Безжалостные приступы диареи продолжались. Его ноги, раз и навсегда скрюченные, тряслись, когда он поднимался, опираясь на дверь с уже сорванной дверной ручкой; когда он ковылял в уборную, нащупывая стену одной рукой, вялый, словно сдутый аэростат.  В конце концов он возвращался в привычную позу, не требовавшую движений бедрами - спиной к бетонной колонне. И вновь приступ поноса накрывал его. Сидя в желтоватой жиже, мальчик сгорал от беспомощного стыда; тело не реагировало на желание немедленно сбежать. Не в силах что-то сделать, он пытался скрыть грех, нагребая мелкий песок и пыль с пола, но руки не слушались, и люди, смотревшие на него, наверное, думали, что беспризорник сошёл с ума от голода и играет с собственным жидким калом.

Голод ушел, с ним и жажда. Подбородок тяжело лёг на грудь. "О боже, он такой грязный", "Может, он уже умер?", "Позорище какое, американские военные вот-вот прибудут, а тут…" Только его уши все еще жили, различая звуки. Внезапно подступившая долгая тишина ночи, стук деревянных башмаков-гэта, эхом разносящийся по вокзалу, грохот состава, чьи-то срывающиеся на бег шаги, плач потерявшегося ребенка, густой мужской шёпот совсем рядом, недовольный ропот станционных служащих, в сердцах опорожняющих вёдра с грязной водой. Какой сегодня день, как давно я здесь? Какой сегодня день? Его чувства на мгновение проснулись – как раз в тот момент, когда тело начало валиться корпусом вперед, а затем вбок. Взгляд лежащего остановился в одной точке, пылинки у рта лишь слегка шевельнулись от дыхания. И вновь эта мысль, самая последняя для Сейты - какой сегодня день? Какой сегодня день?…

Глубоко за полночь, 21 сентября 1945 года – за день до того, как был оглашен "Генеральный план по защите сирот военного времени" – вокзальный служащий, досматривавший завшивленные лохмотья умершего мальчика с опасливой неохотой, нашёл у него за поясом жестянку от леденцов; он попытался открыть крышку, но та не поддалась, наверное, из-за ржавчины. "По-твоему, что это такое?" "Да дрянь какая-нибудь…выкинь, да и всё. Смотри-ка, и этот уже почти готов. Видно по глазам, у них взгляд пустой. Как увидел - считай, покойник." - ответил его напарник, вглядываясь в поникшее лицо сироты, по возрасту – даже младше Сейты. Железнодорожник присел возле умершего – тело, даже не укрытое циновками, оставалось на вокзале в ожидании  похоронной команды. Жестянка в руках нервировала его. Он встряхнул ее; что-то загремело внутри. Служащий размахнулся, словно играя в бейсбол, и зашвырнул коробочку в темноту пепелища перед зданием вокзала. Крышка отскочила; на землю просыпался белый порошок и фрагменты трех косточек. Шум потревожил светляков, уснувших в траве. Букашки, десятка два или три, некоторое время летали туда-сюда, то зажигая, то гася фонарики. Потом всё стихло.

Белые кости принадлежали младшей сестре Сейты – Сецуко, умершей 22 августа в городском районе Манхитани в городе Нисиномия, в убежище, где они спасались от воздушных налетов. Причиной смерти записали острое кишечное воспаление, но в реальности, четырехлетняя девочка, уже не способная встать на ноги, просто сдалась смерти, словно уйдя в глубокий сон. Подобно старшему брату, она постепенно угасла от недоедания.

