Дж.КЕРШ
ЧТО СЛУЧИЛОСЬ С КАПРАЛОМ КУКУ?
Перевод с английского Э. Кабалевской
Эту, казалось бы, невероятную историю могут подтвердить несколько тысяч солдат и офицеров армии Соединенных Штатов которые воевали в Европе во время второй мировой войны.
Сейчас я им напомню, как было дело.
Шестого июля тысяча девятьсот сорок пятого года из Гринока, в устье реки Клайд, отошел битком набитый пассажирами океанский лайнер "Куин Мэри" и взял курс на Нью-Йорк. На борту находилось четырнадцать тысяч военнослужащих, несколько женщин и собака, и уж наверняка никто из них не забыл этого путешествия. Пес был умный, ласковый - немецкая овчарка, которую спас от медленной и мучительной смерти где-то в Голландии молодой американский офицер. Мне рассказывали, что этот храбрый пес, измученный и умирающий от голода, пытался перескочить через колючую проволоку, но застрял и провисел так несколько дней, не в силах двинуться ни вперед, ни назад. Наконец его снял с проволоки молодой офицер, п они нежно полюбили друг друга. На военных кораблях запрещено держать собак. И все же офицер как-то ухитрился протащить своего любимца на "Куин Мэри". Говорили, что вся команда как один человек поклялась не возвращаться в США без пса, и тут начальству пришлось пойти на уступки. Пса этого помнят все, кто отплыл на "Куин Мэри" шестого июля тысяча девятьсот сорок пятого года. Он появился на судне в самом жалком виде, под густой торчащей шерстью у него прощупывались все кости. С полсотни сильных полуголодных мужчин выпрашивали или воровали для него кусочки мяса, и через три дня пес начал понемногу приходить в себя. Одиннадцатого июля, когда "Куин Мэри" пришвартовалась к Нью-йоркском порту, он уже охотно кидался за резиновым мячом, в который играли офицеры на верхней палубе.
Я напоминаю об этом, чтобы все поверили: я тоже там был направлялся на Тихий океан в качестве военного корреспондента. Я был в походной форме, но с бородой, поэтому, надеюсь, кое-кто меня запомнил. А те, кто втайне предавались игре в кости, должно быть, вспоминают обэ мне с тоской и нежностью: когда я добрался до Нью-Йорка, в кармане у меня осталось ровно пятнадцать центов. и мне пришлось занять пять долларов у очень любезного священника, некоего Джона Смита, и он тоже может подтвердить, что я плыл на "Куин Мэри". Если вам и этого мало, то сестра милосердия лейтенант Грейс Димишель из Вермонта фотографировала меня в Нью-йоркском порту.
Но в радостной суматохе той незабываемой минуты, когда лайнер вошел в гавань Нью-Йорка, когда тысячи солдат обнимались, кричали, плакали и смеялись, я потерял капрала Куку. Чего только я не делал, чтобы разыскать этого удивительного человека! Но он бесследно исчез, как сквозь землю провалился.
Я убежден, что его запомнили сотни людей, которые несчетное количество раз видели его на борту "Куин Мэри" между шестым и одиннадцатым июля тысяча девятьсот сорок пятого года.
Это светловолосый коренастый солдат среднего роста, но очень крепкого сложения; он широк в кости и весит не менее ста девяноста фунтов. Глаза у него зеленовато-серые, слезящиеся, и он прихрамывает на правую ногу. Зубы на редкость крепкие, крупные, квадратные и слегка выдаются вперед, но заметить это нелегко, ибо улыбается он очень редко. Я знаю, люди, как правило, не слишком наблюдательны, но тот, кто хоть раз видел капрала Куку, не мог не заметить его шрамы. Самый страшный - на голове: он тянется от левой брови к правому уху. Когда я увидел его впервые, мне сразу же вспомнилось убийство, потрясшее меня много лет назад, когда я был полицейским репортером: убийца орудовал топором. Должно быть, редкостный здоровяк, подумал я, глядя на капрала, если он после такого удара выжил и преспокойно расхаживает по земле. Подбородок и шея у него изборождены отметинами, какие остаются после ожогов. У него не хватает половины правого уха, тыльная сторона правой руки точно иссечена ножом и вся покрыта глубокими, побелевшими от времени рубцами. Казалось, когда-то целая толпа сговорилась зарубить этого человека ножами, кинжалами и саблями, но усилия их остались тщетными. Все его шрамы явно давнего происхождения, а ведь он на вид совсем еще молод - лет тридцати пяти, не больше.
