Младшая из трех сестер Цветаевых, Ася, как ее называли домашние, не дожила чуть больше года до 100 лет. Сегодня Анастасия Ивановна могла бы отметить свое уже 105-летие. В редакцию «МК» случайно попали уникальные пленки с записью бесед композитора и историка Владимира Соловьева с Анастасией Ивановной, сделанные в 1986 году. Тогда она сказала: «Можете гордиться тем, что это мое последнее интервью. Я их имела несколько, и мне уже достаточно. На известность мне наплевать, у меня ее больше, чем нужно, и она только вредна. Мне нужно работать и писать». Никогда ранее эти ее рассказы нигде не публиковались. Известная писательница вспоминала о поэте Марине Цветаевой, своих первых опытах в амурных делах, неудачах в кулинарии, детских играх с Максимом Горьким и о многом другом…
– Мы вдвоем с Мариной влюбились в одного молодого человека. Это был 23-летний ученик нашего отца, переводчик Гераклита, еще студент. И он тоже влюбился в обеих, потому что тоже не мог решить, кого из нас выбрать. А потом он решил, что если он так влюбился в доме у профессора, то должен сделать предложение старшей по возрасту дочери. Тогда мне было 15, а ей 17 лет. А она вовсе не собиралась выходить замуж – для нас в то время влюбиться вовсе не значило стать женой, какой кошмар! Мы хотели быть свободными, писать стихи, прозу. Поэтому она ему отказала, и все это кончилось ничем. Но остались прекрасные стихи об этой любви, которые мы и прочитали впервые публично.
– Наши с Мариной голоса были настолько похожи, что старшая сестра из соседней комнаты не отличала, кто говорит, и голоса, и интонации были одинаковые. Первый раз публично мы с ней выступали осенью 1911 года в обществе «Эстетика», где читали стихи «Зимняя сказка»:
Мы слишком молоды, чтобы забыть
того, кто в нас развеял чары.
Но чтоб опять так нежно полюбить –
мы слишком стары.
Там было такое правило: все выступления принимались молча, не аплодируя. И надо было уметь понять, что твое выступление удалось. Но когда мы с Мариной, еще в гимназических платьях, окончили читать стихи, то, наверно, в ответ на последнюю строчку раздался шквал рукоплесканий, как будто рухнуло что-то. А мы читали очень тихо, без всяких жестов, не так, как теперь читают.
Кстати, я уже говорила об этом публично, поэтому могу повторить. Когда я уже в старости выступала с Беллочкой Ахмадулиной, я сказала, что хуже стихов никто никогда не читал, чем Василий Иванович Качалов. Он чудно читал прозу, но и стихи он тоже читал как прозу: с запятыми, восклицательными знаками, нарушая ритм.
Я никогда не заучивала специально Маринины стихи – она их прочитывала мне 2-3 раза, и этого было достаточно, потом мы читали уже вместе.
– Мы жили в Ялте в последнюю зиму жизни нашей матери, которая болела туберкулезом. Над нами жила Екатерина Павловна Пешкова со своим сыном Максом, которому тогда было 8 лет. Мы с ним часто играли во дворе, и я катала его на себе верхом. А Екатерина Павловна говорила: «Макс, как тебе не стыдно! Ведь Асе трудно, ты же тяжелый!», – и настаивала на том, чтобы я его спустила…
Уже в военные годы я восхищалась «Детством» Горького, а в 1927 году написала ему письмо. Тогда ему было 60 лет и он жил в Сорренто. Он сразу прислал мне приглашение к себе… Мне нужно было прилично приехать из Союза, чтобы на меня не обращали внимание. И я захотела остановиться на один день в Вене, чтобы купить пару платьев. Но когда я зашла в магазин, то увидела, что они все короткие, до колен, а мне это уже было неприлично – мне было 33 года. Тогда я выбрала два платья с большими матросскими воротниками, остановилась в гостинице и перешила их. Я разрезала на части эти воротники, и, так как платья были довольно узкие, легко удлинила их…
– Мне 92-й год, и я считаю, что совершенные идиоты американцы, которые говорят:
«Time is money»
– "Время – деньги". Любым искусством, ремеслом мы можем заработать себе денег, сколько хотим, а времени себе не можем прибавить и получаса, поэтому мне сейчас важно в жизни ни одного часа не тратить зря. Или работать, или отдыхать.
– Я помню себя лет с трех. А когда мне было 6 лет, мы переехали в Тарусу. Очень редко мы добирались на дачу (в 1,5 км от дома) пароходом по Оке, чаще ездили в повозке с бубенчиками. Каждый год мы оставляли на даче кучу вещей, и за все время нас ни разу не обокрали и ничего не пропало. А между тем там были люди – плотогоны, которых боялись. Они перегоняли плоты по Оке, и наверняка среди них было много не верующих ни в какого Бога, которые могли убить или украсть.
– У нас в гостиной стоял рояль. Наверное, за некоторое время до того, как умерла от голода Маринина трехлетняя дочь Ирина, в 1920 году, Марина поменяла этот рояль на мешок черной (ржаной) муки…
– У нас была прислуга – Устюша. Мы всегда отпускали ее на воскресенье, и в этот день я сама должна была готовить. В книге было написано, что белой муки надо взять столько-то. Я поискала в Устюшином царстве муку, взяла самую белую, даже голубоватую, и сделала пудинг. Он чудно пах, когда испекся, на всю квартиру. Я положила туда изюм, цукаты, всякие запахи, которые тогда продавались. Но, когда мы поставили его на стол, он не поддавался никакому ножу. Борис (муж Анастасии Цветаевой. – М.К.) сказал: «Позволь, я сейчас принесу косарь». Но это было совершенно твердое яичко – оно благоухало, но не поддавалось. «Это сатанинское кушанье, надо ударить его посильнее», – сказал Борис. Пудинг раскололся на две части, и оттуда посыпались цукаты и орехи… Я так и не поняла, почему так случилось.
