— Степаныч? — раздался в трубке немузыкальный голос композитора Мухиной. — Я по поводу твоей последней «Матросской». Степаныч, я не отходила от рояля всю ночь. Припев мы сделаем так: «Ла-ла-ла, трум-та-та, ля-ля-ля-я!» Хорошо? И ещё. Там во втором куплете слова «дружба морская крепка» заменим на «вместе идти до конца», а?
— М-м-м… — Павел Степанович задумался. — Рифма тогда захромает, Сонечка, и… м-м-м… чем тебе, собственно, не нравится «дружба морская…»?
— Ну, ты же знаешь прекрасно, что солист у «Разноцветных гитар» сильно картавит, а у тебя во втором куплете сплошные «р». И потом, кто и когда обращал внимание на строгую рифму в песне?
— М-м-м… «вместе идти до конца-а!» — пропел Павел Степанович. — Бог с ним, давай так. У тебя всё? Пока, Сонечка!
Он положил трубку и задумался. Все труднее и труднее даются ему стихи. Казалось бы — признанный поэт, член Союза… Вон книжек сколько накропал, песен сколько… А где оно, юношеское вдохновение? Халтурить стал, от себя не скроешь. Пылкие, звучные строки уступили место вымученным фразам, втиснутым в размер. «Уральские запевки», «Матросская», «Под сенью арок городских», «Родина», снова «Матросская»… Пустые стихи! Пора бы уж что-то большое написать. Для души. Память оставить… Но когда? Павел Степанович вздохнул. Столько заказов — и на песни, и в сборник, и в журналы… Тяжёлые думы одолевали поэта Саврасенкова. Не в силах больше сидеть в душной комнате, он выбежал на улицу. В воздухе носился немыслимый запах кленовых почек. Какой поэт не любит весну! Врал, врал кучерявый камер-юнкер, говоря, что более всего ему мила золотая осень. Не мог он весну не любить!
Гонимы вешними лучами,
С окрестных гор уже снега
Сбежали мутными ручьями
На потоплённые луга…
Красиво, чёрт побери!.. Ну, Пушкин — это Пушкин. Тут и говорить нечего…
Весна — пора шумная. Из нового комиссионного магазина неслась залихватская музыка. Признанный мастер советской песни Павел Степанович Саврасенков поморщился. Задорные хрипловатые голоса под оглушительный грохот барабанов стройно пели:
Весь мир обойду!
У! У! У! У!
Тебя я найду!
У! У! У! У!
Знакомые слова… Ну конечно! Это же на его, Саврасенкова, стихи песня. Ну, Мухина даёт!
Павел Степанович задумчиво поднялся по новым ступенькам в магазин. Меха! Хрусталь! Ковры!! Народу!!! Больше всего любопытных толпилось у радиоотдела. «Панасоник» — 1800 рублей, «Тошиба» — 1900 рублей, «Пионер» 2200 рублей. Саврасенков почесал в затылке. Вот это да! Откуда у людей столько денег? «У! У! У! У!» — ревело из динамика. Продавец, молодой здоровенный парень — кровь с молоком, снисходительно объяснялся с невысоким плотным гражданином лет сорока пяти, с трудом удерживающим в руках мощный чемодан.
— …Паспорта на неё нету. Как я её приму без паспорта?
— Я её сам сделал, понимаете? Вот этими руками, — невысокий осторожно поставил чемодан на пол и поднял руки к самому носу продавца, — и инструкцию я не писал, понимаете? Там всё предельно просто. Включаешь тумблер «Сеть», набираешь форму, размер, тему, и она…
— Самодельные вещи мы вообще не имеем права принимать на комиссию. Сделай ты хоть… — продавец не закончил, демонстративно повернулся спиной к прилавку и стал поправлять картонные ярлычки с бешеными ценами на импортную аппаратуру. Павел Степанович рассеянно смотрел на чемодан.
— Это что, усилитель? — поэт коснулся чемодана носком ботинка. Знания его в области радиотехники были невелики. Хозяин чемодана покачал головой.
— Это электронный комплекс, содержащий процессорное устройство, блоки памяти, синтезатор речи и пульт управления. Одним словом, узкоцелевая микроЭВМ.
— А что у неё за цель, позвольте спросить?
— Она стихи сочиняет. По заказу. Включаешь тумблер «Сеть», набираешь форму, размер, тему…
Саврасенков заволновался. Вообще-то он слышал, что машины уже могут писать стихи, сочинять музыку, рисовать… Но всё это были абстрактные слухи. «Где-то там, в Америке, сделали машину…» А машина-то, может быть, размером с этот магазин. А может быть, и вообще всё это враньё… Машина, сочиняющая стихи…
— Пойдёмте, — неожиданно для самого себя сказал поэт. — Я тут живу недалеко. Посмотрим вашу машину. Если мне подойдёт, я куплю её. Конечно, по разумной цене.
