Настойчивость преследует с гнетущей прямолинейностью, за то барана и недолюбливали. А он хотел быть умным.
От приступов меланхолии на нем клочьями свисала шерсть, в иных же местах, особенно на боках, проталинами лысели откровенные плешины: депрессия одолевала.
Однажды он брел по селению в сумеречном безысходном угнетении. В нежно-зеленых легких одеждах порхала бабочка,
трепетная, как юношеское предчувствие любви. Она уселась на мокрый черный нос барана и спросила:
— Кем ты был, когда тебя не было?
— А ты-ы-ы? — угрюмо промычал баран.
— Я гусеницей, — звонко ответила бабочка.
Баран тяжело молчал, он не знал, что ответить, и глухая обида зрела в нем.
Бабочка подождала и с легким не то разочарованным, не то презрительным «ах» вспорхнула и утрепетала прочь.
«Ишь, лоскут», — подумал баран и, помрачненный, сделал несколько шагов в забытьи.
Курочка Пеструшка сладко вспоминала нечто безвидное, но волнующее, как предрассветные предчувствия.
— Куда - ты - куда - ты - куда- ты...
— Мне-е-е, мне-е-е-е худо, — проникновенно признался баран.
— Как так, как так? — не верила Пеструха, ее благоговение перед массивностью барана, его шерстистостью не имело границ.
Петуха она почитала меньше.
— А вот кем ты была, когда тебя не было? — мрачно повторил баран бабочкин вопрос.
— Яйцом, — уверенно ответила курица.
— А я что ж? — в глубинах барана черными клубами всходило отчаяние.
— Спроси у Петуха, он все знает, — курицу привлекла мелькнувшая муха, и она разом забыла о баране: голод был в ней сильнее почтительности.
В баране забрезжила надежда.
Петух всполошился не нашутку, увидев бесцеремонно приближающегося барана, но вида не подал, ценя достоинство превыше всего.
— Бабочка была гусеницей до того, как ее не было, — приступил баран к делу. — Курица была яйцом до того, как ее не было, а я ничего о себе не знаю. Петух, ты все знаешь, говори со мной.
— Я бы поставил вопрос так, — петух привык к дурацким вопросам, своих благоверных. — Я бы спросил, кем была бабочка до того, как она была гусеницей. И уверен, она не знает.
Курица была до яйца курицей. А можно решить все вообще иначе.
Скажем, ты до того, когда тебя не было, был каузальностью Варфоломеевской Ночи...
— Да ну, как это, не уразумею? — ошалел баран.
— Очень просто: Варфоломеевская Ночь — это разновидность домашнего животного, обычно незаметного размера, но иногда оно получается очень крупным, оно питается распрей и время от времени достигает огромных размеров. А каждое живое существо состоит из физического, душевного и духовного тел. Между душевным и духовным таится каузальное тело — тело причин и следствий, оно понуждает искать взаимосвязи между событиями, а ты и есть та самая взаимосвязь в чистом виде. Поэтому тебе кажется, что все всё понимают, кроме тебя. Ты сгущенная причина всех событий, как я всегда и всюду являюсь Зовом всех зовов.
— Понимаю, я причина. Когда меня не было, я был причиной.
— Нет, — возмутился петух. — Я сказал совершенно другое,
Причина одна — Бог. Только Он обходится без следствий как причина.
— Значит, с морды я причина, а следствие с хвоста. Или наоборот.
— Ты все понял не так. Причинно-следственный комплекс не ты, а в тебе... — петух почувствовал, как в голове барана проступает шевеление и надрыв, следом могло наступить только одно — дикая ярость. Петух не хотел бараньей ярости и ответил коротко: — Если тебя еще когда-нибудь спросят, кем ты был, когда тебя не было, отвечай просто — Варфоломеевской Ночью.
Это устрашит. А коли не устрашит и последуют еще вопросы, скажи — «это тайна».
Слово «тайна» барану понравилось, и умиротворенный он пошел прочь.
(Психологический бестиарий В.Ахрамовича. Ж-л "Наука и религия". 12.1991г.)
Перед руинным взором быка кострел петух.
— Петя, — прогудел бык, — когда я тебя вижу, мне мерещится одинокий степной костер.
Петух не шелохнулся.
И бык снова спросил:
— Петя, что ты видишь? Мне сдается, что ты нашел в пространстве перед собой трещину и разглядываешь ее, не зная,
что с ней делать.
— А почему ты, — дернув глазом, заявил петух, — а почему ты, бык, всегда похож на руины?
— Петя, не знаю, — честно и спокойно ответил бык. И умолк. Ему показалось, что его ответ ныне прозвучал как-то особенно убедительно. Он долго молчал. И вдруг спросил:
— Петя, а почему ты такой?
— Какой? — поинтересовался петух.
— Да вот такой, какой-то... бодрый, отважный.
— Потому что я — твое прошлое, — не думая, ответил петух.
— Как это? — спросил бык.
