‐ Видишь, низко, на самом юге большую звезду? ‐ Лида протянула вперед руку, приклонилась спиною к Ивану.‐ Видишь, повыше звездочки обрисовали чьи‐то плечи, пониже три звездочки перехватили талию. Это созвездие Ориона. А под ними ‐ Сириус. Я

очень люблю эту звезду.

Иван боялся вздохнуть, чтобы поднявшейся грудью не оттолкнуть плеча, и смотрел

на красивую белую звезду. Она ровно сияла, самая крупная на небе.

Оттуда, от нее, движутся деникинские войска. Может, последнюю ночь светит она

спокойно.

Он смотрел на прозрачный блеск звезды и держал ладонь на весу, чуть ощущая

лишь ворсинки Лидиного платья. С упрямством ожидая пощечины, он прижал ладонь к ее

талии, и лучи Сириуса вдруг протянулись до самых его ресниц. Лида замолкла и

неуверенно опустила руку.

Они долго стояли в эту ночь под окошком родимой хаты.

Махрою уже не пахло, в свежем воздухе около них только чуть повевало горечью.

На смутном лице белела полоска зубов, когда темные губы шептали:

‐ Ты красивый. В тебе столько уверенности и силы! Тебя можно полюбить просто так, только за это... Но ты сам не знаешь, кто ты для меня. Всю жизнь я тосковала от

одиночества ‐ с мужем, с подругами. А здесь у меня ни мужа, ни подруг, но я совсем не

тоскую. Я никогда не думала, что жизнь моя наполнится великим смыслом. Завтра я не

побегу укрываться, чтобы переждать сражение, я буду сражаться за революцию ‐ с тобою

рядом, единственный мой настоящий!

Иван слушал, не вслушиваясь. Спасибо этой самой звезде, что она засветилась

нынешней ночью!

Эту Меловскую ночь Иван теперь часто вспоминал в Воронеже и прислушивался к

себе: почему любовь стала спокойней и снисходительней? Может быть, потому, что

кончились беды и прекратились разлуки? А может, потому, что недостижимое было

достигнуто? Наверное, по всему по этому вместе.

Недаром секретарь губкома, назначая Ивана инструктором‐организатором, говорил:

‐ Теперь можем позволить себе отдышаться. Поработай у нас под рукой и в порядке

партдисциплины поступай на вечерний рабфак, догоняй жену. Хватит нам ходить

неотесанными ‐ великой страною правим. А усишки правильно сбрил. Солидности от них

никакой, одно разоблачение.

Да, после Батраков Лида обрезала косу, а Иван сбрил усы. Словно оба сказали всему

свету: отныне не перед кем нам красоваться, мы семейные люди, мы взрослые люди, и

не нужен нам внешний шик.

Лида работала в редакции «Воронежской коммуны» и часто дежурила по выпуску

номера. Иван заходил за ней, и они поздней ночью шли по пустынным улицам, шутливо

перекликаясь с патрулями ‐ уже не с красноармейскими, а с милицейскими патрулями.

‐ Скоро подымется Венера, ‐ говорила Лида. ‐ Она всегда встает перед рассветом.

Иван посмеивался:

‐ Все равно лучше Сириуса ничего не покажешь.

Он смотрел на девичью фигуру жены и, хоть еще ничего не было заметно, видел: исчезла та воздушная линия, а тело не растворяется в воздухе.

Оба они знали, что будет ребенок.

Дома Лида обычно сидела за книгой. Она все больше носила их в дом, заваливая

подоконники. Книги старого издания лежали плотными стопами ‐ в толстых переплетах, тяжелые и ровные как кирпичи, а новые топорщились в куче ‐ лохматые, желтые, в

ломких, как соломенные, обложках.

‐ Ты как отец ‐ покойник‚ ‐ сердился Иван. ‐ Уткнешься ‐ и не сдвинешь тебя.

‐ А ты что, как Елена Ивановна, гонять меня хочешь от книги? Лучше бы сам почитал

что‐нибудь. Ты, по‐моему, ни одной книжки толще ста страниц не осилил. Елена

Ивановна откликнулась:

‐ Меня уж разделывайте, как душе угодно. А отца то чего всуе поминаете?

‐ Нич‐чего ‐ гордо ответил жене Иван, скрывая обиду. ‐ Мы «Коммунистический

манифест» читали, и «Детскую болезнь левизны», и даже «Государство и революция».

