Закованный в свободный воздух,
бредёт по утру человек,
похожий на хрустальный шар.
Что может он узнать, что знает,
когда, как рыба, заточён
между пространством и безмолвьем,
когда листва лукаво прячет
от глаз его всех мошек зла?

И я решил, как грустный пастырь,
обманутый натуралист
и примирившийся географ,
открыть ему глаза на мир, —
встав на пути, я говорю:
слезай с велосипеда, милый.

Я говорю ему: простак,
питающийся кислородом,
неужто ты забыл про слёзы
и унижения трущоб?

Забыл, что кое-где штыком,
а где-то палкой и камнями,
там воронёным пистолетом,
в Чикаго вилкой и ножом
свежуют робкие тела,
лакают кровь из горла горлиц
и рубят головы арбузам?

Он рот открыл от удивленья,
а я сказал ему: нет права
жить кислородною заботой
и облачать себя в прозрачность.
Войди в дома, где правит мрак,
в угрюмый переулок смерти,
потрогай кровь, отведай ужас,
с другими раздели беду.

А путник оглядел меня
своим отсутствующим взглядом
и удалился в свете солнца,
не удостоив пониманьем.
А я подумал: вот несчастье —
беседовать с самим собой…