Кафе на одной из улиц Тель-Авива. Легкие столики расставлены на тротуаре в тени огромных платанов. Посетители кафе от скуки разглядывают прохожих, а те разглядывают их.
За крайним столиком; который прохожие вынуждены огибать, чтоб не зацепить его, сидят, развалившись на хрупких стульях, трое здоровенных, не совсем уже молодых и располневших мужчин — в Израиле много полных людей среднего возраста. В шортах и сандалиях на босу ногу, в расстегнутых до пупа рубашках. И четвертый — в контраст им — тщедушный, маленький. Дов Эйлат с друзьями коротает время в кафе, потягивая через соломинку апельсиновый сок и провожая глазами каждую сколько-нибудь достойную мужского внимания женщину. Они бесцеремонно ощупывают ее взглядом, мысленно сладострастно раздевая догола, и выразительно переглядываются, молча обмениваясь мнениями.
Прошла мимо столика красотка, цокая по асфальту каблуками, уверенная в своей неотразимости и бросив уничтожающий взгляд на замершую в изумлении компашку. Они долго провожают ее глазами, Дов, почесав волосатую грудь, громко изрек:
Дов. Ей бы при ее внешности мою бы .нравственность.
Друзья заржали.
Женщина за другим столиком кормит пирожным перемазанного кремом мальчика.
Женщина (с возмущением). Жеребцы! Бесстыжие! Страна в таком положении… Наши мужья и братья день и ночь рискуют головой на границе, а вы тут чем занимаетесь? Ни одну женщину не пропустите, не испачкав ее взглядом. Официант, счет! Мне гадко сидеть тут.
Дов не обиделся и, улыбаясь, повернул к ней курчавую голову на толстой бычьей шее.
Дов. Прошу прощения, мадам. Ваш гнев справедлив. Наша страна от рождения находится на военном положении и на границе всегда неспокойно. Но, согласитесь, мадам: мы — великий народ, если, сидя на таком вулкане, не стали импотентами. А? И смею вас заверить, мадам, пока у меня стоит, с Израилем ничего не случится.
Женщина. Что он говорит?! При ребенке такие слова! Куда залез мой ребенок?
Она вытащила мальчика из-под стула, на котором сидел Дов, шлепнула его по заду и потянула из руки мальчика кусок железной трубки.
Женщина. Зачем ты поднимаешь с земли всякую гадость? А ну, брось скорей и пойдем мыть руки.
Мальчик швырнул трубку на середину улицы и трубка взорвалась, окутав клубами дыма тротуар и столики кафе, В клубах дыма возникает название фильма: «Муж, как все мужья».
А потом, на сменяющихся планах запруженных транспортом улиц Тель-Авива, идут титры.
В этой толчее мы обнаруживаем крохотный трехколесный автомобиль-пикап с двумя большущими холодильниками в кузове, плотно прикрепленными к бортам ремнями. В крошечной кабине еле умещаются двое: огромный Дов за рулем и примостившийся на свободном пятачке сиденья его тщедушный напарник в киббуцной панамке.
Дов (назидательно). Слушай меня, Рома, и ты не пропадешь в этой стране. Ты — новичок. Иммигрант из России. Каждый может тебя надуть. Еврея хлебом не корми, дай надуть своего соплеменника. Тем более, он без языка. И немножко малохольный после прыжка из страны, строящей коммунизм, в страну, еще мечтающую о таком счастье.
Рома (робко). Но ты не думай, что я совсем уж шлимазл…
Дов. Ты не шлимазл… Ты — иммигрант. А это еще похлеще шлимазл а. У нас здесь… на исторической родине обожают евреев в целом, как народ, но терпеть не могут каждого еврея в отдельности.
Рома. То-то я в России слыхал анекдот: «Абрамович, вы почему не едете в Израиль?» « А мне и здесь плохо.»
Дов. На это я тебе отвечу нашим анекдотом: «Объявление у входа в контору: „Контора закрыта. Все ушли на фронт. Будем через час.“
Оба смеются.
На перекресток устремляются четыре потока автомобилей одновременно. Никто никого не пропускает.
Мечутся, скачут, ошалев, зеленый, желтый и красный огни светофора.
Огромная пробка. Нетерпеливые, шальные водители, зажав в руках инструмент, с руганью выбегают из застрявших автомобилей, готовые снести любого на своем пути.
Рев клаксонов. Неимоверный гвалт. Еще мгновение — и прольется кровь. Еврейская кровь, которой так мало осталось на земле.
Но сквозь этот бедлам прорываются звуки позывных израильского радио. Каждый час оно передает новости. А приемники в каждом автомобиле включены. И застывают в воздухе сжатые кулаки, застревает в устах ругань. Все внимание переключается к голосу диктора, многократно повторяющемуся в каждом автомобиле: «На ливанской границе ночью была артиллерийская дуэль. Огневые точки противника подавлены нашим огнем. На нашей стороне потерь нет.»