Капрал этот пробудил во мне острое любопытство. Неужели никто из вас так его и не вспомнил? Он бродил по кораблю, мрачный и нелюдимый, всегда с сигаретой, которую докуривал до самого конца и выплевывал, только когда она обжигала ему губы. Не от дыма ли у него слезятся глаза? Он бродил с унылым видом, поглощенный какими-то невеселыми мыслями, и всегда забивался в какой-нибудь темный угол или под лестницу. Я пробовал расспрашивать о нем на палубах, но ничего не добился - в ту пору все только и говорили, что об офицере, поразительно похожем на киноактера Спенсера Трейси. Но в конце концов я все узнал сам.
Спиртное тоже было под запретом на военных судах. Меня об этом предупредили заранее, и я позаботился тайком протащить на "Куин Мэри" несколько бутылок виски. В первый же день плавания я угостил одного пехотного капитана. Не успел я: и глазом моргнуть, как у меня уже оказалось семнадцать новых друзей и все они меня просто обожали и каждый выпрашивал у меня автограф. Так что уже на второй день я выбросил за борт последнюю пустую бутылку и был счастлив, когда мне в свою очередь удалось напроситься на угощение. (К мистеру Чарлзу Беннету, голливудскому сценаристу, и он, если ему позволит скромность, тоже подтвердит, что я говорю чистую правду.) Он подарил мне бутылку из-под пива, полную доброго шотландского виски, и я немедленно спрятал ее под гимнастерку, чтобы никто из моих новоявленных друзей ничего не заметил. На третий день плавания поздно вечером я удалился в укромный уголок, где было достаточно светло и можно было читать. Я собирался еще раз прочитать кое-какие стихи Франсуа Вийона, время от времени прикладываясь к виски мистера Беннета. На палубах "Куин Мэри" было не так-то просто найти пустынное местечко, но я все же нашел. Мне хотелось еще раз прочитать "Балладу добрых советов..." *; великий Вийон написал ее на воровском жаргоне средних веков, и понять ее не может даже самый образованный француз, который изучал арго тех времен. Я повторял вслух первые две строки, надеясь расслышать в них какой-нибудь новый смысл:
Car ou sole porteur de bulles
Pipeur ou hasardeur do dez... **
Вдруг чей-то голос лениво произнес:
- Эй, ры там! Вы-то что про это знаете?
Я поднял голову; из темноты выступило мрачное, ис
* "Баллада добрых советов ведущим дурную жизнь".
** "В Какую б дудку ты ни дул,
Будь ты монах или игрок..."
Франсуа Вийон, Стихи, Гос. изд-во худ.лит-ры, 1963.
сеченное шрамами лицо загадочного капрала. Мне не оставалось ничего иного, как предложить ему выпить, ибо бутылку я держал в руке и он глядел прямо на нее. Капрал отрывисто поблагодарил, одним глотком наполовину опорожнил бутылку и вернул ее мне.
- "Pipeur ou hasardeur de dez", - повторил он со вздохом. - Старая песня. Вам она нравится, сэр?
- Очень, - ответил я. - Наверно, Вийон был великий человек. Кто еще сумел бы так блистательно писать на таком низменном языке? Кто еще смог бы обратить воровские словечки, которые всегда отвратительны, в такую прекрасную поэзию?
- Так вы эти слова понимаете? - усмехнулся он.