Через пятнадцать минут Павел Степанович и Валерий Николаевич (так звали невысокого изобретателя) сидели в саврасенковых креслах и пили кофе. На обеденном столе громоздилась машина.
— Синтезатор речи барахлит иногда. Надо подстраивать, — Валерий Николаевич отхлебнул кофе. — Она ведь у меня сочиняет вслух. Буквопечатающее устройство я достать не смог…
— Клавиш, клавиш сколько! Тут без высшего образования не разобраться…
— Что вы! С ней и ребенок справится, — Валерий Николаевич поставил чашку на подлокотник кресла, вскочил и подошёл к своему детищу. — Где у вас розетка?
Он щелкнул выключателем, уверенно нажал несколько клавиш на верхней панели и снова уселся в кресло. Аппарат зашипел, и из его недр вдруг полился монотонный голос — ни мужской, ни женский:
Ой яя амых естных равил,
Огда не в утку анемог,
Он уажать себя аставил,
И уше ыумать не ог…
— Буквы пропускает, зараза! — Валерий Николаевич ловко снял заднюю крышку машины и что-то подкрутил. — Это она тест прогоняет — «Евгения Онегина» чешет…
С больным сидеть и день, и ночь,
Не отходя ни шагу прочь…
безо всякого выражения гнусавил аппарат.
— Вот так лучше, — изобретатель выключил машину, привинтил заднюю крышку, снова сел в кресло и принялся за кофе.
Павел Степанович осторожно спросил:
— Дорого просите за машину-то?
Валерий Николаевич покачался в кресле.
— Пятьсот, — сказал он решительно. — За такую вещь цена, согласитесь, небольшая.
— Пятьсот? М-м-м… Пятьсот… Вы покажите сперва, как с ней обращаться. Надеюсь, она не только «Онегина» может?
— Да всё что угодно, милейший! «Онегин» — это тест, проверочная программа, если угодно. В основном для коррекции синтезатора речи. Смотрите! — Валерий Николаевич снова включил машину. — Вот этот ряд формирует размер. На белых клавишах были наклеены бумажки с надписями: «Гекз.», «Амфибр.», «Ямб 5-ст.», «Белый»… — Здесь набирается тема. На этих клавишах было написано: «Любовь», «Зима», «Космос», «Родина», «Музыка», «Берёзки»… Некоторые надписи были менее понятны: «Фольк.», «Альп.», «Комс.», «Фант.», «Некро.», «КСП»… — Она и подражать может. Смотрите сюда! Нижний ряд, самый длинный, содержал следующие клавиши: «Маяк.», «Ахмат.», «Блок», «Евт.», «Тютч.», «Пушк. 1», «Пушк. 2», «Пушк. 3», «Кры.», «Сол.» (Соллогуб? Или Солоухин?), «Возн.», «Гомер», «Лерм. 1», «Лерм. 2», «Выс.» (Высоцкий?)… Много было фамилий. С понятным трепетом прочел Павел Степанович на одной из клавиш буквы «Савр.»… — Ну-с, заказывайте! Что будем сочинять?
Павел Степанович растерялся.
— Пускай… Пускай… о любви. Под Лермонтова!
— Под Лермонтова, — Валерий Николаевич нажал клавишу, — о любви…Нажата другая клавиша. — Прошу!
Раздался знакомый шип, и машина грустно произнесла:
Да, были схватки родовые,
Да, говорят, ещё какие…
— Машина несколько своеобразно понимает тему любви, — объяснил изобретатель, — арифметическое устройство выбирает тот или иной оттенок чисто стохастически… БМУ через КШЧ обращается к ПЗУ…
— Кашаче… А морскую тематику она может? — Саврасенков вспомнил свои морские песни. — Скажем, под… этого… под Крылова?
— Морскую, — нажата клавиша, — Крылов, — другая клавиша. — Прошу.
Машина заговорила:
Ш-ш-ш-ш…
Однажды Фок, Бизань и Гроты
Поспорили между собой о том,
Какая мачта главная из них,
Кто больше делает работы,
Кто самый важный в управленье кораблём. «
Я первая, я ближе всех к бушприту,
Сказала мачта Фок, — не будь меня,
Быть кораблю о риф разбиту».
«На нас поболе парусов висит,
Скрипели Гроты,
Пусть далеко от нас бушприт,
Зато полно у нас работы».
На что Бизань им отвечала:
«Я там, где руль, а руль
Всей навигации начало»…
Так люди многие подобны мачтам этим,
Кичатся важностью оне.
Но мы, читатель мой, заметим,
Что в дело каждый вносит вклад на божьем свете,
Что каждый должен положить кирпич в стене,
Иначе был бы наш корабль на дне.
