Берни
негр, лет сорока. Очень худой.
Джек
очень темный негр, лет сорока пяти, грузный, говорит басом. Носит небольшие усики.
Отец
белый. Тощий, лысеющий, лет пятидесяти пяти.
Медсестра
белая, южанка. Цветущая хорошенькая брюнетка или рыжая. Шумная, громко хохочет. Двадцать шесть лет.
Санитар
светлокожий негр. Гладко выбрит, аккуратен, подтянут. Двадцать восемь лет.
Вторая медсестра
белая, южанка, белокурая, красотой не блещет. Тридцать лет.
Врач
белый, блондин, хорошо сложен, с приятным лицом. Тридцать лет.
Действие происходит днем и вечером 26 сентября 1937 года в городе Мемфисе, штат Теннесси, и его окрестностях. Что касается декораций, то, само собой, каждый театр волен найти свое собственное решение, поэтому изложенные ниже пожелания автора, которые могут быть небесполезны, являются лишь общей идеей — это то, что видит автор.
А «видит» автор следующее: середина сцены и авансцена отведены под приемный покой больницы, так как именно здесь развертывается большая часть действия. Прямо перед публикой, посреди сцены, — стол дежурной медсестры и стул. Направо — входная дверь, налево — дверь, ведущая внутрь больницы. Больше почти ничего, быть может, только скамья, один-два стула.
В глубине сцены, быть может, наискосок — приподнятая платформа, на разных частях которой происходит действие других картин — опять-таки с минимальным количеством вещей. И все это на фоне широкого, во всю сцену, задника, изображающего небо, которое меняется в каждой картине: в нем то жаркая синева, то закат, яркий, красно-оранжевый закат. Иногда он пылает во всю мощь, иногда это только отсветы заката.
При поднятии занавеса на сцене темно, а позади — синее, горячее небо. Звучит музыка, которая затихает, когда освещается сцена.
Уголок бара. За столиком сидит Берни, перед ним бутылка пива и стакан. С бутылкой пива в руках нерешительно входит Джек, он не видит Берни.
Берни (узнав Джека, с приятным удивлением). Эй!
Джек. А?..
Берни. Привет, Джек!
Джек. А?.. Что?.. (Узнает его.) Берни!
Берни. Ты как тут очутился? Иди сюда, присаживайся.
Джек. Ну ты подумай!..
Берни. Присаживайся, Джек.
Джек. Да… конечно… Ну ты подумай, надо же!.. (Подходит к столику, садится.) Здорово, Берни. Ух, ну и жарища! Как живешь, друг?
Берни. Лучше всех. Но как ты к нам попал?
Джек. Проездом, понимаешь, проездом.
Берни. Не сидится тебе на месте, да? Вот уж не ожидал, что ты вдруг войдешь в эту дверь, мир-то, оказывается, тесен.
Джек. Выходит, так.
Берни. Значит, не сидится тебе на месте? Куда ж ты едешь?
Джек (чуть таинственно). На Север.
Берни (смеется). На Север! Север-то большой, а?
Джек. Да… немаленький.
Берни (после паузы, опять смеется). А если поточнее, старик? Куда это на Север?
Джек (скромно, но гордо). В Нью-Йорк.
Берни. В Нью-Йорк?!
Джек. Угу, угу.
Берни. В Нью-Йорк, значит! Та-ак. Какие же у тебя дела в Нью-Йорке?
Джек (так же скромно). Да так… кое-что. А ты что поделываешь?
Берни. В Нью-Йорк, а? Скажи пожалуйста!
Джек (явно сгорая от желания поделиться своей тайной). Угу.
Берни (понимая это). Ну, брат, это здорово! Слушай, хочешь пива? Взять еще?
Джек. Да нет, пожалуй… не стоит… я…
Берни (вставая). Ясно, хочешь. Вот ведь какое пекло на улице, сейчас в самый раз пропустить холодненького.
Джек (внезапно передумав). А что в самом деле? Давай раздавим еще по бутылочке.
Берни (достает долларовую бумажку). Сейчас принесу. Так в Нью-Йорк, говоришь? Что же у тебя там за дела? А, Джек?
Джек (посмеиваясь). А вот такие дела, что ты, брат, ахнешь. Просто ахнешь!