‐ М‐да‚ ‐ примирительно сказал Сергей. ‐ Пойду еще кофе заварю, не наелся что‐то.

Иван и Лида задумчиво посмотрели в спину товарищу и встретились расстроенными

взглядами.

‐ Мать, ничего у тебя, случаем, не припрятано на черный день? – спросил Иван.‐

Оладьев бы ему напекла, что ли!

‐ А поди ты со своими оладьями! ‐ рассердилась Елена Ивановна. ‐ На воде в их тебе

испеку? ‐ она встала, отложила штопку.‐ Хлеб к завтраку заховала, пойтить отрезать

ему.

‐ Секретарь сообщил сегодня‚ ‐ сказал Иван, ‐ что в ЦК разрабатывают меры

материальной помощи партийному активу… Да успеют ли? Один умный товарищ

верно сказал: «Коммунисты при нэпе оказались париями в собственном

государстве». Нам с тобой торговать нечем. А рублишко все падает. Сегодняшний

курс ‐ двести тысяч. В десять раз за полгода! Спекулянты пользуются, а нашу

зарплату можно на гвоздик вешать... по соседству с ванной.

‐ Ты знаешь, что такое парии? ‐ удивилась Лида.

Иван хмыкнул:

‐ А ты думала? Я ведь твои романы не читаю, а в историю заглядывал.

Он нарочно подразнил Лиду, зная, что она не терпит, когда так произносят

слово «роман». Но на сей раз жена не рассердилась и долго не могла погасить в

глазах удивление.

Иван не умел каждый вечер сидеть за книгой. После губкомовского дня ему

нужна была поживей разрядка. Он то на кухню уходил поболтать с товарищами, то

отправлялся с Таней в сад имени Карла Маркса, где на дорожках девушки с

красноармейцами танцевали под военный оркестр.

Но вдруг он хватался за книгу и сидел ночи напролет, подчеркивая и

выписывая что‐то. Он читал вперемежку и то, что требовалось программой

заочного рабфака, и то, что было необходимо ему, как политическому

руководителю. На горьковскую «Мать» и на бухаринскую «Азбуку коммунизма», на «Отцов и детей» и на «Русскую историю в самом сжатом очерке» он затрачивал

примерно одинаковое время, словно романы были учебниками, а историко‐

философские произведения ‐ беллетристикой.

Не выспавшийся, он шел в губком, а ночью опять шелестел страницами, отгородив от Лиды лампу абажуром из газеты. Наутро у него были утомленные

глаза с красными прожилками на белках.

Так было, пока он до конца не прорабатывал (по его выражению) книгу. А

потом несколько ночей отсыпался, заваливаясь сразу после кофе.

Лида подшучивала над таким чтением. Порою муж казался ей капризным и

легкомысленным ребенком, который никак не желает усвоить то, что внушают

ему опытные люди.

Подшучивала она скорей в воспитательных целях, а сама думала с

сожалением: «Что могла ему дать несчастная церковноприходская школа?»

Однажды Иван взял с окна томик, пробежал оглавление и хмыкнул

изумленно: «Унтер Пришибеев». Он потащил книгу к столу, покосившись на Лиду.

Хохотал он скорее от радости, что совсем не похож на этого идиотского

унтера, которым обозвал его когда‐то старик Тверцов.

‐ Ну, и старый хрыч!

Лида потянулась через стол, заглянула в страницу и с довольной улыбкой

сказала:

‐ А‐а, Чехов! О Пришибееве? Действительно, хрыч. Замечательно, верно?

‐ Да уж куда замечательней!

‐ Читай, читай! Тебе ой как много надо прочесть! ‐ Она закинула руки за

голову, опустила в их скрещение затылок, и светлые глаза ее стали наивными ‐

Посмотреть бы опять хоть одним глазочком «Три сестры». Маша‐Книппер‐Чехова, Вершинин‐Станиславскии, барон Тузенбах‐Качалов, Василий Иванович.

Приподняв бровь, Иван насмешливо вслушивался в мечтательный тон жены, а сам уже читал следующий рассказ, желая отыскать что‐нибудь такое, чем в ответ

можно было садануть Тверцова под самое ребро.

И почему месяц назад не попалась эта книга, когда опять пришлось

схватиться со старой глыбой ‐ да не в пустом коридоре, а на людях!

