Странно, но отношения с мачехой у меня складывались лучше, чем с отцом. На фронте у него была женщина, и он даже женился на ней, прислав мачехе развод. (В 1943 году это было простой процедурой.) Но мачеха сделала вид, будто никакой загсовской бумаги не получала, и выслала мне в Сибирь, куда я эвакуировался с родными матери и отца, вызов в Москву, записав меня в своем паспорте как сына. Она надеялась, что отец из-за меня вернется к ней. И через год после Победы он в самом деле вернулся, но отношения у нас порядком подпортились (в детстве я его обожал!), да и мачехой он тяготился. Она его раздражала, он вечно на нее ворчал, а после пятидесяти даже подался на целых три года в бега.
Но мачеха не желала с этим смириться. Она твердила, что согласна на все: пусть отец полнедели живет у другой женщины, но уж вторую половину проводит у нее. И, как бы там ни было, мучаясь с ним, — потому что, со всеми любезный и галантный, с ней он был несдержан и груб, — ходила за ним, как за малым ребенком, и он прожил 84 года. Ни с какой другой женщиной он столько не протянул бы. А так он прожил больше среднестатистического российского мужика на добрую четверть века. Жаль только, что эти двадцать пять лет не были для него счастливыми, да и всю его жизнь едва ли таковой назовешь.
Между тем причин для счастья у него было много. Он был красив, удивительно одарен: мог бы преуспеть и в лингвистике, и в математике, и в архитектуре, даже в живописи. Женщины его любили, жены в нем души не чаяли… Но жизнь не задалась. И добро бы виноват был советский режим. Так нет же!.. Отец был вполне законопослушен, хотя карьеристом не был. Боялся начальства, но даже на фронте не вступил в партию, куда его, офицера, усиленно тянули. Демобилизовался в звании инженер-майора; очевидно, без партбилета подполковника не давали…
Уверен, дюжине нормальных мужчин за глаза хватило бы отцовских способностей для полного довольства собой. Да что дюжине! Раздели это богатство и на сотню граждан, каждый, несомненно, не остался бы внакладе… Но отец, к несчастью, профершпилил все, что ему было дано, и остался при пиковом интересе.
Человек он был увлекающийся, даже чрезмерно. Однако любое увлечение, если оно не воплотилось «в пароходы, строчки и другие долгие дела», непременно обернется разочарованием, а с «долгими делами» у отца что-то не вытанцовывалось… Жажда славы в нем была сильней жажды работы, а уж черновой работы, которая занимает не менее девяти десятых каждого дела, он и вовсе чурался.
Когда отец понял, что жизнь не удалась, он стал тешить себя мыслью: мол, мы, Корниловы, дворяне. Наверное, оттого-то и водрузил над своей тахтой «Портрет Предка». Но перед самой смертью все же таки признался, что его дед и отец были дворяне личные, то есть выслужившиеся, и на него их дворянство не распространялось…
Как мне сдается, отцовские предки были из крестьян Екатеринославской губернии. В августе 36-го мы с матерью недолго жили в приднепровской деревне, и хозяйка, услышав, что я Корнилов, всплеснула руками:
— Та туточки уси Корниловы!..
О прадеде Николае Петровиче я знаю лишь, что он был екатеринославским полицмейстером. О деде же Василии Николаевиче мне многое напоминало. Наезжая в Днепропетровск, я ужасался сохранившимися образцами его зодчества, а совсем недавно написал о нем стихи:
Дед мой был губернским архитектором —
То есть чуть не статский генерал —
Но изъян был в генеральстве дедовом:
Здорово за галстух заливал.
Раздираем грешными соблазнами,
О признании не хлопоча,
Нечто возводил он безобразное
Из песчаника и кирпича.
А когда пошла война гражданская —
Время не для зодчих, для — громил,
Дед, от голода зубами лязгая,
Пропил все, что мог, и задурил.
Что ни день, менялись власти в городе,
То входил Деникин, то Махно,
И стреляли, и шалили кое-где,
Только деду было все равно.
Даже не поймешь, какого лешего
Из дому он выполз?.. И со зла
Трезвый конный — пьяного и пешего —
Шашкою перекрестил с седла.
…Без чинов, без имени и отчества,
Неизвестно где, схоронен дед.
Но неистребимо горе-зодчество
И глаза мозолит сотню лет.
