Тростник почему-то не шелестел, даже когда по нему пробегала волна легкого, летнего ветра, тростник молчал. И раздвигавшие его руки, непонятно куда шедшего Артёма, не могли извлечь из него ни звука.
И черная жижа под ногами не чавкала. Она лениво впускала в себя ступающие по ней ноги, потом так же неохотно давала их вытаскивать, но при этом молчала.
— Тишина. Тишина словно кто-то залил уши воском. — Думал Артём, продолжая двигаться неизвестно куда. Движение ради движения.
— Движение ради движения. Зачем? Куда? Почему? Или, от кого? — Лезли в голову вопросы на которые так и хотелось повесить ярлык — риторические. — От себя? — Маловероятно. Уж точно не здесь. И не сейчас. — Рассуждал он, продолжая идти, поочередно топя и вытаскивая из грязи ноги под грузом воспоминаний той осени когда он не смог заставить себя быть Там где должен. Не мог Там быть. Должен был, но не мог.
«Должен» — туда привело, и мучило целый час, хлыстая плетьми памяти по обнаженному эго, вдруг превратившемуся в ничто. Вот и не смог — ушел, убежал, сдриснул, испугался. Испугался, что кто-то увидит без брони логики и маски уверенности, увидит таким, каким не хочется отражаться в зеркале. Вот и утек, трусливо уполз, наивно надеясь что исчезновения никто не заметит. Плевать.
— Плевать. — Зачем-то вслух сказал он, продолжая брести по бескрайнему тростниковому полю. — Да, прошмыгнул, стыдливо потупив глаза, мимо охраны, выскочил на улицу и, вжавшись в асфальт, прополз к машине. — Продолжил вспоминать он. — Выехал за ворота — рванул, и только на Рождественском бульваре, почувствовал — что-то не так.
Чавк. Чавк. Чавк.
Грязь неизменно пускала ногу внутрь себя, потом столь же неизменно выпускала, сопротивляясь, но не сильно, словно давая понять: ты здесь лишний, без труда тебе не выйти, это моя маленькая месть за вторжение в меня. Она облепляла ноги до колен и каким-то непостижимым образом, с каждым шагом, поднималась все выше и выше, хоть Артём и не проваливался в нее глубже чем по щиколотку. Упорно, все выше и выше, по его голым ногам к бедрам, ягодицам, животу.
— И как это у меня получается так вымазываться, — со злостью подумал Артём, делая очередной шаг, — грязи-то и по колено нет, а извозюкался уже чуть не до шеи! — Артём злился на эту непонятную необходимость движения которая сама собой, без его участия, заставляла его идти по заросшему тростником полю раз за разом вытаскивая из грязи одну ногу и одновременно вталкивая в ней другую.
— К чему? — Вдруг пронеслась у Артёма в голове мысль и тут же, от живота, отвалился кусок грязи похожий на кленовый лист. Вильнув, почти как настоящий, упал, сросся с грязью, исчез.
— Листок летел с вершины гор в овраги,
Грязь лужи — эфемерная свобода,
Хоть солнца нет, зато достаток влаги,
Полет и смерть — жестокая природа.
— Интересно, чей это стих? — Подумал Артём. — Наверное какой-нибудь украинский поэт, эдакий Пушкин районного масштаба, вышел осенним вечером с бутылкой горилки на крыльцо своей мазанки, и накропал.
— В пьяном танце кружиться листочек,
Малость вверх и обратно, на грязь,
Все что было и есть — куча точек,
Видно веточка с ним не срослась.
— Ну так и есть, — продолжил он комментировать неизвестно откуда вылезающие в памяти строки, — бутылка горилки, цибуля, борщ с пампушками и обязательное для крыльца ритуальное почесывание промежности.
— А борщовую заправку готовят на основе тушеной свеклы. Для этого нужно за пятнадцать минут до окончания тушения свеклы ввести пассированные коренья и лук и все довести до готовности. — Слова словно родились в голове у Артёма, но их произнес точно кто-то извне, причем очень отчетливо. Он огляделся, но вокруг было лишь бескрайнее поле торчащего из зеленоватой грязи тростника.
— А я и не замечал, что грязь какая-то зеленоватая. — Подумал Артём и тут же вспомнил еще часть стишка неизвестного автора:
— Бесконечная степь, ни кусточка,
Не вместит взгляд великий простор,
Ты откуда здесь взялся, листочек? —
Одиночество здесь приговор.
— А свеклу отваривать лучше неочищенной, добавив в воду немного уксусу, для сохранения цвета свеклы. — Очень ясно сказал кто-то сзади него. Артём обернулся: на непонятно откуда взявшейся красной бочке с большой желтой надписью «BIOHAZARD» сидела коза, вполне обычная коза, только в очках с толстой роговой оправой и галстуке. Беленькая такая и с большим пятном черной шерсти на холке. Коза возилась с ежедневником в дорогом кожаном переплете: увлеченно, с деловым видом, сноровисто его листала и быстро что-то дописывала ловко зажатой копытцем золоченой перьевой ручкой.
— Underwood, — немедленно подметил Артём, — была у меня такая.
— Да, да, да. — Продолжала, не отрываясь от записей, коза. — Грамм по двадцать на каждый килограмм свеклы будет вполне достаточно.
— А… — Увиденное почему-то не удивило Артёма, он просто хотел что-то сказать, пытаясь оправдать свою наготу, но мало обращавшая на него внимание коза, ловко вскочила на бочку, открыла ежедневник на заложенной кленовым листком странице и, с выражением, даже немного пафосно, продекламировала:
— Лист что летит, уж ветер не тревожит,
Сорвав его, все отобрав что было,
Уже с ним сделать ничего не сможет,
Лишь заигравшись шлепнуть в чье-то рыло! —
Коза поклонилась, снова уселась на бочку и продолжила листать ежедневник словно ничего не произошло.
— Простите… — Попытался привлечь к себе ее внимание Артём.
— Не прощу! — Резко осекла его коза отрываясь от ежедневника и, приподняв с носа очки, уставилась на него как учительница на нашкодившего ребенка.
— Но… — Робкая попытка завязать диалог снова была бестактно прервана.
— Что но, что но… — Обвинительно затянула коза. — Тебе напомнить, как это было?
Артём опешил.
— И чего ты на меня вытаращился! — Зло бросила ему коза, открыла ежедневник на заложенной черным лоскутком страничке и зачитала: «Мото экипировка очень неплохо заменяет враз содранную „кожу бегемота“, кожу, которой обрастает каждый спустя полгода жизни в большом городе, а после начинает прирастать все новыми и новыми слоями, превращая в броненосца, сверх броненосца и, в конце, в один сплошной слиток брони без плоти и нервов.» — Коза захлопнула ежедневник.