Группа из 350 бомбардировщиков B-29 атаковала Кобе 5 июня. В результате бомбежки сгорело пять городских районов - Фукяй, Икута, Нада, Сума и Нигаси. Сейта, на третьем году учебы в средних классах, был мобилизован как трудовой резервист и каждый день ездил на сталелитейный завод. В тот день, однако, завод стоял без электричества, и Сейта остался в их семейном доме возле пляжа Микаге.  Услышав сигнал воздушной тревоги, он второпях потащил в сад жаровню-сето с продуктами: рисом, соевыми бобами, бонито, сливочным маслом, сушеной селедкой, сахарином, обезвоженными яйцами. Погреб в саду вырыл он сам, продумав всё заранее: теперь жаровня заняла свое место среди помидоров, баклажанов, огурцов и подросших саженцев. Сейта закрыл крышку погреба, закидал ее сверху землей. Потом он водрузил Сецуко на спину: маме, с ее слабым здоровьем, это было не под силу.  Известий от отца не было уже давно: тот служил на крейсере в должности младшего лейтенанта. Сейта вытянул из рамки снимок отца в парадной форме и сунул за пазуху. Став свидетелем двух воздушных налетов, 17 марта и 11 мая, он знал, что женщина с ребенком не устоит перед зажигательной бомбой, а вырытую траншею нельзя рассматривать всерьез как укрытие. Вот почему он сразу отправил маму в укрепленное убежище за пожарной станцией, где стены были из бетона. Мама ушла; Сейта, в каком-то странном возбуждении, запихивал папин гражданский костюм в заплечный мешок, второпях вывалив всё из комода. С улицы вдруг донесся отрывистый жестяной лязг – это сигнальщики ПВО заколотили в железки. Сейта выскочил на крыльцо. Свист падающих бомб сковал его, словно смирительной рубашкой. Кругом царил давящий рык моторов B-29 – ВУН-Н, ВУН-Н, не стихая, даже когда первая волна налета прошла, даруя иллюзию внезапной тишины после ужаса бомбежки. До того дня он лишь однажды видел налёт, сидя в убежище при заводе – тогда бомбили Осаку и самолеты казались ему стаей рыб, прорезающих путь через разрывы в облаках над заливом; силуэты, направляющиеся на восток, оставляющие за собой следы выхлопа, казались почти эфемерными. Теперь же, задрав голову, он увидел вражеский бомбардировщик в ошеломляющей близости: булавочное острие разрослось до размеров руки, и он даже разглядел жирную черную полосу на фюзеляже, в тот момент, когда самолеты, появившись со стороны океана, пронеслись в направлении гор, качнув крыльями на развороте. И снова его настиг вой падающих бомб, сковав оцепенением, словно смирительной рубашкой; затем, с отвратительным грохотом и лязгом, обрушились зажигалки. Не такие уж большие – не больше, чем полметра в длину  - голубовато-серые бомбы катились вниз по крышам, валились на дорогу, отскакивали от нее на манер червяков-землемеров, плюясь напалмом. Оцепенение спало – Сейта кинулся было в дом, но изнутри, растекаясь, уже плыл черный дым. Он снова выскочил на крыльцо – ничего, только ряды домов, такие, как и всегда; кругом – ни души; на стене дома прямо перед ним – веревочная щетка-тушилка, неубранная лестница у стены; скорее же, в бомбоубежище, к маме! Он сделал шаг, другой и побежал. И в этот момент Сецуко у него за спиной завопила, вздрагивая всем телом. Клубы густого дыма повалили из окна углового дома, и, словно закончив приготовление, плюнула огнем зажигалка, засевшая где-то между крышей и чердаком. Раздался треск, словно в саду раскололось сразу несколько деревьев. Буйное пламя мгновенно разрослось и ринулось по свесам крыши; перекосилась и рухнула сдвижная дверь. Немедленно подступила смрадная, жирная от копоти темнота. Сейту словно ударили: он кинулся вдоль насыпи с железнодорожной колеей, ведущей на восток. Прикинув еще до налета, где можно укрыться, он побежал к дамбе у реки Исия, но там уже метались в панике люди, не находя укрытия; люди волокли заполненные доверху тачки и громадные тюки с постельным бельем;  старухи взывали о помощи пронзительными голосами. Проложить себе путь через бурлящий хаос было невозможно. Вынужденное бездействие изводило его: Сейта кинулся к морю, но и сюда долетали искры, и вой падающих бомб всё не отпускал его. Кругом царил гвалт, словно весной, когда убирают дома; люди выкидывали на улицы даже циновки с пола; вот кто-то пронёс раненого на носилках. Хлынул поток из огромной расколовшейся цистерны, в каких держат сакэ: почти шесть тонн воды! А совсем рядом, на соседней улице, словно всё вымерло, ни оставив кругом ни души. Сейта миновал старую национальную дорогу и свернул в тесноту улочек, то покидая городскую зону, то возвращаясь в нее. И ни взрослых, ни детей кругом – только черные бочки для хранения сакэ в Нада Гогё…раньше в это время запах морской соли висел в воздухе, и, стоя в узком промежутке между бочками – всего пять шагов – можно было любоваться видом на пляж, сверкающий под летним солнцем, и темно-синим морем, край которого у горизонта неожиданно высоко поднимался вверх. Но сегодня никто не любовался морским пейзажем. Люди собрались толпой у морского берега, не в поисках убежища, которого там и не было, а ведомые инстинктом, который всегда приводит к воде человека, бегущего от огня. Люди сгрудились на узкой, 150-метровой полоске суши вокруг рыбачьих лодок и шкивов, которыми рыбаки тянут сети. Сейта повернул на запад, держась верхнего рукава реки Исия, образовавшегося после наводнения 1938 года. Здесь было полно глубоких ям, годных для укрытия – хоть и не вполне надёжных. Сейта спрыгнул в ближайшую яму, тотчас ощутив бешеный бой сердца; в глотке першило. Он ослабил пояс и опустил Сецуко на землю: на бегу, он не мог обернуться к ней. Даже просто  поставив ее на землю, Сейта почувствовал, как у него подкашиваются ноги: он едва не рухнул. Сецуко, в ее узорчатой противовоздушной накидке, в таких же узорчатых штанишках, в белой рубашке, в красном фланелевом таби и в черных лакированных туфельках-гета, которыми она так дорожила…точнее, в туфельке, вторая потерялась по дороге – совсем не плакала, только изо всех сил сжимала куклу и старый большой мамин кошелек.

