Двуликий любовник
Посвящается Берте, а также моим вторым родителям и второй сестре, там, внутри зеркала.
1
Как-то раз дождливым вечером в январе семьдесят пятого года, придя домой в непривычное время, я застал мою жену в постели с незнакомым мужчиной. Первое, что я увидел, открывая дверь в спальню, — себя самого, открывающего дверь в спальню. По сей день, спустя вот уже десять лет, когда я стал лишь жалкой тенью того, кем был прежде, каждый раз при входе в спальню я вижу это зеркало, которое неизменно встречает меня все тем же мерцающим воплощением отчаяния, призраком катастрофы, превратившей меня в развалину: передо мной человек, насквозь вымокший под дождем, ослепленный ревностью; человек на пороге своего падения и распада, у которого не осталось ничего, даже остатков самоуважения.
Чтобы сохранить память о том дне, разбережу еще раз мою незаживающую рану и опишу в этой тетради события того вечера. Маленькая, уютная спальня. Низкая кровать со сбитыми простынями. И мое отражение в зеркале напротив входа. Норма поспешно прячется в ванную комнату, закрывая дверь изнутри. Потом я замечаю баночку с гуталином на сером паласе и полуголого типа, который сидит на краю кровати и ловко обрабатывает щеткой пару моих лучших башмаков. На нем нет ничего, кроме поношенного форменного жилета чистильщика обуви. У него крепкие волосатые ноги. Глубокие морщины на лице.
— Какого черта вам дались мои ботинки? — задаю ему нелепый вопрос.
Он не знает, что сказать. Бормочет с сильным андалусским акцентом:
— Вы ж сами видите...
По правде говоря, я тоже не знаю, как себя вести в такой ситуации.
— Слушайте, это возмутительно. Это черт знает что.
— Да, да, конечно...
— Вы спятили... Да вы просто идиот...
Стоя у кровати в набежавшей с одежды лужице дождевой воды, я разглядываю незнакомца, который продолжает надраивать мои башмаки, и спрашиваю:
— Ну и что теперь?
—Такая тоска, знаете, смертная, вот я и говорю себе: ботинки, что ли, почистить...
— Представляю.
— Я ведь чистильщик обуви. К вашим услугам.
— Да, да.
— Ладно, я пойду.
— Нет, нет, не уходите, останьтесь, пожалуйста.
— Не надо только сильно расстраиваться, — советует он мне сочувственно. — Вы ведь муж сеньоры Нормы, так я думаю...
Чтобы чем-то заполнить паузу, он продолжает машинально надраивать башмак. Со стороны кажется, что это нелепое занятие поглотило его с головой.
— Я спокоен, — говорю я себе. — Все хорошо.
— Я очень рад.
— Может, отложите башмак?
— По мне, главное — чтобы обувь блестела, понимаете? Но лучше я пойду, честное слово.
Мысль о том, что я останусь с Нормой наедине, ужасает меня. Я уже знаю, что потерял ее.
— Подождите немного. На улице ливень.
Смущаясь, он натягивает кальсоны. На мгновение вижу его член, свисающий между ног. Темный, здоровенный. Он поспешно надевает брюки и ищет на полу носки. С его грубого, животного лица еще не сошло выражение испуга; роль случайного любовника хозяйки, застуканного ее мужем, ему явно не по нутру. Меня совсем не удивляет, что это простой трудяга, чистильщик обуви, смахивающий на пастуха, скорее всего, безграмотный, которого она подцепила где-нибудь в баре на Рамбле. Когда я впервые заподозрил, что Норма меня обманывает, я подумал, что это Эудальд Рибас или еще какой-нибудь пижон из рафинированного общества, в котором она вращалась. Но вскоре обнаружилось, что ее слабость — андалусийцы со смуглой кожей и крепкими зубами. Самые разнообразные чарнего[1] всех сортов. Таксисты, официанты, певцы и гитаристы с длинными ногтями и кошачьими глазами. Андалусийцы, пропахшие табаком, потом, грязными носками и крепким вином. Красавцы, конечно, что правда, то правда. Однако этого трудно было назвать неотразимым, да и молодым тоже. Лет сорока, смуглый, с крючковатым носом, кучерявыми волосами и длинными бакенбардами. Самый затрапезный чарнего, который к тому же боится посмотреть мне в глаза.