И разглаживаются, отмякают перекошенные злобой лица, на них проступают улыбки. И только что готовые убить друг друга люди вежливо и доброжелательно уступают друг другу дорогу. И скоро пробка на перекрестке рассасывается под бодрые звуки израильской песни, несущейся из всех радиоприемников.
Автомобиль Дова е Ромой продвигается в потоке машин. Холодильники в кузове качаются при торможении.
Дов. Пусть тебя не смущает, что у меня колымага старая и на трех колесах. Это значит, что я — честный человек. А вон те, на четырех колесах, — мошенники, надувают государство на налогах. Честный человек при наших налогах не может себе позволить четыре колеса, даже три, как у меня, — большая роскошь. Дай бог, ноги не протянуть. Так что пусть я гремлю на трех колесах, зато могу людям смело смотреть в глаза.
Автомобиль с холодильниками стоит возле типичного тель-авивского дома в четыре этажа, без лифта и на больших столбах-сваях, где в тени укрываются машины и играют дети.
Дов, опустив борт, пристраивает один холодильник себе на спину. Рома помогает ему, стоя в кузове.
Дов. Ты тут не дожидайся меня, а поезжай по адресу и выгрузи второй холодильник. Потом вернешься за мной. Я, возможно, задержусь в этой квартире.
Рома. Знаком с хозяйкой?
Дов. Нет, но, сам знаешь, страна у нас, как одна семья. Войдешь незнакомым, а выйдешь ближайшим родственником.
Дов, закрепив холодильник на спине, понес его к лестнице в холле дома.
Рома отъехал с другим холодильником.
Дов несет тяжеленный холодильник вверх по ступеням. Каменеют мускулы На йогах, вздуваются бугры на плечах.
Его обгоняет религиозный еврей с пейсами, как женские локоны, свисающими вдоль ушей. В белой рубашке, черной жилетке и черной ермолке на голове. Он в благодушном настроении.
Еврей. Как вам нравится то, что происходит в Индии?
Дов (истекая потом). Где?
Еврей. В Индии. У них снова наводнение с массой жертв.
Дов. Мне нравится.
Еврей. Вы что, больны? (Прикладывает ладонь к его мокрому лбу.) Почему это вам нравится?
Дов. Потому что наводнение не у нас. Хоть у кого-нибудь тоже есть бедствия.
Еврей. Хорошенькое дело. Вы не любите людей. И со мной разговариваете неохотно. Что я вам плохого сделал?
Дов. Потому что мы не в равном положении для душеспасительной беседы. На вас только пейсы, а у меня — на спине холодильник.
Мальчик открывает дверь и в,квартиру протискивается Дов с холодильником гналяине.
Дов. Ты что, один дома? А где родители? Папа, мама?
Мальчик. Папу в армию призвали. Через неделю вернется. А мама… в ванной. Слышите, вода шумит?
Дов (опуская холодильник на пол). Так-так. Мама в ванной. Это она (Показывает на фотографию на стене)! Хорошая у тебя мама. Ты ее любишь?
Мальчик. Что за вопрос! Конечно..
Дов. А папу?
Мальчик. Что за вопрос!
Дов. Умница — мальчик. А это что? Тетрадки? Готовишь уроки?
Мальчик. Задачку решить не могу. А мама в ванной.
Дов. Зачем маму беспокоить по пустякам? Мы с тобой решим задачку с божьей помощью.
Они с мальчиком присаживаются к столу, склоняются над тетрадью. А в ванной шумит вода, и слышен женский голос, напевающий песню.
По многорядной автостраде в потоке машин катит новенький «Кадиллак». За рулем бородатый раввин, а рядом — теща Ромы, в парике, черном платье, как и подобает религиозной женщине.
Теща. Вы знаете, Рэбе, мое подлинное русское имя? Которое я носила всю жизнь… пока не перешла с божьей помощью в иудаизм.
Раввин. Интересно, как вас звали по-русски, Хая?
Теща. Анна Ивановна! А? Такая кацапка! Такой антисемиткой была! Как увижу еврея — гусиной кожей покрываюсь.
Раввин. Даже не верится. У вас же зять — еврей.
Теща. Сколько он от меня, бедный, натерпелся. В Израиль сбежал от меня. Но я его и тут настигла. Никуда не денешься, голубчик. Любишь на саночках кататься…— с моей дочкой, я имею в виду, — люби и саночки возить.
Раввин. Так что же вас, Хая, побудило сменить веру и стать такой ревностной еврейкой?
Теща. Я вам так скажу, Рэбе. Я человек простой и бесхитростный. Уж во что поверю, бей меня до смерти — не изменю. Внуки мои по вашим законам, то есть по нашим… не будут считаться евреями, если у них по женской линии в роду нет евреев… Так ведь? Ну, я и приняла на себя эту ношу. Перешла в иудаизм, теперь у моих внуков бабка — еврейка. Значит, все в порядке. Трепещите антисемиты. Теперь я в каждом, кто не наш, вижу антисемита.