Десятый съезд в марте 1921 года прихлопнул оппозицию и поручил всем

организациям строжайше не допускать фракционных выступлений. Тверцов вроде

утихомирился. Работал он в губпрофсовете, и губком не возражал, когда он взял

на себя главную работу по созыву губернской профсоюзной конференции.

Однако, памятуя старые грехи, на конференцию послали Москалева с поручением

‐ последить, чтобы старик опять не свихнулся.

Заседание партийной фракции прошло благополучно, только Ивана

насторожило малое количество коммунистов среди делегатов. Да и рабочих было

не так уж густо ‐ все больше аппаратчики совпрофа да губкомов отдельных

профсоюзов.

‐ Как же это вы проводили выборы?‐ спросил Иван.

‐ Послушайте, ответил Тверцов. Хоть вы и сбрили усы, но из юного возраста

еще не вышли. И по молодости спутали профсоюзную конференцию с партийной.

‐ Смотрите, как бы вы опять чего не напутали‚‐ грубо сказал Иван.

Он чувствовал себя раздраженно, потому что к вечеру поташнивало от

голода. Несколько часов после обеда было терпимо, а потом начинало потягивать

изнутри, будто кто‐то посасывал стенки желудка, и от этого тупело в голове.

Лампы горели только над возвышением президиума, поэтому трудно было

разглядеть лица в полутемном зале. А вглядываться надо было. Иван приметил

тут немало тех, которые шли за Троцким во время прошлогодней дискуссии о

профсоюзах, и тех, кто ходил в «рабочей» оппозиции до десятого съезда И все

они, конечно, так же раздражены и готовы сорваться в драку, потому что, увы, не

один Иван подтянул живот. Вон глыба ‐ и то как‐то осела, будто подтаяла на

солнце.

Иван слушал речи делегатов о безработице, о падении реальной зарплаты, о том, что в Воронеже выдано пять тысяч патентов частным промышленникам и

торговцам ‐ пяти тысячам буржуев разрешено легально насаждать

капиталистической способ производства и частную торговлю!

Что ж, факты правильные, ему самому противно видеть, как по проспекту

Революции стали разгуливать дельцы в котелках... Иван задумался, и голос

выступающего отодвинулся, замутился, показалось, что над трибуной тоже

погасили лампу... Где‐то в туманном воздухе повис перед глазами котелок.

Котелок с картошкой, она разварилась, разлохматилась, лежит белой грудой, и от

нее идет горячий пахучий пар... Тьфу, наваждение!.. Факты правильные. Главное, какие выводы делают из них делегаты? Нельзя отвлекаться, надо уловить все

оттенки мнений и твердо отстоять новую экономическую политику партии.

Иван проглотил слюну и сжал кулаки, освобождаясь от расслабленности.

Он полностью принял нэп, хотя на себе пока никак не испытал его

благотворных результатов. Он воочию видел, что свобода торговли была самым

страшным ударом по кулацким восстаниям, смертельней, чем удар войск

Антонова‐Овсеенки и Котовского на Тамбовщине. Среднее крестьянство разом

повернулось к советской власти. И не раз вспоминал Иван наставление секретаря

губкома. что придется с алгеброй в руках разбираться: кто кулак, а кто дурак.

Правда, кулаки тоже пользуются нэпом. Однако Ильич сказал: отступление,‐ но

борьбу с кулаками ни на минуту не ослаблять. Только надо сменить винтовки на

оружие налогов, утеснения кулака в правах, ограничения в эксплуатации батраков.

И еще Ильич сказал: отступление требует особенно твердой дисциплины, ибо при

наступлении паники не бывает, а при отступлении она может быть.

А в речах ораторов нет‐нет да и зазвенит паническая нота, нет‐нет да и

прорвется протест против железной дисциплины, от которой, дескать, устали и

без того за годы гражданской войны.

Иван запоминал товарищей, которые с рабочей злостью долбали в своих

выступлениях критиканов и паникеров. На них надо опираться, когда дойдет дело

до революции и выборов.

Тверцов неожиданно отказался выступать, хотя был и членом губкома РКП(б).

Пришлось от имени губкома брать слово Ивану. Он обращался к запомнившимся

товарищам, которые долбали паникеров. Паникующих аппаратчиков он и не

думал переубедить, он просто надеялся, что они не осмелятся перечить линии

губкома.

