Пьеса в трех действиях
Действующие лица
Эфраим Кэбот.
Симеон |
Питер } его сыновья.
Эбин |
Абби Патнэм.
Девушка.
Скрипач.
Шериф.
Фермеры-соседи.
Действие происходит в Новой Англии на ферме Эфраима Кэбота в 1850 году. Перед домом — каменная стена с деревянными воротами, за которыми — дорога в деревню. Дом еще в хорошем состоянии, поблекли лишь ставни, выкрашенные когда-то в зеленый цвет, да посерели стены от времени и непогоды. По обе стороны дома — два огромных вяза, они распростерли свои ветви над домом, как бы защищая его и подавляя одновременно. В них есть что-то от изнуряющей ревности, от эгоистической материнской любви. От каждодневного общения с обитателями дома в них появилось нечто человеческое. В ясную безветренную погоду они напоминают женщин, которые устало склонились над крышей и сушат волосы под лучами солнца. Когда же идет дождь — их слезы монотонно капают на крышу и, скатываясь вниз, исчезают в гальке.
Тропинка от ворот, огибая правый угол, ведет к узкому крыльцу. На втором этаже два окна — там спальни Эфраима Кэбота и его сыновей; на первом этаже — два окна побольше: кухня и гостиная. Шторы в гостиной всегда опущены.
Начало лета 1850 года. Все застыло в безветрии. В небе полыхает закат. Лучи уходящего солнца огнем зажгли верхушки вязов, но дом, укрытый их ветвями, выглядит мрачным и призрачным.
Открывается дверь, и появляется Эбин; спустившись с крыльца, он останавливается и смотрит направо на дорогу. В руке у него колокол, которым он оглушительно звонит. Перестав звонить, поднимает голову и в каком-то недоуменном благоговении долго смотрит на небо.
Эбин. Господи, до чего красиво!
Ему двадцать пять лет. Он высок, мускулист, у него приятное с правильными чертами лицо, выражающее непокорность и настороженность. Взгляд черных глаз напоминает взгляд загнанного, но не покорившегося зверя. Каждый день ему представляется клеткой, из которой он не в состоянии вырваться. У него черные усы и небольшая, чуть вьющаяся бородка. На нем грубая одежда фермера. Насмотревшись на закат и хмуро оглядевшись вокруг, он с остервенением плюет на землю и уходит в дом. С полевых работ возвращаются Симеон и Питер. Они значителъно старше своего сводного брата — Симеону тридцать девять лет, Питеру тридцать семь. Братья такого же высокого роста, крепко сколочены, широкоплечи и тяжеловесны; на вид они простоватее, грубее Эбина, но хитрее и практичнее. Многолетний физический труд несколько ссутулил их. С ног до головы испачканные землей, пропахшие ею, они тяжело ступают в своих тяжелых ботинках, к которым прилипли комья грязи. Остановившись у дома, братья поднимают головы и смотрят на небо, опираясь на мотыги. Жестокое выражение их лиц смягчается.
Симеон (восхищенно). Как полыхает!
Питер. Да.
Симеон (как бы думая о своем). Восемнадцать лет пролетело.
Питер. Чего?
Симеон. Восемнадцать лет, как Джен умерла, жена моя.
Питер. Я и забыл.
Симеон. А я вот не могу; все вспоминаю да вспоминаю. Тоска грызет. Волосы какие у нее были длинные-предлинные, как лошадиный хвост, и желтые-желтые, чистое золото.
Питер (безразлично). Да, преставилась. (Молчание.) А на Западе, золото, Сим, золото.
Симеон (все еще любуясь закатом, отрешенно). В небесах-то как полыхает.
Питер. По всему, это — знак! (Воодушевляясь.) Золото на небе — золото на Западе; золотые врата. Калифорния… Золотой Запад — золотые россыпи, Сим!
Симеон (в свою очередь воодушевляясь). Говорят, там золото под ногами — только подбирай. Прямо сокровище Соломона.
Еще некоторое время оба смотрят на небо, затем, опускают головы.
Питер (с горечью). А здесь же — камень на камне: что земля, что стены. Год за годом возводим их для него — я, ты, Эбин. И все для того, чтобы он замуровал нас в них!
Симеон. Мы вкалываем, силы тратим, годы! Холим эту проклятую землю. (Злобно топает ногой.) И все ради его доходов.