Свет гаснет, затем освещается другая площадка.
Часть крытой веранды, довольно ветхая плетеная мебель. Отец Медсестры сидит в кресле, прислонив к ручке трость. Из дома несется громкая музыка — играет радиола.
Отец (музыка слишком громкая, он наконец не выдерживает, хватается за ручки кресла, кричит). Прекрати! Прекрати! Прекрати!
Медсестра (в доме). Что? Что ты говоришь?
Отец. Пре-кра-ти!
Медсестра (входит в белом больничном халате и шапочке). Ничего не слышу. Что тебе?
Отец. Выключи! Выключи эту чертовщину!
Медсестра. Ну, знаешь, отец, ей-богу…
Отец. Выключи радиолу!
Медсестра, пожав плечами, уходит в дом. Музыка прекращается.
Черт бы их унес, эти негритянские пластинки! (Кричит в дом.) У меня голова трещит!
Медсестра (входит). Что?
Отец. Я говорю, у меня трещит голова, ты все время ставишь эту негритянскую мерзость, ты меня не знаю до чего доведешь! Заладила ставить пластинки одну за другой, у меня скоро барабанные перепонки лопнут… голова разламывается…
Медсестра (устало). Ты принял пилюли?
Отец. Нет!
Медсестра. Я сейчас принесу.
Отец. К чертовой матери!
Медсестра (подчеркнуто терпеливо). Хорошо, я не принесу пилюли.
Отец (после паузы, тихо, но сварливо). Ты все время ставишь эти пластинки, будь они трижды прокляты…
Медсестра (с раздражением). Прости, отец, я не знала, что у тебя болит голова.
Отец. Не смей говорить со мной таким тоном!
Медсестра (так же). А я никаким тоном не говорю.
Отец. Не спорь со мной!
Медсестра. Я и не спорю. И не собираюсь спорить, в такую жару да еще с тобой спорить! (Пауза, затем спокойно.) Неужели человек не имеет права поставить пластинку-другую…
Отец. Собачий вой! Вот что это такое — собачий вой!
Медсестра (после паузы). Насколько я понимаю, ты не отвезешь меня на работу. Насколько я понимаю, у тебя так болит голова, что нет никакой охоты везти меня в больницу.
Отец. Да. Никакой.
Медсестра. Я так и думала. И насколько я понимаю, ты мне не можешь дать машину, потому что она тебе самому понадобится.
Отец. Да.
Медсестра. Так я и полагала. Что же ты собираешься делать, отец? Сидеть весь день на веранде со своей головной болью и сторожить машину? Будешь сидеть и смотреть на нее весь день? Возьмешь дробовик и будешь следить, чтобы на нее не нагадили птицы?
Отец. Машина мне сегодня нужна.
Медсестра. О да, разумеется.
Отец. Я говорю, она мне сегодня самому нужна!
Медсестра. Да, слышу. Она тебе нужна самому.
Отец. Вот именно!
Медсестра. Не сомневаюсь. Ты опять поедешь в клуб к своим демократам и будешь допоздна толочь воду в ступе с кучкой бездельников! И пыжиться, стараясь доказать, что ты умный политик…
Отец. Ну, знаешь, хватит!
Медсестра. Ты будешь сидеть с этими лодырями… покуривать дорогие сигары, которые тебе не по карману, вернее, МНЕ не по карману… сигары той марки, что курит его честь мэр города Мемфиса… ты будешь сидеть и хвастаться закадычной дружбой с самим мэром и корчить из себя важную персону, а на самом деле ты просто…
Отец. Замолчи, ты!..
Медсестра. …ты просто подхалим, ты подлипала…
Отец. Молчать!
Медсестра (скороговоркой). Вот для чего тебе нужна машина, да, отец? А я должна трястись по такому пеклу в душном, вонючем автобусе!
Отец. Кому говорю, замолчи! (Пауза.) Не знаю, что я с тобой сделаю, если ты посмеешь порочить мою дружбу с мэром!
Медсестра (презрительно). Дружбу!
Отец. Да! Да! Дружбу!
Медсестра. А я вот знаю, что сделаю. Твой мэр, его честь, лежит у нас в больнице… Как только приеду — если доберусь живая в этом кошмарном автобусе, — я зайду к нему, передам от тебя привет и расспрошу его про эту вашу «дружбу», возьму да и спрошу…
Отец. Не смей его беспокоить, слышишь?