Все взорвалось, когда стали голосовать резолюцию, предложенную Иваном

от губкома РКП(б) на партийной фракции. Поднялся Тверцов и, расталкивая

стулья, мелкой и быстрой походкой уверенно понес к трибуне громадное тело.

‐ Я ставлю на обсуждение собственную резолюцию, ‐ забасил он, упершись

руками в борта трибуны, которая как будто раздалась, потрескивая от

напряжения, чтобы вместить это тело. ‐ За последнее время происходят странные

вещи. Наши партийные вожди во всех своих выступлениях фронтом повернулись к

крестьянству, забыв о нуждах рабочего класса. Они выбивают из‐под ног

революции главную ее опору. Разве можно вести пролетариат на борьбу во имя

превращения дома Ленина в ресторан «Яр»? Разве допустимо помогать

крестьянину в осознании им своих классовых интересов ‐ интересов частного

собственника, мелкого буржуа?

Демагогия! ‐ закричал Иван во весь голос... Крестьянство сейчас доверяет

пролетарскому государству. А вам что ‐ нужны крестьянские бунты?

Тверцов смотрел в зал, пережидая возглас. Иван видел его сбоку, стекла

очков не скрывали глаз Тверцова ‐ добрых старческих глаз. Фальшивыми были эти

неожиданные глаза, не с того лица! И весь фальшивый был этот старикан. Почему

молчал на заседании фракции? Почему вылез только на пленарном заседании?

Это же нож в спину губкому. Иван чувствовал физическую ненависть к этой глыбе, которая давит на зал, навалилась на него. Ивана, всей своей тяжестью, своим

образованным краснобайством, своим почтенным возрастом, своим званием

члена губкома.

Иван вскочил, скидывая с себя тяжесть глыбы:

‐ Товарищи! Мы крестьянская страна, и если пролетариат забудет это ‐ горе

нам! Кулаки временно пользуются нэпом, а для нас его польза будет постоянно

возрастать. Этот демагог хочет толкнуть нас снова в бучу кулацких восстаний!

Тверцов не смутился, не шевельнулся, он переждал реплику Ивана и

продолжал читать свои тезисы. И Москалев почувствовал, как паникеры теперь

обрели смелость, теперь им есть за кем идти ‐ за членом губкома партии, который

ломает линию партии.

Тверцов развязал стихию, против его резолюции протестовали

единомышленники Ивана, но их было меньшинство. И осталось разве лишь

немного утешиться тем, что стихия опрокинула и самого Тверцова: его провалили

при выборах в губпрофсовет... Туда вообще не был избран ни один коммунист.

Все было кончено. Иван, зажав в ладонях отупевшую голову, смотрел на

неподвижного Тверцова, который откинулся на спинку стула, свесив к его ножкам

свои ручищи. Такую же бессильную злобу чувствовал Иван в ту ночь, когда

метался по Меловому в зарево горящего укома. Разве можно прощать такие

поражения, когда красный флаг, если и не сожжен сегодня, так опущен.

‐ Идемте в губком! ‐ сказал Иван таким тоном, как говорят арестованному.

Секретарь губкома, слушая Ивана, глядел темными провалами глаз на

Тверцова. Трудные уроки тебе достаются‚ ‐ усмехнулся он в усы, когда Иван

кончил. ‐ Зато выкуешься ‐ будь здоров! ‐ И обратился к Тверцову: ‐ Назабавлялся?

‐ А, да ты знаешь же, ‐ с досадой пробасил старик, поддакивающее

усмехнувшись, ‐ Темперамент у меня такой. Люблю истину добывать в спорах.

‐ Темперамент партийного шалуна ‐ с отвращением спросил секретарь.

‐ В принципе, дискуссии развивают политическое мышление масс.

‐ Ты не развиваешь, а развязываешь, и не мышление, а антипартийную

склоку! Как ты смел, притащить в губком беспартийный состав совпрофа? ‐

секретарь часто и негромко постучал кулаком по столу. ‐ Завтра же предложу

губкому запретить тебе работу в профсоюзах и выступления на беспартийных

собраниях.

‐ Это что ‐ суд? ‐ надменно спросил Тверцов. ‐ Тогда я ухожу.

Он действительно поднялся, распахнул дверь и захлопнул ее за собой.

‐Старик годится на то, чтобы приглашать его на свадьбы, для скандалов,‐

сердито сказал секретарь, будем исключать из партии. Надо звонить в

контрольную комиссию.

