Кристина де Ривуар родилась в 1921 году в семье кавалерийского офицера. Училась в католических учебных заведениях в Бордо и Пуатье, затем в Сорбоне. Занималась журналистикой, политологией и литературой в одном из университетов США.
В начале своей литературной карьеры работала в газете «Монд» и журнале «Эль», возглавляла литературный отдел в журнале «Мари Клер».
Автор более десяти романов, которые она начала публиковать с 1955 года. В 1982 году стала лауреатом премии принца Монако, в 1984 — премии Поля Морана во Французской Академии.
Главной темой творчества Кристины де Ривуар была и остается любовная страсть, поражающая героев, как недуг, но в то же время наполняющая жизнь прекрасными незабываемыми мгновениями.
Кристина де Ривуар мастерски создает психологически достоверные, яркие портреты своих героев на фоне провинциальной жизни французских аристократических семейств в 30–40 годы XX века.
…понять, что существует только два вида людей: те, которые убивали, и те, которые не убивали.
Может быть, потому Бог и умер: оттого, что слишком любил, а главное, любил того, с кем даже не должен был повстречаться, и вот из этой-то любви все и родилось, и вот почему мир проклят.
Раннее утро, и в нем недвижно застывший всадник. Его шинель в тон дубам, стоящим вкруг двора, — насыщенного темно-зеленого цвета. Он скачет на Сваре, моей гнедой кобыле, которая мотает головой снизу вверх — это не нервный тик, а выражение нетерпения. С того места за амбаром, где притаилась, я угадываю, как подергиваются поволокой ее креольские глаза, представляю себе дрожь, пробегающую по ее бокам. Она вся — нетерпение, моя Свара, шестилетняя англо-арабская кобыла, опьяненная зарей. Будь на ней я, мы бы уже галопом домчались из Мурлоса сюда, в Пиньон-Блан. Но всадник посоветовался с моим отцом. Он выехал из конюшен Нары в семь часов и не пустит лошадь галопом до половины восьмого. Я представляю себе этапы его пути: шагом до долины Фу, где в этот час темно, как в пещере; опять же шагом до песчаной тропинки, белеющей, словно мертвые кости среди курчавого вереска; от Марота — рысцой; небо из ультрамаринового незаметно становится пепельным, сосновый лес расступается перед всадником, сдерживающим Свару. Он говорит с ней по-французски: «Нет, нет, не сейчас, Свара, хорошая девочка». Может, у него выходит: «Звара, карошая тефочка»? Какая разница? Он скачет верхом на моей кобыле, и я его ненавижу. Я поспешила в путь раньше него и взяла Урагана, которого называю цирковым конем, потому что он лягается; еще я зову его Тыквой из-за масти: он рыжий. В шесть часов я украдкой его оседлала; на дворе еще было совсем темно. Мне стыдно, что я оставила Свару, но мне не хватило мужества присутствовать при том, что я называла ее пленением. Она не спускала с меня своих большущих глаз из-за решетки стойла. А Ураган выкидывал фортель за фортелем: то ведро опрокинет, то прикусит мой макинтош, то стиснет зубы, не давая вставить удила. А когда я затягивала подпругу, он надул пузо. Ну Ураган, крокодил ты этакий, ты у меня схлопочешь. Не бойся, Свара, мы скоро увидимся, моя полуворонушка.