Я по-прежнему не знаю, как быть.
— Что б тебе, — шепчу я задумчиво по-каталонски, глядя в пол. — Что же теперь делать?
— Не надо только сильно расстраиваться, — настаивает незнакомец, — вот ведь черт подери...
Чувствую, что сейчас взорвусь. Открываю гардероб и достаю всю свою обувь, шесть пар, а заодно и туфли Нормы, и в гневе швыряю все это на диван.
— Вот вам еще башмаки. Вы ведь чистильщик? Или вы не чистильщик? Ну так приведите их в порядок! — Я кричу, чтобы Норма тоже меня слышала. — Возьмите щетку и пройдитесь по ним хорошенько!
— Да, сеньор.
Он торопливо разбирает на кровати башмаки, раскладывая их по парам, затем берет один из них и принимается чистить.
— Вот, вот... Давайте надраивайте...
Я смотрю на дверь ванной, ожидая, что Норма выйдет. Но она не появляется. Вижу на ночном столике ее очки с толстыми стеклами. Одевается на ощупь, не глядя в зеркало, говорю я себе. А вот я отлично ее вижу, слышу, чувствую ее запах. В нашей маленькой квартирке на улице Вальден тонкие перекрытия, и я слышу, как Норма одевается в ванной, как она надевает чулки — до меня доносится шуршание шелка о ее кожу, щелчок застежки.
Чувствую, как силы оставляют меня. Снимаю наконец мокрый плащ и сажусь на край кровати напротив незнакомца. Дождь по-прежнему хлещет по окнам. Собачья погода.
— Это первый раз? — спрашиваю я и сам удивляюсь, как спокойно звучит мой голос. — Отвечайте! Первый?
— Да, сеньор.
— Не лгите.
— Клянусь предками.
— Но вы ведь уже давно с ней знакомы.
— Да что вы! И двух месяцев не прошло, как я в первый раз ей туфли почистил, сам не знаю, сеньор, как все произошло... Ладно, я пошел.
— Останьтесь...
Чистильщик опускает голову на грудь и вздыхает так тяжко, словно его сердце разрывается от боли.
— Господи ты боже мой!
— Где вы работаете?
— На Рамбле.
— Как вы познакомились?
— В баре отеля «Манила». По вечерам я там часто бываю. Не наказывайте сеньору слишком строго и разрешите мне уйти...
— Спокойно. Я сам уйду.
Однако ни один из нас не трогается с места. Уходит Норма, и к тому же навсегда. Она выходит из ванной комнаты холодная и спокойная, на ней облегающая серая юбка и синий свитер с высоким воротом. Приглаживая на ходу волосы и не глядя ни на кого из нас, она берет с ночного столика свои очки с толстыми стеклами, надевает их, затем достает из шкафа кожаную куртку и маленький зонтик, выходит из спальни и исчезает, громко хлопнув входной дверью.
По сей день во мне живо эхо того удара. По сей день я не могу сбросить с себя оцепенение. Передо мной коллекция башмаков, — Норма обожала покупать мне туфли, самые лучшие, — сейчас они весело глядят на меня, такие сияющие, такие невинные, чопорно выстроенные по парам.
Взяв одну туфлю, чистильщик бережно полирует ее щеткой.
— У вас очень элегантная обувь, сеньор.
— Наверное, вы спрашиваете себя, — говорю я, не обращая на него внимания и не отводя глаз от двери, за которой исчезла Норма, — как женщина ее класса могла выйти замуж за такого дона Пустое Место, как я...
— Что вы, сеньор, я ничего такого не думал...
— Я сам иногда задаю себе этот вопрос.
— Знаете, каждому свое. Я вот уже целый час не могу уйти отсюда.
— Не уходите... Я расскажу вам кое-что про меня и эту сеньору, которая только что ушла. Про Норму Валенти. Мы познакомились четыре года назад. Мне было тридцать семь, ей двадцать три. То, что мы сошлись, было чудом.