Я гляжу на мнимого предка, и он мне нравится все меньше и меньше. И все же я благодарен ему за то, что он не дает мне расслабляться и тешить себя, подобно отцу, несбыточными химерами. Но опять-таки странно: после смерти отца я думаю о нем, и чем дальше, тем больше, и в последние годы много о нем пишу. Ко мне не возвратилось детское обожание, просто я его жалею, а жалость сродни любви.
КОНТЕКСТ, ИЛИ НЭП ДО ПОЛУДНЯ
Я не понимал политэкономию. И виной тому были не преподаватели и даже не советская система высшего образования. Просто мозги у меня повернуты так, что ненужную литератору математику я любил, а политэкономию нагло сдавал по шпаргалкам и чужим конспектам. Ничего хорошего из этого не вышло, и сегодня, когда экономика грозно вошла в нашу жизнь, я оказался перед ней беззащитен.
Меж тем наш политэконом был личностью примечательной. Помню, в день 70-летия Сталина, когда вывешенная «Правда», заняв коридор Литературного института, выползла на лестничную клетку, он саркастически бросил:
— Что, только двенадцать полос? Хорошо, не двадцать четыре…
И пошел мимо.
В литературный институт я попал дуриком, хотя летом 45-го конкурс туда был 600 человек на 20 мест. Вот как это случилось.
Нормальную десятилетку я закончить не сумел, аттестат зрелости мне выдали на подготовительных курсах при одном техническом вузе. Теперь этот институт знаменит на весь мир, но тогда я совершал поистине акробатические трюки, чтобы только из него вырваться.
Выпросив справку об окончании подготовительных курсов, я отнес ее в приемную комиссию Литературного института, приложив к ней автобиографию и восемь незаконченных стихотворений.
Почерк у меня ужасный, стихов моих никто разобрать не смог, автобиографии, как оказалось, — тоже, но, когда за день до начала занятий я пошел в приемную комиссию, мне сказали:
— Вы, Владимир Борисович, приняты!
Разумеется, я был на седьмом небе, но все-таки пролепетал, что мое отчество — Николаевич. Оказывается, в Литинституте решили, что я сын репрессированного ленинградского поэта Бориса Корнилова, автора песни «Не спи, вставай, кудрявая». Но приказ уже был подписан — не отменять же.
Впрочем, радость моя длилась недолго. Через неделю в перерыве между лекциями, когда весь наш курс высыпал в скверик на последнее осеннее солнышко, я ляпнул, что роман «Цемент» — ужасная скука, как-то упустив из виду, что его автор, Федор Гладков, — директор нашего института. Одна из сокурсниц тотчас передала Гладкову мои слова, тот пожаловался парторгу Союза писателей Поликарпову: студент Корнилов охаял социалистический реализм и его родоначальника (родоначальником соцреализма Гладков считал себя, а не Горького) — надо Корнилова исключить. Меня отстоял тогда руководитель поэтического семинара Владимир Луговской.
Однако в конце года я представил на так называемую творческую кафедру небольшую поэму о вечере Пастернака. Мне объяснили, что она совершенно непригодна: надо, дескать, выбирать более созвучные нашей великой эпохе сюжеты. Меня выгнали из института за творческую пассивность. Потом по ходатайству нескольких поэтов восстановили.
Идейно выдержанных стихов писать я не стал, зато прогуливать лекции начал активно. К весне следующего года Федор Гладков покинул институт, исполняющим обязанности директора назначили бывшего декана заочного отделения, куда без лишних разговоров он меня и перевел. Это был добрый, видимо, честный и достаточно неглупый человек, но ни научная, ни административная карьера его не сложилась.
Заочное отделение от армии не освобождало, и осенью меня должны были призвать. Я был к этому готов; по крайней мере, армия разом решала мои проблемы, которых накопилось выше головы. И все-таки хотелось уйти с дипломом.
Скрепя сердце, я вошел в директорский кабинет.
— Чего вам, Корнилов? — спросил меня и.о.
— Хочу перевестись на очное отделение.
— А стихи новые принесли? Экзамены сдали?
— Нет, — смутился я. — Но напишу и сдам.
— Вот когда сдадите и напишете, тогда милости просим. А пока — до свидания, не мешайте работать.