‐ Этот старик ‐ враг, ‐ сказал Иван.

‐ Вра‐аг, ‐ проворчал секретарь. ‐ Он ученый. Ему библиотекой надо

заведовать, а он у нас в трибунах шляется. А тебе бы ‐ сразу к стенке?

‐ Не мешало бы, ‐ проворчал Иван.

‐ Да видишь, какое дело. Злоупотребление стенкой обозначает слабость и

страх перед противником, а нам чего бояться этих анархистов? А потом еще так: мелкобуржуазная стихия: среде рабочего класса пока существует; пустим в расход

Тверцовых, а она новых выдвинет. И нет других путей для ее ликвидации, как

подъем экономики. Все это толковано и перетолковано на десятом съезде. Плохо

изучал, что ли?

‐ Хорошо изучал, поморщился Иван, да это теория, а на практике ох как

сердце заходится от действия этих типов!

‐ Ты придерживай, придерживай сердце. На сердечных переживаниях

политику не построишь. А из партии и уж, во всяком случае, из руководства гнали

фракционеров и будем гнать, тут Ильич учит нас быть беспощадными.

Пленум губкома и губКК исключил Тверцова из членов губкома с запретом вести

работу в массовых организациях и выступать на беспартийных собраниях, В партии его

пока оставили.

Старик примолк было окончательно, но вдруг пришло подспорье из Москвы. По

заводам и учреждениям замелькала брошюрка Коллонтай «О рабочей оппозиции».

Губком разослал актив на места, чтобы дать отпор антипартийной вылазке. Ивану

достался мукомольный завод.

Подходя к серому полуслепому зданию, на котором низкое солнце поблескивало

там и сям в неровно разбросанных окошках, Иван пытался хоть немного остудить в себе

гнев.

Только белых выгнали и кулаков усмирили, как полезли новые беды: с Поволжья и

Украины, с обеих сторон, стучится в губернию голод; кое‐кто выходит из партии ‐ при

разверстке ему по пути было, а теперь партийное членство стесняет разворачивать

торговлишку. И вот ко всему ‐ свои же, коммунисты, устраивают заговоры не хуже кадетов

или эсеров! Какие они, к черту, коммунисты?! Их тоже надо сажать и судить. Они

разбивают же единство партии и смычку рабочих и крестьян!

И без того работа усложнилась, аж голова трещит, а тут еще возись с этими

«партийными шалунами»! В гражданскую куда было проще. Ну, когда это партия

занималась сбором налогов, развитием сельского хозяйства и кустарного промысла?

Когда это партия училась считать деньгу?! А Ильич все сложней и сложней ставит задачи.

Нет, хотелось бы попроще и попрямее шагать к победе мировой революции.

У распахнутых ворот Иван приостановился, пропуская писклявый паровозик с

платформами, на которых тяжелыми грудами лежали тугие мешки. Обогрело паром, прозвякали колеса, пахнуло сладким, затхловатым запахом муки.

Завод заработал!

Первый сбор продналога губерния выполнила на сто семнадцать процентов. Как в

девятнадцатом году центральные промышленные губернии оставались островом

посреди белогвардейского нашествия, так сейчас центральные черноземные губернии

остались островом среди нашествия голода. Лети, наш паровоз, вези мешки, как Тула

везла винтовки! И с внутренними заговорами расправимся, как расправился тогда

Петроград!

Иван вошел в выбойный цех и в глубине, сквозь серую дымку пыли, увидел

сверкание очков над побеленными кепками. Он и не думал, что встретит здесь Тверцова, но теперь показалось, что инстинктом предчувствовал встречу, и обиделся на секретаря

губкома: нарочно, что ли, посылает как раз туда, где торчит эта глыба?

‐ Рабочие ведут каторжную жизнь в трудовой республике. Мужику дана свобода

торговли, а власти над производством не дано рабочему. Ее захватили совнархозы и

главки! ‐ От тверцовского баса, казалось, пыль медленно крутится в светлой полосе, пролегшей от распахнутых дверей.

Иван плечом разрезал столпившихся.

‐ Погоди‐ка, дай‐ка пройти, приговаривал он, раздвигая людей и всматриваясь в

оборачивающиеся лица.

Хмурые, иронические, равнодушные, они были простыми и грубыми. И чтобы этот

барин уговорил рабочих? Да ни в жизнь этого не будет! Это тебе не конференция, куда ты

понабирал своих подпевал, и то с осечкой. А тут уж осечка верная.