Я рос в верхней части улицы Верди, — объясняю я чистильщику, — среди оборванцев, которые понятия не имели, что такое школа, и целыми днями болтались по улицам Итардо и парку Поэль. Это были мрачные послевоенные годы. Норма была единственной дочерью покойного Виктора Валенти, фабриканта кожаных изделий. В сороковые годы его дела резко пошли в гору он заключил выгодный контракт с армией. Девушка росла в батисте и кружевах в сказочном особняке в Гинардо, который стоял в громадном парке, с родителями и двумя тетками, старыми девами. Когда ей было пятнадцать, ее родители погибли в нелепой аварии на горе Монсеррат. Они остановили машину на склоне и, не выходя из нее, любовались пейзажем. Они смотрели на Каваль-Бернат, а машина меж тем медленно, так, что они и не заметили, съезжала назад и упала со святой горы...
Дело перешло в руки дяди Луиса, брата дона Виктора, и со временем Норма должна была унаследовать баснословные доходы, о которых я мог только мечтать. И, как видите, домечтался...
— Мечтать-то оно хорошо, да только голову нельзя терять, — рассудительно заметил чистильщик Хотите узнать, что за счастливый случай столкнул вместе и заставил полюбить друг друга богатую девушку и оборванца, сына жалкой алкоголички, бывшей оперной певицы, и Мага Фу-Цзы, нищего артиста варьете? Сейчас расскажу.
Мы познакомились в центре «Друзья ЮНЕСКО» на улице Фонтанелла во время голодовки против режима Франко, организованной группой адвокатов и левой интеллигенцией. Я туда попал случайно... Стоял декабрь семидесятого года. Меня в то время интересовала фотография, и я часто ходил на всякие выставки. Однажды вечером, выйдя из кино, я зашел в центр «Друзья ЮНЕСКО», чтобы посмотреть фотографии, развешанные в вестибюле. Дело было перед закрытием, и внизу собралось человек двадцать, они оживленно болтали, не обращая на фотографии ни малейшего внимания. Я сразу понял, что пришли они туда не за этим. Никто не расходился, и я не заметил, как двери закрылись и мы оказались запертыми внутри: началась голодовка против процесса в Бургосе, на котором было вынесено девять смертных приговоров. Разумеется, все, кто собрались внизу, об этом знали — все, кроме меня. Помимо адвокатов, было несколько студентов, врачи, какой-то писатель и журналист. Ими командовала энергичная зеленоглазая дама-адвокат. Никто меня не замечал; многие здесь не были знакомы и потому думали, что я один из них, так что лишних вопросов мне не задавали. Их целью было прийти сюда в условленный час и, когда начнут закрывать двери, отказаться выйти наружу и остаться в вестибюле. Я сообразил, что к чему, подслушав обрывки разговоров и, главное, поговорив с одной молоденькой студенткой, которая спросила меня, кто я такой. Это была Норма. Я сказал, что представляю один каталонский театральный коллектив, известный своими антифранкистскими настроениями. Норма околдовала меня, и ради нее я решил примкнуть к голодовке. Это были четыре незабываемых дня. Мы ничего не ели, пили только чуть подслащенную воду и много курили. Помню, Норма зажигала сигареты спичками из салона «Боккаччо», легендарного заведения на улице Монтанер, которое облюбовали прогрессисты... Нам принесли одеяла, и мы спали на полу прямо в одежде. В течение всей голодовки мы с Нормой были неразлучны. Наша группа получила поддержку подпольного комитета рабочих, нас посетило шведское телевидение. С первой же ночи Норма спала рядом со мной. На рассвете последнего, четвертого дня, когда полиция взламывала дверь, чтобы вытащить нас наружу, моя рука была под одеялом Нормы, между ее ног. Никогда не забуду теплый шелк, мешавший мне продвигаться дальше, и смесь наслаждения и страха в глазах Нормы, когда замок был взломан и франкистская полиция ворвалась в вестибюль... Нас всех поволокли в участок, и мы с Нормой крепко держались за руки.
