Правда, лютые подробности казни ученого русского адмирала и детали мучительного бегства и бесславной недолгой сапожничьей жизни славного анархиста в парижских меблированных комнатах я узнал намного позднее, в возрасте вполне прозаическом, маловолшебном.

Я с запоздалой жадностью вглядываюсь в разнокалиберные осколки, в них отсутствуют всякого рода тени и полутона; в них единственное: или - или...

Или белый золотопогонный буржуин, или красный храбрый командир Бела Кун, про которого я с мальчишеским азартом орал замечательную песню в пионерских походах и на привалах у костра (то, что молодецкий персонаж пионерского хита был извергом и палачом русского офицерства, авторов шлягера отнюдь не волновало).

Я почти не помню ни слов, ни мотива задорной боевой песенки, зато с необыкновенным светлым чувством вспоминаю, - я вижу въяве их! - давнишние интернатские летние походы за город на великолепную сибирскую природу...

В самом еще былинном соплячьем возрасте с самодельным (сотворенным мамиными всеумеющими руками) холщовым рюкзачком, здорово похожим на настоящую солдатскую котомку, за мало-загорелыми плечами - и во всю мальчишескую глотку заводные песенки, и про революционного геройского венгра, и про чтоб всегда было солнце, чтоб всегда была мама, чтоб всегда был я...

А в этом месте едва сочинительскую слезу не допустил.

Подумаешь, какие-то рядовые пионерские вылазки на воздух, чтоб для закалки, для здоровья, а на спине мамин рюкзачок классный (хотя, если по правде, я тогда немножко завидовал одному мальчишке: ему родственники достали самый настоящий, брезентовый, зеленый, с кармашками на кожаных ремешках), а за командира, честно говоря, малолюбимая - сама первая! учителка, которая имела смешной и противный изъян: у нее во рту как бы язык не умещался, толстоват несколько был, отчего ее прямая педагогическая речь чудным образом гармонично сочеталась со всей ее тяжелопопастой статью, толстыми линзами очков и казенно воспитательским тяжеленьким характером.

Собственно в ту волшебную пору я не особенно печалился по поводу тяжеленькой внешности и эпизодически истерических замашек своей первой учительницы, Нины Семеновны, - я ведь тогда был нормальным малолетним эгоистом. Я не задумывался о возможном ее женском одиночестве, житейской неустроенности, о своем совсем не ангельском характере.

Но когда случались долгожданные сплошные летние каникулы, то наша малосимпатичная Нина Семеновна вместе с другой чрезвычайно приглядной белобрысой учителкой из параллельного класса, не убоявшись ответственности, уводили нас, интернатских, изголодавшихся по воздуху, по свободе, по живым впечатлениям, - уводили в летние парящие пешие походы за город, в лес, где жила сказочная сибирская речушка, упружистая, журчащая, вкусная до остуды зубов, пронизанная неисчислимыми хулиганистыми неуловимыми серебристыми мальками...

В этом пронзительно-полуденном начищено слепящем живом осколке настоящее припекающее нежадное солнышко, голые спины и ноги, крик и гогот мальчишек и девчонок, успокоительные расслабленно-начальственные возгласы учительниц, но все равно они какие-то свойские, необидные, и чьи-то быстровысыхающие и быстро прощаемые всхлипы и стычки, возня на взбаламученном мелководье, - и обеденное зачарованное успокоение у костра.