Предмет этой статьи – замечательный этимологический параллелизм, обнаруживаемый между словом для «причины» в латыни и обозначениями «чуда» в двух других индоевропейских языках – греческом и общеславянском.
Слово causa, обычно выражающее в латыни понятие «причины» - неотъемлемый элемент философского, юридического, исторического дискурсов римской классики, - принадлежит к этимологически неразъясненным элементам латинского словаря. Старое его звучание caussa известно по некоторым надписям, спискам Плавта, а также по сообщениям грамматиков Квинтиллиана (I, 7, 20) и Мария Викторина (VI, 8, 5) [ThLL 1906-1912:659]. Оно обнаруживает основу с -s- или -t- в суффиксе и с предшествующим этому суффиксу дентальным в исходе – по-видимому, расширенного – корня, так что праформа условно выглядит как : *cauT-s-a или *cauT-t-a, где Т – любой дентальный. В остальном слово непрозрачно. Произвольными выглядят и странное сближение его в словаре Вальде-Гофманна с cudo «бью» (“Schlag als Ursache”) [Walde-Hofmann 1938:190] и попытка еще в XIX в. А.Ваничека, сопоставляя cau(s)sa с caveo «остерегаюсь чего-либо, беспокоюсь о чем-либо», приписать нашему слову исходный смысл «нечто защищаемое, пребывающее под охраной» [Vaniček 1874:187].(В ХХ в. Ж.Дюмезиль семантически «колдовал» над созвучием causa «судебное дело» с cautus «осторожный» и формулой приговора male caverunt [Dumézil 1987:56-57]). В полной безнадежности словарь Эрну-Мейе нас уверяет, что у cau(s)sa не только «этимология неизвестна», но даже и «первичный смысл не поддается определению» - и полагает в этом слове «прелатинский термин» без каких-либо соображений насчет возможностей его генезиса [Ernout-Meillet 1979:108].
В этой заметке я попытаюсь показать, что, сближая causa и caveo, Ваничек, пожалуй, вступил на верный путь. Другое дело, что его гипотезу дискредитировала недостоверность предполагавшейся им внутренней формы causa, не подтвержденной латинским словоупотреблением, да к тому же не считающейся и с этимологическим смыслом caveo, - каким этот смысл предстает из индоевропейских параллелей.
Известно, что caveo фонетически так же соотносится с греч. κοέω «внимаю», как paveo «дрожу от страха» с πτοέω «пугаю», как lavo, -ere (вариант lavare) «мою» с λούω то же, или как лат. cavus «пустой» - с κόοι·τὰ χάσματα τῆς γῆς καὶ τὰ κοιλώματα (Hes.); можно сравнить, наконец, лат. faveo «проявляю благосклонность» с арм. govem «хвалю» слав. *gověti «почитать, поститься, проявлять милость» < *gᵘ̯howeye-. На протяжении ХХ в. этот латинский переход *-ov-> -av- перед гласными объяснялся преимущественно при помощи гипотезы П.Кречмера и Ф. Зольмсена, предполагавших, что возник он сперва в безударных формах типа cavére, pavére, laváre, favére или cavérna «впадина, пустота», а позднее по аналогии распространился и на подударные позиции в словах от тех же латинских основ [Kretschmer 1904; Solmsen 1904]. При подобном объяснении, основывающемся на ударении классической латыни, в этом переходе оказывалось слишком много иррегулярных, толкуемых ad hoc моментов: взять такие формы, как November «ноябрь» от novem «девять», noverca «мачеха» при novus «новый» или глаголы moveo «двигаю», voveo «клянусь», foveo «согреваю» - все эти случаи Кречмер и Солмсен объясняли с большой натугой. В 1990-х на смену их версии была выдвинута П. Схрейвером (в книге о латинских рефлексах индоевропейских ларингалов) иная, обладающая значительно большей объяснительной силой. Она предполагает, что этимологическое *-ov- перед гласным уже в пралатинском всегда давало -av-, за исключением позиции после Н₃ (ovis «овца» <*H₃ewi-).[2] Все случаи, когда в латыни перед гласным налицо сочетание -ov- с этимологическим лабиальным Схрейвер рассматривает как рефлексы древнего *-ev-: таковы novus<*newos, греч.νε(ϝ)ός, novem<*H₁newṃ, греч. ἔννε(ϝ)α, ovo.-are «восхваляю»<*H₁eu-, греч. εὐάζω, сюда же moveo довольно редкий тип каузатива с е-огласовкой, известный, однако же, по таким латинским формам, как terreo «пугаю», augeo<*H₂eug’eye- «взращиваю, умножаю» и т.д. [Schrijver 1991: 436-454]. Концепция Схрейвера успешно справилась со множеством фактов, каковые, по сути, оставляла необъясненными гипотеза Кречмера-Зольмсена. Сейчас дискуссионными, пожалуй, остаются лишь пралатинские отражения индоевропейских *o,*e, перед этимологическими лабиовелярными *gʷ, *gʷh : с одной стороны, видим лат. nūdus «нагой», явно из *nogʷodhos или *nogʷedhos, без перехода корневого *о> а (см. германские параллели с тем же значением – гот. naqaþs<naqad-, др.-в.-нем. nackot, но др.-исл. nøkkvidr), а с другой – неясное соотношение между вокализмом лат. foveo «согреваю», родственного др.-инд. dāhayati «жжет», лит. dègti < *dhegʷh- «жечь, гореть», и лат. favilla «горячий пепел» [Schrijver 1991 : 274-275, 442-443, 448]. Для случаев же с исконным губным сонантом объяснение Схрейвера едва ли не оптимально и, в частности, благодаря ему отпадают последние неясности в сопоставлении caveo с родственными индоевропейскими формами.