Медсестра. Ну почему же, я думаю, мэр будет в восторге, дочь его любимого друга…
Отец. Ты нарвешься на неприятности!
Медсестра (издевательски). О, почему же я нарвусь на неприятности, папочка?
Отец. Ты эту дурь лучше брось!
Медсестра. Ведь у вас такая необыкновенная дружба! Или нет, лучше так: ты довезешь меня на машине до больницы и заодно навестишь своего дорогого друга мэра. Это я здорово придумала, правда?
Отец. Убирайся! Вон отсюда!
Медсестра (с тихой яростью). Ты мне осточертел.
Отец. Что? Что такое?
Медсестра (очень спокойно). Я говорю: ты мне осточертел.
Отец. Ах так? Ах так? (Хватает трость и колотит ею по полу, сначала сильно, со злостью, потом все слабее и наконец беспомощно и жалко.)
Медсестра спокойно наблюдает за ним.
Медсестра (нежным голосом). Ну, все?
Отец. Уходи. Тебе пора на работу.
Медсестра. Сейчас, вот только принесу тебе пилюли.
Отец (монотонно). Я тебе сказал: к чертовой матери, не хочу.
Медсестра. А мне плевать, хочешь ты или не хочешь. Сейчас принесу.
Отец. Я, слава богу, не твой пациент.
Медсестра. Вот уж действительно слава богу.
Отец. Ты к своим пациентам относишься куда лучше, чем ко мне.
Медсестра (устало). У меня нет пациентов, отец, я не палатная сестра, может, ты наконец запомнишь это? Я работаю в приемном покое, ты же знаешь. Зачем же прикидываться, будто тебе это неизвестно?
Отец. Если б ты была… этой… как ее… палатной сестрой, ты бы относилась к своим пациентам гораздо лучше, чем ко мне.
Медсестра. Отец, я не пойму, ты что, болен или здоров? Ты… ты в самом деле несчастный инвалид или, как только я уйду, ты живо вскочишь с кресла и поедешь в клуб трепаться с кучкой лодырей? Выбирай что-нибудь одно, отец, нельзя же сразу быть и больным и здоровым.
Отец. Не твое дело.
Медсестра. Я тебе говорю, что так нельзя!
Отец. Не твое дело, слышишь?
Медсестра (после паузы). Ладно, я пошла на работу.
Отец (насмешливо). Что же ты не попросишь своего дружка отвезти тебя в больницу?
Медсестра. Оставь.
Отец. Пусть бы заехал за тобой да отвез!
Медсестра. Оставь, говорю!
Отец. Или ему интереснее привозить тебя домой по вечерам, когда темно и можно побаловаться в машине? Так, что ли? Почему ты не приведешь его сюда, чтобы я хоть посмотрел на него? Почему ты не приведешь его ко мне?
Медсестра (со злостью). Да потому что (короткий жест — показывает на окружающую обстановку)… мне не хочется, чтобы он все это…
Отец. Я же слышу, я по вечерам все слышу — как ты хихикаешь и возишься с ним в машине! Я все слышу!
Медсестра (громко, стараясь перекричать его). Я пошла, отец.
Отец. Ну и иди себе, иди, кто тебя держит!
Медсестра. Слушаюсь, папочка!
Отец. Валяй, валяй!
Медсестра молча смотрит на него, поворачивается и уходит.
И не смей возиться с ним всю ночь в машине, когда вернешься, слышишь? (Пауза.) Слышишь?
Свет гаснет.
Освещается пустая часть сцены. Входит Джек; говорит, обращаясь к кому-то за сценой, и смотрится в невидимое зеркало на невидимом туалетном столе. Картина идет под приглушенную, как бы издали доносящуюся музыку.