- Да нет, не совсем, но чувствую, что это поэзия, - ответил я.
- Это верно.
- "Pipeur ou hasardeur de dez..." С тем же успехом можно пытаться положить на стихи что-нибудь вроде этого: "А мне один черт, играешь ли ты в кости или убиваешь людей..."
- А вы кто такой? Откуда взялись? В армии уже черт-те сколько времени не разрешают отпускать бороду.
- Я военный корреспондент, - ответил я. - Меня зовут Керш. Можете допивать.
Он осушил бутылку и сказал:
- Спасибо, мистер Керш. А меня звать Куку. - И тяжело, мешком, грохнулся на палубу рядом со мной. - Уф, - выдохнул он при этом, - посидеть, что ли.
Потом взял изуродованной рукой мою книжечку, похлопал ею по колену и вернул мне.
- "Hasardeur de dez", - повторил он с незнакомым мне акцентом.
- Я вижу, вы читаете Вийона, - заметил я.
- Нет, не читаю. Я и вообще-то не особый грамотей.
- Но вы говорите по-французски. Где вы этому научились?
- Во Франции.
- А теперь едете домой?
- Вроде бы так.
- И кажется, не жалеете об этом.
- Да уж нет.
- Возвращаетесь из Франции?
- Из Голландии.
- А давно в армии?
- Да уж порядочно.
- Вам нравится служить?
- Конечно. Чем плохо? А вы откуда?
- Из Лондона.
- Я там бывал, - сказал он.
- А вы откуда родом?
- Что? Я... Да вроде бы из Нью-Йорка.
- Как вам понравился Лондон? - спросил я.
- Он стал получше.
- Получше? А я-то думал, вы видели его в самое неудачное время - бомбежки и всякое такое, - заметил я.
- Да нет, Лондон вроде бы ничего.
- Вот если бы вы побывали там до войны, капрал...
- Бывал и до войны.
- Ну, тогда вы, верно, были еще очень молоды, - сказал я.
- Не так уж молод, - усмехнулся капрал Куку.
- Я военный корреспондент и газетчик, - сказал я, - и потому имею право задавать нескромные вопроси. Понимаете, я мог бы написать про вас в свою газету. Что это за имя такое - Куку? Никогда прежде не слыхивал такого.
И для пущей важности я вытащил карандаш и записную книжку.
- Да по-настоящему-то меня звать вовсе не Куку, - объяснил капрал. - Вообще-то имя у меня французское. Лекокю. Знаете, что это значит?
Я немного смутился.
- Н-ну... Если не ошибаюсь, так называют человека, которому изменила жена, - сказал я.
- Верно.
- У вас есть семья?
- Нет.
- Но вы были женаты?
- Много раз.
- А что вы собираетесь делать, когда вернетесь в Штаты, капрал?
- Буду выращивать цветы и заведу пчел и кур,
- И все в одиночку?
- Да.
- Цветы, пчелы и куры... А какие цветы?
- Розы, - сказал он, не задумываясь. И прибавил: - Может, попозже двинусь на юг.
- Это еще зачем?
- За скипидаром.
Понятно. Он просто сумасшедший. Должно быть, разум его помрачился после той страшной раны, от которой па голове остался такой ужасающий шрам.
- Вам, верно, досталось в боях, капрал, - сказал я.
- Да, сэр, порезали малость тут и там, - со смешком ответил он. - Всякое бывало.
- Оно и видно. Когда я взглянул на вас в первый раз, я подумал, не в обиду вам будь сказано, капрал, что раны у вас на голове, на лице и на руках такие - сразу видно, не от современного оружия.
- А я и не говорил, что от современного, - огрызнулся он. Потом набрал полную грудь воздуха и с шумом выдохнул. - Уф! Чем это вы меня напоили?
- Отличным шотландским виски. А что?
- Отличное-то оно отличное, только пить мне его не надо было. Я от такого крепкого отказался уж и не помню когда. В голову сильно ударяет. Мне такого и в рот брать нельзя.