Тверцов запнулся, увидев движение в толпе, выкрикнул что‐то о спорах в рамках

всем нам дорогой партии и сошел вниз.

Иван с разбегу вскочил на крытый сусек, придержавшись за брезентовый рукав, который свисал с потолка, идя из верхнего, размольного цеха.

‐ Ихние вожжи,‐ закричал он, указывая вниз,‐ Шляпников да Коллонтай ‐ подали

жалобу в Коминтерн на РКП. Зиновьеву на Ленина жалуются! На Ленина кляузу написали!

Вы что, хотите подписаться под этой кляузой?

Люди угрожающе загудели.

‐ Не хотите? Так чего же вы не заткнули глотку этому барину? Они обвиняют нас, что

мы не даем свободы слова, да он же не первый раз орет против партии ‐ и все еще цел.

Какой же ему свободы надо? Один его московский сообщник ‐ Мясников, выгнали его

недавно из партии‚‐ потребовал свободы слова для всех от анархиста до монархиста. Вот

чего им надо! Они не нюхали ни земли, ни завода, интеллигенты книжники, а кричат от

имени рабочего класса!

‐ У вас жена тоже интеллигентка и, кажется, дворянка,‐ резко пробасил снизу

Тверцов.

‐ У меня жена княгиня Потемкина‐Таврическая сам я являюсь князем Дундуком ‐

Ивану стало весело, потому что не на том Тверцову приунизнть его.

‐ Меловской он, пастухом был, ‐ раздалось из толпы.

‐ Ты что же, товарищ, мне биографию портишь? Соврать не даешь? ‐ ласково спросил

Иван, приглядываясь в толпе к нежданному земляку.

После собрания они с Тверцовым до ворот дошли вместе. В кармане у Ивана лежала

резолюция, написанная карандашом на грязном обрывке какой‐то фактуры. Общее

собрание членов партии, сочувствующих и беспартийных требовало выполнения

решения. Десятого съезда, исключения из партии анархо‐синдикалистских элементов и

проведения новой губернской профсоюзной конференции.

Слова об элементах вписал сам Иван, потому что секретарь ячейки не знал, как они

пишутся.

‐ Доплясались, товарищ Тверцов. Хватит. Крышка,‐ с наслаждением отчеканил Иван.

‐ А вы, юноша, начинаете плясать слишком резво. Можете сломать ногу. Шляпников

пока член ЦК, а я, по крайней мере, член партии. Ваша злобная вражда к партийной

интеллигенции даром вам не пройдет.

Иван доволен был своей победой, ему не хотелось продолжать дискуссию, поэтому

он почти добродушно сказал:

‐ У меня жена‐партийная интеллигентна, а я ее очень люблю. А с партией вы теперь

можете прощаться.

Иван отвернулся и пошел своей дорогой, радуясь, что последнее слово осталось за

ним, что все же он взял верх над глыбой в этой затянувшейся драке.

...Ничего, ладно получилось и без Чехова.

Да! Не то, чтобы «очень», но любил Иван свою «партийную интеллигентку». А вот

нежным с ней оказывается, не был. Это он понял, лишь, когда познал нежность. К весне

исказилась девичья фигура, налилась грудь, бережней стала походка. И снова стали

грубыми собственные руки. Теперь они боялись касаться изменившегося тела, чтобы не

причинить боли, не нарушить чего‐то.

Елена Ивановна многоопытно предрекала Лиде:

‐ Скоро капрызничать начнешь. То тебе кисленького подай, то солененького.

Иван ждал, Иван хотел этого, но Лида не капризничала и ничего не просила. Он

боялся, когда она уходила в редакцию, боялся, когда без него оставалась дома, и, встречаясь, хватал ее за руки, сам болезненно морщился от своего резкого жеста и готов

был кричать: «Слава Богу!»

Все в семье уверовали, что будет мальчик: Елена Ивановна по каким‐то своим

приметам, Иван с Лидой потому, что им так хотелось, а Таня ‐ заодно со всеми.

‐ Назовем его Васей, ‐ сказала Лида.

Иван подумал и осторожно не согласился:

‐ Ну‐у, это вроде будет кот Васька. Можно уж вам и покрасивее имя выбрать.