Джек. Эй, Бесси! Вставай, пора уже… Эй, птичка! Подымай свою попку с кровати… Давай скорей, надо ехать дальше, а то начнет смеркаться… Я звонил в Нью-Йорк этой заразе, директору фирмы… Поговорил с ним как следует. Все сказал, что ты велела. Просыпайся, детка, пора уезжать из этой дыры, я должен доставить тебя в Мемфис до семи часов… а потом — тр-р-р! — рванем на Север! Прямиком в Нью-Йорк!.. Я этому стервецу так и сказал: «Послушайте, у вас нет исключительного права на Бесси Смит… ни у кого такого права нет. Бесси, черт вас дери, делает вам одолжение… Она вовсе НЕ ОБЯЗАНА петь для вас». Я сказал: «Бесси устала, ей неохота ехать в Нью-Йорк». А он мне: «Вы, пожалуйста, не вздумайте идти на попятный. Бесси сама мне обещала…» А я ему: «Ладно, не волнуйтесь… Бесси сказала, что согласна опять петь для вас… сможете выпустить сколько угодно новых пластинок… вы только не воображайте, что у вас есть исключительное право на запись — такого права ни у кого нет». (Посмеиваясь.) Я ему сказал, что ты свободна как птичка, радость моя. Как птичка-канареечка. (Смотрит за сцену, качает головой.) Да уж, хороша канареечка!.. Я ходил вниз расплатиться за номер. Только спустился — смотрю, один мой приятель… Ну, мы посидели в баре, немножко выпили, а он и спрашивает: «Что ты тут делаешь, как тебя занесло в эту паршивую гостиницу?» А я говорю: «Везу в своей тележке одну птичку. И везу ее на Север. Там, наверху, — говорю, — есть одна толстенькая дамочка, она сейчас отсыпается перед дорогой». Он и говорит: «У тебя всегда где-нибудь есть толстенькая дамочка». А я отвечаю: «У меня там наверху не просто дамочка, друг… Это — знаменитость, богатая леди, певица». Он смеется: «Кто же она такая?» Я говорю: «Угадай!» А он говорит: «Ну тебя, не могу я твои загадки отгадывать». Тут я ему и рассказал. Я, говорю, еду на машине с мисс Бесси Смит. У него глаза на лоб полезли. Как, говорит, неужели там наверху сама Бесси Смит? Не может быть! А я, не без гордости конечно, отвечаю: да, мол, сама Бесси Смит, мы с ней едем на Север. И вот он страшно хочет с тобой познакомиться, так что ты вылезай из постели и пойдем вниз. Я хочу показать тебя во всем блеске. И не то что хочу, а ДОЛЖЕН. Потому что он спросил: «А что случилось с Бесси Смит?» Как, говорю, что случилось? Ничего с Бесси не случилось, она спит наверху. А он говорит: «Нет, я хочу сказать, что она делала последние четыре-пять лет?» Было, говорит, время, когда ее имя гремело и в Чикаго, и в Нью-Йорке, и везде. Ее ведь просто на руках носили. Она еще поет или нет? ТЫ СЛЫШИШЬ, Бесси? Он спрашивает, поешь ты еще или нет! Я сказал… я сказал, что ты переутомилась… долго отдыхала. Тебя не забыли, детка моя, но люди спрашивают, что случилось. ТАК ЧТО ВСТАВАЙ! Сегодня двинемся на Север, а когда ты приедешь в Нью-Йорк, ты им покажешь, случилось что или нет. Бесси, милая, ты опять войдешь в славу… Я серьезно говорю — тебя опять ждет слава. А я должен доставить тебя в Нью-Йорк. Потому что это очень важное дело. Конечно, детка, ты свободна, как пташка, и я сказал сукину сыну директору, что он не имеет исключительного права на запись… но понимаешь, милая… он заинтересовался… а тебе за это нужно теперь хвататься. Нужно, дружочек мой, потому что, если ты сейчас что-то не сделаешь, люди перестанут спрашивать, где ты была последние четыре-пять лет… они вообще перестанут спрашивать о тебе! Ты слышишь меня? Я сказал там, внизу, что ты богата… но ведь это не так, Бесси. Уже не так, дорогая моя. Надо через силу тащиться в Нью-Йорк, и надо начинать все сначала. (Умоляюще.) Голубушка моя! Детка! Ты же знаешь, я тебе не лгу. Ну давай же, вставай! Спустимся в бар, выпьем пива… повидаемся с моим приятелем… а потом — в путь. Потому что становится поздно, дорогая… как бы не стало слишком поздно… (Веселее.) Ну, проснулась, пташка? (Идет за кулисы.) Живей, живей, Бесси!.. Вставай! Мы едем опять на Север!