Воняло гарью, ветер раздувал огонь, и гул пожара, казалось, разносился прямо над ними. Издалека, с запада, все еще доносился звук бомбежки – словно внезапный ливень. Испуг, временами, заставлял брата и сестру жаться друг к дружке. Вдруг вспомнив о коробке с  рисом, он вынул ее из кармана. Прошедшей ночью мама сказала, что экономить дальше нет смысла и взялась готовить с решительным видом. Когда последний имевшийся у них белый рис был сварен, она смешала его с бурым рисом и с бобами, оставшимися от завтрака. Теперь он открыл коробку и накормил Сецуко, выбрав для нее белый рис, уже почти слипшийся; посмотрев на небо, он увидел, что оно выкрашено в оранжевый оттенок, и вспомнил:  однажды мама рассказывала ему, что в то утро, когда случилось землетрясение в Канто, облака были жёлтого цвета.

"А где мама?" – "Она в бомбоубежище, за пожарной станцией. Оно выдержит попадание даже 550-фунтовой бомбы, так что беспокоиться нечего – там безопасно" – ответил он, убеждая самого себя; но багровые отблески мерцали и тут и там  вокруг железнодорожной ветки Хансин, которую он мог различить между сосен, окружающих насыпь. "Она наверняка будет ждать нас возле двух сосен у реки. Сейчас еще немного отдохнем, потом пойдем к ней". При этом он думал, что мама наверняка спаслась от огня; затем, его мысли сменили направление. "Ты в порядке, Сецуко?" "Одна сандаля потерялась." "Твой брат купит новую, получше". "У меня тоже есть деньги" – она сунула ему кошелек. "На, открой". Внутри оказалось несколько монеток по четыре или пять сен, а также мешочек с фасолью и мраморные шарики – красный, жёлтый и синий. За год до того, Сецуко проглотила один такой шарик, и они заставляли ее какать на газету, расстелив ее в саду. Проглоченный шарик – вот этот – вновь явился на свет к вечеру следующего дня…"Наш дом сгорел?" – "Похоже на то" – "Что мы будем делать?" – "Папа за нас отомстит". Это не было прямым ответом на вопрос, но Сейта совершенно не представлял, что с ними теперь будет. Гул самолетов наконец-то растаял. Не прошло и пяти минут, как начал накрапывать дождик. По рукавам расползались темные пятна от капель; глядя на них, он произнес: "Говорят, что такой дождь бывает после налетов". Его страх наконец-то отступил: мальчик стоял и смотрел на море, покрывшееся за это короткое время огромными, грязными, полностью черными предметами, которые приподнимало и опускало на волнах. Горы совсем не изменились; только пурпурный дым, лениво ползущий по склону горы Ичё, выдавал разгоравшийся там лесной пожар. "Ну ладно, залезай", - посадив Сецуко на рай ямы, он повернулся к ней спиной и подождал, пока сестренка вскарабкается ему на загривок. Еще когда они бежали, он ощутил, какой тяжелой стала его сестра. Хватаясь руками за траву у корней, мальчик выбрался из ямы.