Столь ненормальным был мой друг,
что сумерек не выносил,
усматривая оскорбленье
в малейшем прибавленьи тени,
в критическом настрое дня.

Хотя мой бедный друг владел
большим количеством земель,
он в сумрачный сезон стремился
пожить в одной из снежных стран
или под пальмами Суматры —
но разве можно убежать
от неизбежного заката?

Снотворный шум зелёных чащ,
экстравагантные напитки,
купания в шипучем пиве,
советы медиков и чтенье
фармацевтических журналов,
любовный акт при первых звёздах —
ничто ему не помогало:
почти переставало биться
или шумело, как мотор,
его измученное сердце
при сумеречном воскрешеньи
фатально меркнущего дня.
Поистине печальной жизнью
жил мой изверившийся друг.

С К. Б. мы повели беднягу
в один парижский ресторан,
чтобы отвлечь его под вечер
от приближения потёмок.
Но другу нашему примнился
какой-то дерзкий иероглиф
в цыплёнке, поданном на стол.
И тут же, выйдя из себя,
он этот вредный фри-ероглиф
надел на голову седую
улыбчивого метрдотеля.
Пока над башнями Парижа
свет сумерек распространялся,
как призрачный небесный веер,
подливка замутила взор
ополоумевшего метра.

Настала ночь, и день настал,
а наш безумный друг остался
таким, как был. Свинцовым мраком
его накрыло забытье.

Об этом мне К. Б. напомнил
в письме — я сохранил его.