Всадник появился именно там, где я и предполагала — под безлистными деревьями Пиньон-Блана. Луг и поле позади него — сплошное гнилье: кукурузные стебли, словно павшие солдаты, капустные кочаны, превратившиеся в медуз, мороженые, липкие георгины. Хоть бы и всадник тоже сгнил, этот конокрад. Он видит меня, подбирает поводья, Свара опускает голову, поводит шеей, поигрывает плечами — чудо! Папа сказал бы: «Отлаженная машинка», — а я повторяю: моя полуворонушка. Они приближаются. Урагану надоели казаки-разбойники, а Свара кипит. Мне остается лишь сдаться и поздороваться с зеленым вором. Я отъезжаю от амбара и направляюсь к полю. Проплывают мимо старая ферма Пиньон-Блан: саманная крыша, балки ухватом, новый дом — кирпичные стены в зарослях папоротника. Скользят мимо сараюшки, клетушки, где держат щелок для стирки, а еще, несмотря на войну, цесарок, несушек, кроликов, корытца для поросенка, вязанки хвороста. Чья-то рука приотворяет ставни, чья-то тень мелькает возле колоды, на которой колют дрова; лают шавки, отзывающиеся только на две клички: Мотылек для кобелей и Полька для сук. Кошки выныривают из можжевельника, у этих-то и кличек не бывает. Их только гоняют: «Брысь, котяра!» Мне хочется крикнуть: «Брысь, немчура!» — но из любви к лошадям я сдерживаю себя, еду дальше и даже не даю Урагану дурачиться. Приближаясь ко мне, ширится светлая полоска на морде Свары, продолговатое молочное пятно, напоминающее грушевидную жемчужину и подчеркивающее ее красоту царицы Востока. Всадник удерживает ее «деликатно», как сказал бы папа и добавил бы: «Слава тебе, Господи!» Я испытываю облегчение. Неприязнь, но и облегчение.
— Добрый день.
— Добрый день, мадмуазель.
Он снимает фуражку с черным козырьком. С непокрытой головой он не так уж некрасив. Сколько ему лет? Папа сказал, около тридцати, но мне не верится, что он такой старый. И его мужская морда вполне терпима. У него бледное, а не розовое, как у остальных, лицо, глаза не навыкате, и он не говорит «топрый тень».
— У вашей кобылы великолепные губы.
— Я знаю.
— Губы как… Как бы это сказать?
— Папа говорит — шелковые.
— Славно сказано. Это вам она обязана своими шелковыми губами?
— Отчасти.
Ладно. Пока этот человек не опасен. Мне не терпится успокоить папу, который, должно быть, всю ночь не сомкнул глаз. Никогда не забуду его лица, когда полковник спокойно уведомил его о том, что немецкие офицеры будут ездить на наших лошадях. Он как будто задохнулся, не смог ответить и вдруг показался мне таким старым в своих потертых леггинсах, в заскорузлом, словно картонном плаще, очках для дальнозоркости, которые он никогда не протирает, чтобы лучше скрыть свою печаль. Оставшись наедине со мной, папа обхватил голову руками, а потом он — мой отец, который ни разу не взял в руки сигарету в моем присутствии, — закурил трубку — и откуда только она взялась? А этот табак, вонявший гудроном? Вечером он слег. Жар, прострел, мелодраматические восклицания. Я села в ногах его постели перед фотографией моей матери, амазонки в соломенной шляпке, от недоверчивой улыбки которой (мертвые улыбаются, точно глухие) у меня всегда сжимается сердце. Нина, нам больше года удавалось не принимать на постой наездников, теперь мы расплачиваемся за эту удачу, да, Нина, за все надо платить. Я сначала предложила налить яду в котелки, которые день-деньской бурлят на кухонной плите. Потом вызвалась бежать с нашими тремя лошадьми и в самом укромном уголке леса дождаться, покуда кончится война и все немцы сгинут. Папин голос дребезжал. Они сильнее нас, если мы под них не подладимся, то потеряем лошадей, ты что, этого хочешь? Я взяла его за руку без особой охоты (не выношу прикосновения горячечных больных), но нежно: он во мне нуждался. Заклинаю тебя, Нина, ты должна мне помочь. Я помогаю ему. Я отказалась быть у немцев сопровождающим, но обещала часто, очень часто попадаться им на пути, рассказывать им о местности, о лошадях. Я обещала быть гибкой. Я держу свое слово. Воодушевившись, всадник продолжает славить Свару. Наши кони сошлись под острым углом, я глажу свою кобылу — под гривой, ее любимое место. Полуворонушка с волосами китаянки, ты понимаешь? Из-за тебя я становлюсь покладистой. Всадник медленно задает мне вопросы. Я отвечаю так же не торопясь.
— Как вы думаете, можно пустить ее галопом? Еще не слишком рано?