Этот глагол входит в одно этимологическое гнездо с др.-инд. ākuvate «он намеревается», ā́kuti, ā́kūtam «замысел», kaví «провидец, поэт», kavārí «алчный»; с греч. κοέω и ἀκούω «слушаю», < *n̥-kousyō см. также ἀκεύει·. τηρεῖ «следит» (Hes.); с гот. hausjan, др.-в.-нем. horren «слушать» при др.-англ. hâwian «смотреть». с лтш. kavêt «медлить», со слав. *čuti «чуять», также *čeviti в др.-чешск. uščeviti «посещать», блр. човиць «бдеть». А еще далее – с греч. θυό-σκοος «наблюдающий за жертвами», др.-англ. scēawian, др.-в.-нем. scuwōn «смотреть», гот. skauns, др.-в.-нем. scóni «привлекающий внимание, красивый», гот. us-skaws «медлительный, осторожный», собственно «оглядчивый» (ср. лат. cautus с тем же значением и лтш. kavêt), арм. c̣uc̣anem «показываю» <*skeu-sk’-, c̣oyc̣ «зрелище, демонстрация, показ» [Pokorny 1959: 587-588; ЭССЯ 1977:99-100]. Итак, смысл «озабоченности, предосторожности», характерный для caveo в письменную эпоху, представляет лишь малую часть широкого поля употреблений и.-е. *(s)keu- с его семантикой «фокусировки чувства, интеллекта или воли на некоем объекте», а также «способности объекта привлекать их к себе». Очень похоже на то, что многообразие употреблений слова caus(s)a, далеко не исчерпывающихся понятием «причины», вполне способно соотноситься с тем же самым смысловым полем.
Так, лейпцигский «Тезаурус латинского языка» одним из основных значений causa называет «разыскание, рассмотрение», «предмет, трактуемый при помощи слов» - «quaestio», «res, quae verbis tractatur» [ThLL 1906-1912:685]. В частности, излюбленное Цицероном и обычно не находящее адекватного отражения в переводах соединение res «вещь, дело, положение вещей» и causa в пары соположенных понятий – res causaque, res ipsa causaque, res et causa, res ipsa atque causa (например, в Cluent. 139,141; Catil.4,10; Scaur.16; nat.deor. 1,2; de orat.1, 259 и во многих других случаях, указываемых «Тезаурусом») – хорошо разъясняется из такого контекста, как fat. 9 qua de re agatur et in quo causa consistat «о каком предмете пошла бы речь, и в чем состояла бы проблема». Похоже, что res, поскольку оно дифференцируется от causa,[3] относится к предмету или ситуации как таковым, внешним относительно их рассмотрения и обсуждения, а causa берет их же как уже преобразованные в тему речи, дискурса. Понятно, что отсюда происходит и юридическое применение causa, чуть ли не с эпохи законов XII таблиц, к слушанию-рассмотрению дела судьями и, соответственно, к его двусторонней презентации перед судом усилиями тяжущихся: см. пересказ одного из этих древних законов в Aul.Gell. XVII,12,10 ante meridiem causam coniciunto, cum perorant ambo praesentes «пусть ставят дело (тяжбу) на рассмотрение до полудня, когда лично произносят свои заключительные слова обе стороны».[4]
Пониманию causa в смысле «сосредоточения интереса и заботы на ком-либо или на чем-либо» не противоречат и общеизвестные обороты, где это существительное по сути низводится до роли служебного слова вроде eius causā «ради него», tua causā «ради тебя», populi Romani causā «ради римского народа» - ср. русск. имея в виду одного себя или действуя в видах государства. Если в предыдущих случаях causa нас отсылала к дописьменной семантике caveo<*koweyō, восстанавливаемой по данным внешнего сравнения, то обретая целевой характер – например, в долженствовательных герундивных и герундийных оборотах (типа rei gerendae causā «для совершения дела»), наше слово прямо смыкается с употреблением caveo в исторической латыни – в смысле «предусмотрительного, озабоченного старания о некоем результате»: см., например, у Энния Ann. 319 rastros…capsit causa poliendi agri «грабли…взял в заботе о возделывании поля»., ср. др.-инд. ā́kūti «замысел, намерение, желание».