Питер. Если бы мы холили ее в Калифорнии — в каждой борозде отваливали бы по слитку золота!
Симеон. Калифорния далеко; почти на другом краю земли. А все же надо прикинуть…
Питер. Мне было бы нелегко бросить все это, где каждый клочок земли полит нашим потом!
Сидят в раздумье. Эбин выглядывает из окна кухни, прислушивается.
Симеон. Э-хе-хе! Может, он того… помрет скоро.
Питер. Кто знает?!
Симеон. А может, он уже… помер?
Питер. Трудно сказать…
Симеон. Уж два месяца, как от него ни слуху ни духу.
Питер. Вот в такой же вечер он и уехал. Ни с того ни с сего подхватился, и прямо на Запад… Что-то тут неладно… Он никогда не уезжал, разве что в деревню. Тридцать лет, а то и больше не покидал он ферму. С самой женитьбы на матери Эбина. (После паузы, зло.) А что если объявить его сумасшедшим? Суд признал бы.
Симеон. Он быстро всех судей скрутит. И труда ему не составит. Они ни за что не поверят, что он сумасшедший. Нет, придется ждать, пока помрет.
Эбин (со злорадной усмешкой). Чти отца своего!
Симеон и Питер, вздрогнув, смотрят на брата. (Ухмыляется; затем мрачно.) Я молюсь, чтобы он умер.
Симеон и Питер продолжают в изумлении смотреть на Эбина. (Как ни в чем не бывало.) Ужин готов.
Симеон и Питер (вместе). Эх-эх!
Эбин (глядя на закат). До чего красиво, господи!
Симеон и Питер (вместе). Золото — там. На Западе.
Эбин. Где — там?
Симеон и Питер (вместе). В Калифорнии!
Эбин. Ха! (Смотрит на них отсутствующим взглядом, затем медленно.) Ну ладно. Ужин стынет. (Скрывается на кухне.) Симеон (облизывая пересохшие губы). Я голоден.
Питер. Копченой свининой пахнет.
Симеон. Свинина — это хорошо.
Питер. Свинина есть свинина!
Они идут, задевая друг друга, плечо к плечу, как два вола, которые торопятся в хлев — к отдыху и корму. Огибают дом справа и скрываются; слышен скрип открываемой двери.
Гаснет закат, наступают сумерки.
Видна кухня, посередине стол, сколоченный из сосновых досок, на нем три тарелки, свеча, буханка хлеба и кувшин с водой. Четыре грубых деревянных стула. В правом дальнем углу плита, в центре задней стены плакат, на котором изображен корабль и напечатано крупным шрифтом: "Калифорния". Посуда развешена на гвоздях, вбитых в стену. Чисто, прибрано, но чистота эта — казарменная, не домашняя, здесь не чувствуется женской руки.
Симеон и Питер, протиснувшись на кухню, грузно опускаются на стулья. Эбин берет с плиты отварной картофель со свининой, ставит на стол и присоединяется к ним. Все трое едят, не произнося ни слова. Симеон и Питер — торопливо, как звери, Эбин — нехотя, без аппетита, изредка бросая на них неприязненные взгляды.
Симеон (неожиданно обращается к Эбину). Послушай! Ты не должен о нем так говорить.
Питер. Ты несправедлив.
Эбин. Что говорить?
Симеон. Ну молиться, чтобы он умер.
Эбин. А вы разве не молитесь?
Молчание.
Питер. Послушай! Он наш отец.
Эбин (яростно). Но не мой!
Симеон. Вот ты — разве ты разрешил бы говорить о твоей матери такое, а?
Грубо ухмыляются.
Эбин (побледнев). С ним у меня нет ничего общего, а у него — со мной.
Питер. Подожди, доживешь до его лет.
Эбин. Я — в маму! Каждой каплей крови.
Симеон и Питер смотрят на Эбина с равнодушным любопытством.
Питер (как бы вспоминая). Слов нет, она была добрая и ко мне и к Симу. Она была доброй мачехой.
Симеон. Она была добра ко всем.
Эбин (встает и в смущении неловко кланяется каждому из них). Спасибо на добром слове. Большое спасибо. (Садится.)
Питер (после молчания). Она и к нему была добра.
Эбин (резко). И в знак признательности он убил ее!