— Да нет же, давайте, не бойтесь.
— Не бойтесь?
Его голос дрожит. Что я такого сказала?
— Ну да, не бойтесь утомить Свару, пустите ее вскачь, отпустите поводья, чем свободнее она будет себя чувствовать, тем лучше получится. — Я делаю гримасу, смутно напоминающую улыбку: — Тем лучше у вас получится.
— Можно мне ехать за вами?
— Как хотите.
Ураган понял. Он крутится на месте и отпихивает пастушью собаку, которая облаивает его, словно базарная торговка, втянув голову в плечи. Мы безжалостно атакуем семейку уток, расположившуюся у моста Пиньон-Блана. Подпитанный дождями ручей посягнул на полотнища ложного салата по берегам. Кровь в жилах лошадей взыграла, нервы натянуты как струны в ожидании настоящей жизни. Она начнется на том берегу, за порогом леса-собора. Мы уже там. Четыре дороги, четыре арки, нам нужна третья. Я подгоняю Урагана, он идет рысью, ликуя, и наездник Свары может наблюдать его фирменные кульбиты. Рыжий подбрасывает круп вверх-вниз, я держусь, у меня сильная спина, и мне это нравится. Привстав на стременах, я оборачиваюсь. Свара тоже перешла на рысь, ее грива взлетает, словно изогнутое крыло. Пошли? Всадник согласно кивает подбородком, но на самом деле соглашается Свара — всем телом, всей своей неистовой душой. Она убыстряет бег, переходит на собранный, музыкальный галоп. Ты довольна? Ураган слушает меня, я забавляюсь тем, что отпускаю его, а затем осаживаю. Ш-ш-ш. Тихо. Он весел. Веселье лошадей, только оно и осталось. Я треплю шею веселого коня; в лесу он набирает цвет размокших цветков папоротника — полыхает розово-красным. Я чувствую позади себя счастливую Свару, удлиняющую шаг. Иди ко мне поближе, я хочу тебя видеть. Дорога становится шире. Я делаю всаднику знак держаться рядом со мной, теперь мы скачем бок о бок, в своей нелепой фуражке он в профиль похож на удода, но мне плевать. Главное — его рука, а она у него легкая, и ногой он не шевельнет. Мы выезжаем на прямую линию между двумя морями молоденьких сосенок. Я пригибаюсь, всадник — тоже, вслед за мной, наши кони взмывают в воздух — слегка сумасшедшие, ставшие невесомыми колоссы. Умываясь ветром, я думаю о Жане.
Ко мне идет человек. День клонится к закату, он пробирается сквозь высокую траву (в наших краях и ее называют осокой), проходит сосновой рощицей, перешагивает через бревна с содранной корой, цвета коралла или плоти, я слышу чавкающий звук его резиновых сапог. А я сижу на одной из чурок, опустив голову, мои распущенные волосы (у меня длинные каштановые вьющиеся волосы, почти курчавые, после мытья они похожи на длинные мягкие молнии) дождем спадают на мои плечи и лицо. Человек приближается, я не вижу его лица, хочу закричать и не могу; человек подходит все ближе, и я сползаю на землю, я похожа на сосновую чурку, которые валяются на земле, я стала деревом, я голошу, мне кажется, что я голошу, просыпаюсь, вскакиваю вся в поту, волосы прилипли к шее, ко лбу. Который час? Четыре часа утра. Жан, что ты делаешь так далеко от меня?