И в то же время, отталкиваясь от исходного смысла causa как «рассмотрения» нетрудно понять его употребление в смыслах «conditio, forma, status» [ThLL 1906-1912: 617] (ср. гот. ibna-skauns «тождественный обликом, подобный», полисемичное др.-исл. skyn, значащее «просмотр» и «приговор», но также «порядок», арм. c̣oyc̣ «зрелище, показ»). Особенно понятно такое развитие бывает, когда эти «положение, форма, статус» выступают предметами словесного раскрытия и обсуждения, как бы демонстрирования: Cic.Att. 8, 11, 3 nostra gravior est causa qui domi sumus «тяжелее наш удел – которые пребываем дома…; 11, 13, 1 in eam causam venisse me videre ut…«я вижу, что уже дошел до такого состояния, когда…» и т.п.), или умозрительного конструирования – например, в ценном контексте Paul.Dig., 4,5,3,1 cum emancipari nemo posit nisi in imaginariam servilem causam deductus «поскольку никто не может быть отпущен на свободу, если не был приведен (прежде) в воображаемое рабское состояние».
Этот обзор нам позволяет, наконец, подойти к тому, как, собственно, causa оказывается обозначением для «причины». При этом само понятие «причины» должно претерпеть деконструкцию, его можно разложить на несколько различающихся частных смыслов. Очевидно, что применительно к человеческим деяниям и намерениям causa как «причина» или «предлог» - это слово для воспринимаемых обстоятельств, из которых возникает то или иное волевое усмотрение, как у Плавта, Merc. 822 uxor virum si clam domo egressa est foras, viro fit causa, exigitur matrimonium «если жена втайне от мужа ушла из дома, есть у мужа (усматривается) причина, расторгается брак». Точно так же, когда речь идет о претерпевании и эмоциях, causa - это внешний, чувственно воспринимаемый коррелят («источник») переживания: Ovid.Trist. I,2,17-18 Ergo idem venti ne causa laedar in una // Velaque nescio quo votaque nostra ferunt «и вот те же самые ветры, чтобы мне терзаться не по одной причине (собственно, не из-за одного зримого аспекта беды – В.Ц.) несут невесть куда и наши корабли, и наши обеты»: Arn.VII,34 quia gaudere laeta re maestosos fieri tristioribus conspiciunt causis «ибо замечают, что радуются люди при счастливых делах, грустны же делаются, когда (зримые) обстоятельства ухудшаются (=при печалящих причинах)». И, наконец, понимаемая нами как «причина» causa, может относиться к событию, которое с достаточной индуктивной достоверностью предшествует другому событию. Так что в подобных случаях род гендиадиса – единой идеи из двух соположенных словопонятий – образуют уже не res и causa, но causa и nota«примета, признак». Например, у Цицерона De div.2,17 qui potest providere quicquam futurum esse, quod neque causam habet ullam neque notam «кто может провидеть что-нибудь из будущего, не имеющее ни причины никакой, ни приметы», ср. I, 126 ut…observatione notari possit quae res quamque causam plerumque consequatur etiamsi non semper…easdemque causas veri simile est rerum futurarum cerni ab iis qui aut per furorem eas aut in quiete videant «так как…из наблюдений возможно приметить (notari), какое событие обычно следует за какой причиной, хотя бы и не всегда…, то правдоподобно что те же самые причины будущего распознаются теми, кто видит их в экстазе или в спокойном состоянии души». Показательно, что в этом смысле causa, согласно [ThLL 1906-1912:667], часто выступает объектом при глаголах чувственного и интеллектуального восприятия – (causam,-as) videre, providere, despicere, perspicere, conspicere, intueri. Все говорит за то, что в качестве термина для «объективной», в том числе «природной» причины causa могла представлять собою ни что иное, как указание на усматриваемую примету, способную предварять некое будущее явление (как собирающиеся в небе тучи – «причина» последующей бури).
Я думаю, что теперь мы не только можем отнести лат. causa во множестве его значений – «рассмотрение некоего вопроса» (в том числе «презентация и рассмотр дела в суде»), «предмет обсуждения», «внимание к чему-либо, попечение о чем-либо», «состояние, форма, статус», «условия определенного решения и действия», «внешние обстоятельства, специфически воздействующие на душевное расположение человека», наконец, в реконструируемом смысле, «более или менее регулярная примета, предшествующая событиям некоего типа и воспринимаемая как их причина» - к рефлексам и.-е. *(s)keu- «сосредотачиваться на каком-либо объекте». Мы в состоянии теперь указать также ближайшие формальные параллели к causa в иных индоевропейских языках. Восстанавливаемая по старинному варианту caussa формантная последовательность «дентальное расширение корня плюс суффиксальное -s-» позволяет опознать такие параллели в слав. *čudo, род. падеж *čudese «чудо, знамение» и в греч. κῦδος, -εος, известном гомеровском атрибуте героев и богов. В свое время Э.Бенвенист доказательно отверг прежнее расхожее понимание κῦδος как «слава», показав, что в «Илиаде» так именуется харизматическая отмеченность воина богами, выражающаяся в особой ауре вокруг него и служащая знамением его победы. По выводу прославленного лингвиста, κῦδος - «магический атрибут, окруженный пророчествами и сам пророчество» [Бенвенист 1995: 277-283, особенно 282-283].