— Ты же носишь долги наши, — повернул голову петух к быку.
— Не понимаю, Петя, — изумился бык.
— Мы даем много обещаний, — растолковывал петух. — Часть из них всегда не исполняем. И они откладываются грузом,
формируя нас.
— Подробнее, — склонил выю к петуху бык.
— Меньше всего долгов у ангелов. Больше у птиц. У меня их еще больше...
— А я все ваши долги ношу?! — взревел бык.
— Нет. Все долги скапливаются отдельно. Их принимает на себя самый большой зверь — земля. Наши невыполненные обещания спрессовываются в камень.
— Так их же целые горы?!
— Да. И мы умираем именно от чувства тяжести. Нас гнетут неисполненные обещания.
— Так надо исполнять обещанное! — радостно взвыл бык.
— Попробуй, — устало ответил петух, и глаза его отворотились от руинного взора быка и остановились там, где бык предполагал трещину в пространстве...
(Психологический бестиарий В.Ахрамовича. Ж-л "Наука и религия". 09.1993г.)
Воробей встретит ангела и спросил:
— Ты что сегодня клевал?
— Я не клюю, я вкушаю, — ответил поучительно ангел.
— Что же ты ныне вкушал? — кротко и торжественно переспросил воробей.
— Я всегда вкушаю манну. И ничего более.
— Манную крупу?
— Манну небесную.
— А есть еще манна бесная?
— Кто ты? — изумился ангел.
— Я тот, кто ест все, что Бог подаст, — потупившись, ответил воробей, но быстро воспрянул и спросил: — И вкусно?
Насыщает? Я никогда не пробовал.
— Вкусно, и насыщает, — сладко ответил ангел.
— А где это? Угости меня, — очень-очень скромно попросил воробей.
— Как где? — изумился ангел. — Везде! Вот, — он повел крылом окрест себя, — ты что, не видишь?
— Нет, не вижу, — растерянно оглядываясь, ответил воробей.
— Как же ты живешь? — удивился ангел.
— Да вот как-то так... Не знаю... — совсем потерялся воробей. — А может быть, я не живу, может быть, я — твоя аберрация?
— У ангелов не бывает аберраций, — серьезно сказал ангел.
— Значит, ты — моя аберрация, — грустно решил воробей и, не прощаясь, вяло полетел прочь.
(Психологический бестиарий В.Ахрамовича. Ж-л "Наука и религия". 12.1993г.)
Когда задние копыта уже оттолкнулись, а передние еще не ощутили первое, едва уловимое касание опоры, когда тело вытянулось и расслабилось в парящем движении, горный козел испытывал всепоглощающее блаженство.
Козел тяжко страдал. И преодолевал он свою боль, распластываясь над безднами. Козел ревновал себя к скальным утесам. Их непоколебимая недвижность должна была принадлежать ему, а не горным хребтам. Временами он утешался, уверяя себя, что он и есть часть утеса, только подвижная часть, разновидность отделенной души, внутреннее ставшее внешним.
Уверения были напрасны. Потому что скалы имели-таки настоящую душу. И козел в отчаянии застывал на вершине скалы в последней надежде окаменеть, хотя бы на миг превратиться в скальный утес.
(Психологический бестиарий В.Ахрамовича. Ж-л "Наука и религия". 07.1990г.)
Чешуйчатый, прозрачный и очень уязвимый дракончик одинок жил на горе. Он себе выбрал маленькое плато, на котором не умещался даже его собственный хвост, но так высоко, что выше ничего уже не было. Он грустно смотрел вокруг и незаметно толстел. Теперь уже никто не догадался бы, что дракончик легкое и прозрачное существо. А некогда оно взмывало над своим лежбищем, сверкая ликующими брызжущими красками, и фейерверком опаляло восхищенных. Вольная красочная неустрашимая живая гирлянда устремлялась навстречу жизни. Или просто вверх, сколько хватало сил.
Петух, живший у самого подножья драконьей горы, томился в курятнике и брезгливо отрясал с себя повседневность. Он любил себя, презирал мир и ревновал себя к себе.
Дракончик помнил петуха, любил и ждал его. Очень ждал. А у петуха не было сил подняться к дракончику: все силы выклевывались ревностью и брезгливостью.
Дракончик прозрачнился и толстел в одиночестве. Они всегда будут помнить друг друга, но никогда не встретятся. Они обитатели разных грез.
(Психологический бестиарий В.Ахрамовича. Ж-л "Наука и религия". 02.1990г.)
Дрозд перелетал с ветки на ветку и не мог найти себе места. Все ветки казались ему чужими. И не было у дрозда места покоя.
— Да успокойся ты, — ревел медведь, оказавшись поблизости.
— Не могу, не могу, — суетился дрозд. — У всех есть пристанище, а у меня нет. Нет Никакого.
— Ну, миленький, — посочувствовала бежавшая мимо лиса. —
Вон там посмотри, какая дивная веточка. Присядь, отдохни.