Раз уж я проснулась, то встану, выйду из дому и возьму яйцо в курятнике, вымою голову с яичным желтком, волосы будут мягкими, блестящими, как бока моих лошадей. Я слушаю ночь. Она застыла от тишины, словно от мороза, я натягиваю фуфайку поверх пижамы. Макинтош, сапоги. Поворачиваю щеколду на двери. Сердце бьется, но ничего. Вот я в коридоре второго этажа, который перекосило вправо (похоже, оттого, что дом осел: он был выстроен еще при моей прапрабабушке, Бастиане Сойола, — даме, падкой до пастухов. Папа говорит, что я наверняка праправнучка какого-нибудь пастуха, ну и что?). Я старательно ступаю по красной циновке, постеленной посреди коридора, избегая чересчур вощеного пола, немецких сапог, башмаков моих тети и бабушки, которые Мелани соберет около семи, прежде чем молоть кофе. Задерживаю дыхание перед комнатой папы, полковника-оккупанта и его лейтенанта. Снится ли наезднику Свара? Я спускаюсь по лестнице, описывающей полукруг, перила под рукой — словно другая рука, от них пахнет можжевеловым воском: округлый и теплый запах. (Все же я предпочитаю запах магнолий. В саду Нары три магнолии. Когда приходит лето, я срезаю бутоны. Спрятанные между листьев с пушистой изнанкой, это всего лишь бледные трубочки без запаха. Но стоит запереть их на день в комнате с закрытыми ставнями, в которые лупит солнце — и к вечеру откуда ни возьмись — запах, медовый, волнующий, а ядовитые лепестки уже привяли. На следующий день на них коричневыми волнами набегает смерть, и ты склоняешься над тленным запахом и чувствуешь грусть, и всему этому меня научил Жан, да, этот дурачина Жан.) На первом этаже я снова иду по красной дорожке, минуя столовую, веранду, гостиную, кухню и каморку за ней со скрипучими дверями, так как дерево зимой разбухает, а летом рассыхается. Прохожу через прачечную. На двух столах с мраморными столешницами у Мелани в крынках киснет молоко. Если бы я прислушалась к своему внутреннему голосу, то взяла бы одну и, слегка запрокинув голову, перелила бы простоквашу себе в рот (она пахнет ванилью, я угадываю в белом молоке черную дольку), но это невозможно, ибо простокваша, заполнив все трещинки крынки, всем кому ни попадя продемонстрирует, что здесь побывал вор, остается лишь вздохнуть и подавить внезапный приступ голода, который я утолю позже, когда смогу. Приоткрываю ставни, не слишком широко, зная, под каким углом они начинают скрипеть, ставлю ногу на подоконник, затем другую и прыгаю. Ночь в Наре, Боже мой, как же я ее люблю, а ведь сейчас декабрь, воздух наполнен заледеневшим паром. Повсюду — у колодцев, у решетки, окружающей сад, — плавают ведьмины волосы. Мне не страшно и не холодно, напротив, я бросаю вызов темноте, я пылаю, мне семнадцать лет, мое тело обезумело от нетерпения. Вот отправилась красть яйца, а то ли еще будет? На меня накатывает нелепое желание позвать на помощь, они бы тогда все повыскакивали под хлопанье дверей, под звон стекол, которые, может, даже и разбились бы, под немецкую ругань: что случилось? Что случилось? Папа, бабуля, тетя Ева, Мелани, полковник, наездник, ординарцы. А почему бы нет? Они такие хитрецы — Свара, Ураган и старый Жасмин IV с тремя белыми чулками на ногах! Чем я рискую? Все домочадцы в халатах — наверное, было бы смешно: полковник с животом племенной кобылы, наездник с пистолетом, тетя Ева с четками, а я бы смеялась, я бы сказала… Нет, дурочка, ты бы ничего не сказала, тебе больше не с кем разговаривать. Яйцо. Когда умираешь от любви, а тебя еще преследует кошмар, надо помыть голову, так что поторопись. Я иду, как тот человек без лица из моего сна, сапоги увязают, оба курятника — в самой глубине сада, задом к лесу, я едва могу их разглядеть, но это неважно, я часто наведывалась туда по ночам. Я знаю, где прячут ключи — в соломе, которой прикрыт ручной насос. Куры меня знают, я помогаю их лечить. Никакого переполоха по поводу моего вторжения. Я вижу комочки на разной высоте, формы жизни в виде комочков. В луче фонаря поднимаются маленькие нахохлившиеся головки. Первое яйцо здесь, в ящике, на куче сена, перемешанного с перьями, оно еще теплое. Надо возвращаться, а я не могу, не могу. В этот час он приходил ко мне, бесцеремонно будил, тянул на себя одеяло.