‐ Не кот Васька, а василек, любимый цветок мой, ‐ быстро заговорила Лида. ‐ Нет, нет! Обязательно Васей назовем.

‐ Самое православное имя, поддержала Елена Ивановна. ‐ Зачем мудрить‐то? Чай, не

графья какие‐нибудь.

‐ Вася будет у нас, ‐ с тихой улыбкой сказала Лида. ‐ Как хорошо это будет, слушай: Василий Иванович.

Часть вторая

ВАСИНО УТРО

I

Васе ничего не снилось. Проснувшись, он ни с чем не расстался. Его разбудили

пронзительные женские голоса.

Он сел, протирая тылом ладошек глаза, ослепленные зеленым солнечным светом, который лился из раскрытого окошка.

Но сидеть было некогда. Едва вспомнилось, что сегодня воскресенье, как не только

глаза, но и всего нетерпеливо ослепило таким же радостным светом.

В соседней комнате спят мама с папой. Там окна завешены и темно. Можно

ворваться туда, забраться под одеяло и втиснуться посередке и замереть в тесноте. Мама

с папой будут ворчать и смеяться, и будет очень хорошо и немножко боязно, потому что

они все‐таки чуть сердятся. А все равно им тоже приятно.

Но это успеется. Там пока тихо, а будить их нехорошо. Бабушка говорит, что они и

так‐то спят только по воскресеньям. Это похоже на правду: целую неделю не приезжают

они на дачу.

Мама с папой еще впереди. Пока надо спешить на веранду, где бабушка

разговаривает с торговками. Они принесли всякую вкусную всячину ‐ ягоды, сливки, творог. Если не застать их, то бабушка рассует накупленное и ничего потом не найдешь.

Пол на веранде был ярко‐желтый и теплее, чем в комнате. На нем наискось лежала

тонкая черная тень от столба. А все вокруг было зеленое, как будто не от солнца, а от

сосен шел свет. Пахло нагретой хвоей, ягодами и укропом, и еще такой теплой свежестью, какою пахнет только утреннее солнце. Тянуло душистой гарью дымка.

Бабушка услышала топоток на крыльце и оглянулась:

‐ Уже вскочил ни свет ни заря?

Она сказала ворчливо, а глаза были добрыми и звали к себе. Ни к кому, даже к маме, так не прижмешься, как к бабушке. Но при чужих Вася застеснялся, поддернул трусы и

вежливо сказал:

‐ Здравствуйте.

Бабушка стояла на ступеньке и держала в руках безмен, на крючке которого висел

марлевый узелок с творогом. Толстая торговка, одним глазом поглядывая на безмен, заулыбалась:

‐ Какой он крепенький у вас да загорелый!

‐ А! К нему солнце аж с самого февраля пристаеть сказала бабушка певучим от

умиления голосом.‐ К осени, что твой негр будеть.

Вася безразлично выслушал этот разговор: на ступеньке, возле бабушкиного подола, он увидел миску с малиной. Ягода была насыпана горкой и манила густым матовым

цветом с прохладным седым налетом.

Вася пошлепал губами, потер кулачком рот и, соскочив на ступеньку, потеребил

бабушку за юбку.

‐ Дай попробовать, шепотом попросил он

Бабушка оглянулась на дверь и шепнула:

‐ Попробуй трошки. Но, не приведи господь, мать увидить ‐ так она дасть нам ходу.

Опять скажеть, аппетит ребенку перебиваешь, старая...

Вася знал, что мама никогда не говорит бабушке ‹старая› и всегда называет ее

вежливо на «вы». Это было даже немного удивительно. Ведь есть такое правило: всех

своих надо звать на «ты», а всех чужих, хотя бы и знакомых ‐ «вы». А мама свою родную

бабушку зовет на ‹вы».

Но в остальном бабушка права: мама не велит есть сладкое перед едой и сильно

сердится. Даже когда Васе просто не хочется есть, она у всех допытывается: что давали

ребенку?

Мимолетно рассуждая об этом, Вася запустил руку в миску и почувствовал

прохладную влажность, от которой пальцы сейчас станут красными.

‐ Элька спить? ‐ спросила бабушка, кладя на ступеньку марлевый узелок и вынимая

из кармана передника деньги.

Есть такое существо Элька, которое долго спит, долго ест и подолгу молчит. Хотя это

существо постоянно спало по другую сторону от бабушкиной кровати в той же комнате, откуда выскочил Вася, он просто не заметил его, даже и не вспомнил, что тут еще кто‐то

может быть.