- Кто же вас просил опорожнять целую бутылку, да еще в два глотка? - с досадой сказал я.
- Виноват, мистер, Как прибудем в Нью-Йорк, я вам тоже бутылку поставлю, коли желаете, - ответил капрал Куку, сощурился, точно ему больно было смотреть, и провел рукой по шраму на голове.
- Скверная, видно, была рана, - заметил я.
- Какая? Эта? - спросил он. - Да уж скверней некуда. Даже мозги полезли наружу. А вот гляньте-ка... - Левой рукой он расстегнул гимнастерку и задрал нижнюю рубашку, а правой зажег старый, видавший виды фонарик. - Вот поглядите...
Я вскрикнул от изумления. Никогда еще не видел я, чтобы живой человек был так невероятно изрезан и изуродован. В неверном свете фонарика передо мной предстало нечто вроде выжженной пустыни, где отбушевала ярость стихий, оставив за собой крутые откосы, пропасти, ущелья и провалы. Точно на тело его обрушились все громы небесные, ураганы и землетрясения. Ребра с левой стороны, казалось, сдавила какая-то страшная тяжесть и раздробила их на мелкие кусочки. Каким-то чудом кости срослись, и получилось что-то вроде лунного вулкана с кратером, окаймленным жесткой бугристой кромкой. Под ложечкой темнела огромная глубокая впадина.
- Господи, дружище, вас точно разорвали пополам и потом кое-как склеили, - воскликнул я.
Капрал Куку только засмеялся и поднял фонарик повыше, чтобы я мог получше разглядеть - могучие мышцы его груди и живота были сплошь изрублены и искромсаны. Наконец, фонарик погас и капрал Куку застегнул гимнастерку.
- Недурно? - спросил он.
- Недурно! Бог ты мой, я ничего не смыслю в медицине, но по-моему, от любой из этих ран человек должен отдать богу душу. Как вы ухитрились остаться в живых, капрал? Возможно ли это?
- Думаете, вы что-нибудь видели? Ничего вы еще не видели, вот поглядели бы на мою спину... Но это после.
- Послушайте, да откуда же они у вас? Шрамы-то все старые. Не в этой же войне вы их заполучили!
Капрал Куку расслабил узел на галстуке, расстегнул воротничок и оттянул ворот рубашки.
- Ясно, - преспокойно заявил он. - Вот гляньте, па этой войне меня ранили только сюда.
И небрежно ткнул пальцем в плечо у самой шеи. Здесь тесно лепились пять ямок - следы пуль.
- Легкий пулемет, - пояснил Куку.
- Не может быть! - воскликнул я, пока он приводил в порядок свой галстук. - Эти пули должны были перерезать сонную артерию и разбить позвонки!
- Ну да, так и случилось, - ответил капрал Куку.
- И сколько же вам тогда было лет?
- Да вроде бы четыреста тридцать восемь.
- Тридцать восемь?
- Я сказал - четыреста тридцать восемь.
Конечно, сумасшедший.
- Родились в тысяча девятьсот седьмом году? - спросил я.
- В тысяча пятьсот седьмом, - поправил капрал Куку, поглаживая шрам на голове. И продолжал почти мечтательно (речь его выдавала беспросветную тупость, низменную хитрость, тревогу, подозрительность и гнусный расчет. В полутьме капрал Куку поглядывал на меня алчным, оценивающим взглядом и ощупывал пуговицы па гимнастерке, словно проверяя, надежно ли укрыты от нескромных взоров его драгоценные шрамы): - Вот послушайте, - неторопливо говорил он, - я вам только чуть намекну. Ведь одни намеки вам не продать, верно? Вы we газетчик. Вы, конечно, мигом смекнете, что к чему и что вам от этого очистится, да ведь я все сразу и не выложу, так что надеяться вам не на что. А мне хоть гром греми, надо снова приняться за работу, ясно? И мне нужна монета.