Симеон (философски). Никто никого не убивает. Убивают обстоятельства. Вот кто!
Эбин. Старик загнал ее до смерти.
Питер. Он и себя загоняет до смерти. И меня, и Сима, и тебя. Но все мы, как видишь, живы. Еще.
Симеон. Его что-то толкает на это.
Эбин. Когда-нибудь он ответит мне за все! (Усмехнувшись.) Интересно, что же это за загадочное "что-то", которое толкает его?
Симеон. Понять трудно.
Эбин. Может, его толкает то же, что вас толкает в Калифорнию?
Симеон и Питер смотрят на него с удивлением.
Но никуда-то вы не уедете! Ни за каким золотом!
Питер. Кто знает!
Эбин. Где вы денег-то на дорогу достанете?
Питер. Мы можем и пешком. Если сложить все, что мы на этой ферме отшагали, до луны хватило бы!
Эбин. Вы не пройдете и половины пути, как индейцы с вас скальпы снимут.
Симеон (с мрачным юмором). Да мы сами с любого снимем!
Эбин (упрямо). Никуда вы не уедете, ждать будете, пока он умрет, чтобы получить свою долю.
Симеон (после молчания). Мы имеем на нее право.
Питер. Две трети принадлежат нам.
Эбин (вскакивает). Вам ничего здесь не принадлежит. Это ферма моей матери. Не он ли у нее ее оттяпал. Мать умерла, и теперь ферма моя.
Симеон. Ты расскажи об этом старику, когда он объявится, ставлю доллар — он от смеха надорвется. (Смеется; смех его похож на лай.)
Питер (смеется, подражая брату). Ха-ха-ха!
Симеон. Что ты имеешь против нас, Эбин? Ты таишь на нас злобу, по глазам вижу — давно таишь.
Питер. Да, да!
Эбин. Может, и таю. (Резко.) Почему вы всегда стояли в стороне, когда он заставлял надрываться ее? Почему у вас никогда не возникало желания защитить ее? Отплатить за то добро, что она для вас делала?
Симеон и Питер во все глаза смотрят на Эбина.
Симеон (после молчания). Ну, Эбин, а скотину поить ведь надо было!
Питер. А плотничать!
Симеон. Пахать!
Питер. Убирать сено!
Симеон. Раскидывать навоз!
Питер. Полоть!
Симеон. Подрезать деревья!
Питер. Доить коров!
Эбин (кричит). И возводить стену… камень за камнем… возводить, пока не окаменеют ваши сердца!
Симеон. Нам некогда было встревать в чужие дела.
Питер. Ты сам был достаточно взрослым, когда она умерла, — чего сидел сложа руки?
Эбин. Я тогда не понимал, что к чему. Это уже потом я уразумел, — после того как ее не стало. (Пауза.) О, я теперь понимаю ее, я на своей шкуре испытал ее страдания. Она приходит ко мне и днем и ночью, — что бы я ни делал. Варю ли картошку, жарю ли свинину, пеку пироги, развожу огонь, выгребаю золу — она приходит, чтобы помочь мне. И стоит у плиты, глаза ее слезятся от дыма и чада, она плачет кровавыми слезами точно так же, как плакала при жизни. Она не может спокойно лежать там, в могиле, — она не привыкла отдыхать.
Симеон. Она никогда ни на что не жаловалась.
Эбин. Она слишком уставала. У нее не оставалось времени, чтобы жаловаться. Вот что он сделал! (Мстительно.) Но рано или поздно я выскажу ему все, что о нем думаю, я буду кричать во весь голос! Мама еще отдохнет в могиле! (Садится и замолкает.)
Вновь Симеон и Питер смотрят на Эбина с нескрываемым любопытством.
Питер (после молчания). Как думаешь, Сим, какого дьявола он уехал?
Симеон. А черт его знает! Я возвращался с поля — вижу, выезжает из ворот. Лошадь надраена, сам одет с иголочки, щелкает языком, размахивает хлыстом. Хорошо помню — я заканчивал пахать, это в мае было, весной. Он поехал прямо на запад, навстречу золотому закату. "Куда собрался, отец?!" — кричу ему. Он придержал лошадь, посмотрел в мою сторону, глаза сверкнули змеиным блеском. Я даже подумал, что он того… пьян. "Не вздумайте бежать, пока не вернусь", — сказал он.