Измаешься ведь.
— Да, — ответил дрозд, — спасибо тебе, лиса, замечательная веточка.
Дрозд подлетел к ветке, на мгновение замер и отлетел прочь:
— Не моя это веточка.
— Шалый какой-то дрозд, — сказала себе лиса и растворилась в презрении.
Дрозд уже изнемогал от усталости. Он метался с места на место, все больше теряя силы.
Сумерки вдруг выглянули филиновыми глазами из ниоткуда.
При более внимательном рассмотрении взгляд филина высвечивался из вечной нескрываемой и неодолимой отстраненности. Когда измученный неприкаянностью дрозд оказался в поле внимания филина, с ночной птицей произошло нечто небывалое и неизъяснимое: сначала филин воспылал сочувствием к дроздовой бескомпромиссности, затем разом пережил оскорбленность всеобщей неуместностью и, наконец, в необъяснимом сальто души филин повеселел:
— Давай-ка я тебя обвенчаю вон с той веткой, — предложил филин дрозду.
— Зачем? — мрачно спросил самоуничижающийся дрозд.
— У тебя, может быть, обретется мотивация к преданности и постоянству, — объяснил филин.
Дрозд на мгновение замер, но от усталости сорвался с очередной веточки. Крылья едва удерживали его.
— Нет, — сказал дрозд. — Я буду искать только свою веточку. Я хочу, чтобы она была мне предана, как я ей. Во мне есть несказанный идеал моей веточки. И никакой другой. Все они не мои. Моя веточка ждет меня. Может быть, она сохнет без меня.
— Да, — полуответил филин. — Весь мир высох без нашего участия.
Что имел в виду филин? Ответила ли мудрая ирония? Или же отстраненная вежливость? Теперь уже трудно догадаться.
А дрозд метался, пока вовсе не обессилел. Тогда в забытьи он слился со случайной веткой. Она же щедро отдала ему силы и покой. А впоследствии он свил на ней гнездо.
(Психологический бестиарий В.Ахрамовича. Ж-л "Наука и религия". 12.1991г.)
Клянусь копытами, как четырьмя основаниями, что мы ходили по земле. И наше странствие покрывалось небом.
Клянусь двумя основаниями — небом и землею, — что вокруг были трава и камни. Два ездока на двух животных, на сером осле и ребристой кляче, ходили внутрь неведомого.
Были два светила — солнце и луна. И было третье — незримое. Нас было двое и их было двое. И мы любили друг друга. Но между четырех было пятое. И оно было первое, как трава небесная, — некая Дульцинея Тобосская. Мы жили травой видимой, а он — травой невидимой.
А вокруг были камни.
Камни бессчетные, как звезды — холодные и мерцающие. Это камни преткновения. Это камни спотыкающие, как отвердевшие сердца. Это были разбросанные на пути сердца жизни мертвой, камни противления.
Ибо звезды преграждают путь в небо.
Поверьте мне, старой ребристой кляче по имени Россинант, поверьте мне, что всякое движение — это стремление к одной лишь только любви. И чтобы преодолеть камни, надо хотеть травы. Чтобы попасть к траве, нужно преодолеть камни, а чтобы попасть в небо, надо не замечать звезд.
И еще — чтобы обрести день, надо полюбить ночь, но это другое, это несказанное.
А главное, я вам хочу сказать, иметь терпение и дождаться, когда очнется хозяин. Вы, может быть, думаете, что хозяин в небе, а он на земле. Он побит и распластан. Он непонятен в неподвижности, он непонятен и в движении. Он есть.
И верность непонятному, как иноходь.
Четыре копыта — это одно копыто, которое верность непонятному в преданности.
Дон Кихот, Санчо, осел и я — мы попирали камни ради травы, землю ради неба. И там, в касании солнца и луны, был образ дивный, как цокот по небытию.
(Психологический бестиарий В.Ахрамовича. Ж-л "Наука и религия". 12.1988г.)
- «Жил-был у бабушки серенький козлик. Бабушка козлика очень любила. Вздумалось козлику в лес по...» Помнишь? - спросил козлик, выводя меня из недоумения грёз.
- Помню, - ответил я, - «...в лес погуляти». Сказка.
- У бабушки на огороде капуста росла, умная-преумная. Всё наперёд знала. Пристал я однажды к капусте: расскажи, умная-преумная капуста, что со мной будет, когда я, козлёнок, вырасту. Не долго думая капуста мне проговорила, что перво-наперво меня перестанут называть козлёнком, потому что я вырасту в козла. Затем меня перестанут в огород пускать, потому что козлов не любят. А не любят потому, что от козла молока не бывает. И что козёл - не козёл, а нарицательное. И что больше отрицательное, чем нарицательное. Даже и ругательное. Слушал я капусту, слушал и заплакал. Решил я тогда, что уйду в лес навсегда. Раз так, то и мне никто не нужен! - исповедовался козлёнок.