Я спустился в скверик, дошел до ворот и на прощанье взглянул через прутья решетки на свою неласковую альма-матер. В это время на ее фронтон завхоз и сторож поднимали обрамленный трауром и хвоей портрет — накануне скончался Жданов.
Его смерть меня не огорчила. Я считал его литературным бенкендорфом, даже не предполагая, что меня, вероятно, единственного из отечественных литераторов, он облагодетельствует.
Очки у меня давно разбились, на новые не было денег, но даже издалека я различил в портрете некий непорядок. Сощурившись, понял, что на фронтон поднимают не Жданова, а председателя Верховного Совета СССР Шверника.
Я ворвался в кабинет и.о. и крикнул, запыхавшись:
— Быстрей! Не то всем каюк.
И.о. директора, недоумевая, потрусил за мной и взглянул на фронтон.
— Это Шверник, — сказал я.
— Да вы что, — сказал он, без большой, однако, уверенности.
— Вправду, Шверник… Жданова с Первомая не вернули, — подтвердил завхоз, очевидно полагая, что эти деятели взаимозаменяемы, в чем был недалек от истины.
В институтском скверике несколько милиционеров выстраивали студентов — вести на траурное мероприятие. И.о., возвращаясь к себе в кабинет, полуобнял меня и подтолкнул к толпе. Мы гурьбой дошли до улицы Горького и встали за цепью товарищей в штатском.
Моросил дождик, и нам пришлось долго ждать, пока не появился траурный кортеж. Жданов лежал на орудийном лафете, за ним шли все члены Политбюро, кроме Сталина.
Когда я, вымокший, вернулся в Литинститут, к доске объявлений был уже прикноплен приказ о моем переводе с заочного отделения на очное.
На лекции политэконома я со скуки играл с приятелем в комбинаторику, игру, требующую немалой сосредоточенности. И вдруг политэконом произнес такое знакомое мне слово — нэп.
Его я помнил с детства. В нашей тогда еще большой семье оно неизменно вызывало бурю. Дед и бабушка считали нэп чем-то вроде островка счастья, а отец и мать его ненавидели. Кое-какие ошметки нэпа я и сам застал. В голодном 33-м году бабушка несколько раз брала меня в торгсин, куда сдавала то крышку, то корпус карманных часов. В этом светлом, торжественном, как актовый зал, магазине стояла восхитительная, сверкающая, очевидно, американская машина. Она разрезала ветчину на ломти не тоще восковки, на которую отец и мать копировали чертежи. Пока бабушка томилась в очереди к приемщику, я не отводил от этой хитроумной никелированной техники восторженных глаз.
Нэп был связан еще и с нашим и.о. директора. Он в 21-м году, протестуя против новой экономической политики, вышел из партии, отчего вечно занимал только временные должности.
Услышав слово «нэп», я оторвался от комбинаторики.
— Смотрите, и Корнилов заинтересовался. Чем, позвольте узнать, генеральский потомок, вас взволновал нэп?
— Я не генеральский потомок, мой отец закончил войну майором, а нэпа я не видел.
— А я видел и даже дважды. — Тут он вновь перешел на свою лекторскую, слегка распевную речь:
— Второй раз — осенью сорок третьего года. 6 ноября наш фронт освободил Киев. Представляете, мрачный, холодный, разрушенный город. Завтра нужно отмечать годовщину Великой Октябрьской социалистической революции, а улицы абсолютно безлюдны. Хрущев, как угорелый, носится по Киеву на «виллисе», пытается собрать народ на завтрашний митинг, но жители не хотят выходить. И тут один весьма неглупый офицер предложил: «А вы, Никита Сергеевич, объявите назавтра вольную торговлю».
Лишь много позже я догадался, что этот весьма неглупый офицер был не кто иной, как наш политэконом…
— Тут же, озвучивая эту новость, по Киеву поползли машины с мощными рупорами, и назавтра произошло чудо. На Крещатике яблоку негде упасть. На столах, лавках и прямо на мостовой — фрукты, овощи, молоко, сыр, простокваша, а что до кур, гусей и поросят, то эти в любом виде — жареном, пареном и даже первозданном. Шум, гам, зазывные крики торговок под испуганное квохтанье, гогот и визг живого товара. Гоголевская Сорочинская ярмарка! Такого изобилия я лет пятнадцать не видел.