Не увидел, ‐ пробормотал Вася, блаженно морщась и чмокая.

Он не забыл крикнуть «до свидания» торговкам, которые подняли коромысла с

корзинами и ведрами и по одной пробирались в калитку.

‐ Будеть, внучек, ‐ сказала бабушка, поспешно поднимая миску с малиной.

Вася хотел закричать, но услышал в доме голоса.

‐ Хоть утрись‐то, зашептала бабушка, передником вытирая ему пальцы и рот.

А Вася вырывал у нее руки и нетерпеливо притопывал. Он стремглав кинулся в дом, почувствовав напоследок мягкий шлепок.

‐ И скажи ж ты, какой неслух уродился!

Вася вернулся, с достоинством шествуя между мамой, несущей полотенце, и папой ‐

с мыльницей. Бабушка, отвернувшись к столу, громко резала что‐то.

Доброе утро, ‐ сказала мама.

‐ Утро доброе, ‐ ответила бабушка, оборачиваясь и выставляя огромный нож. ‐ Да

чего ж это всех вас подняло спозаранку? У меня и завтрак не готов. Отсыпались бы себе

байдуже.

‐ А по грибы кто пойдет? ‐ спросил папа. ‐ Да ты нам в жизнь не простишь, если

прозеваем грибное утро.

Бабушка усмехнулась и застучала ножом.

‐ Я умоюсь и помогу вам, сказала мама, спускаясь по ступенькам.

‐ Сама управлюсь. Вы для нас с Василём гости. Вот и гостите.

Возле рукомойника, прибитого к бревенчатой стене, мама потянула было Васину

руку к железному носочку, но вдруг подняла ее и воскликнула:

‐ И ты спал такой грязный?! Боже мой! Ты ведь большой мальчик ‐ пять лет уже.

Почему такой спать ложишься?

Вася уныло приготовился держать ответ.

‐ Ты б за ним тут хоть недельку поносилась, ‐ раздался с веранды голос бабушки. ‐ Я б

на тебя поглядела, как бы ты управилась.

‐ Тихо! крикнул папа и поднял указательный палец.

Все замолчали. Папа прислушался и опустил руку: Нет, ничего не слышно. А то

показалось, что на соседней даче ругаются.

‐ Это на нашей даче ругаются! ‐ закричал Вася во все горло от радости, что разгадал

папину хитрость.

Уши, руки до плеч, даже ноги‐все вымыла мама с мылом. Она что‐то там

продолжала ворчать, но мыла так ласково, что было даже щекотно. Вася поеживался и

хихикал, и чувствовал, что маме приятно его умывать, что она соскучилась за неделю по

такому умыванию.

Мама вытерла Васю, легонько обняла через мохнатое полотенце:

‐ Ну, а теперь одеваться. Надела на него красные носки пол сандалии и глаженые

штаны с лямками, поверх трусиков. Таким чистым он себя чувствовал, что бегать стало

неловко.

Вот он сидит у мамы на коленях, за белой скатертью, в ожидании завтрака. Сбоку

сидит папа. Черные кудри его, которые он с утра всегда распрямляет гребешком, снова

уже закрутились по всей голове. А у мамы волосы светлые и прямые. Мама бледнее папы

и кажется чуть сердитой. ‐ Эля еще спит? ‐ спрашивает она. ‐ Неужели и та легла такой же

замарашкой? Да не увидел я ее, ‐ отвечает Вася, возмущаясь что все его спрашивают об

Эльке.

‐ Что это за тон ‐ говорит мама, и Вася виновато прижимается к ней. ‐ Откуда у тебя

такой тон?

Лицо у папы становится каким‐то неприятным, он говорит:

‐ Во‐во! Ты еще бабку обвини, что она его учит.

Сказал бы я тебе, да вот ‐ мешает. ‐ Послушай, зачем ты так? ‐ говорит мама с обидой,

‐ Я ничем не задела Елену Ивановну и вовсе не хочу задевать ее. ‐ Конечно, не задела, ‐ с

вызовом говорит Вася, сердито глядя на папу. Он все время был с мамой и сам видел, что

мама совсем не задела бабушку. Мама тихонько засмеялась, меленько так, но Вася то

слышит, что смех у нее жалобный и голос тоже, хотя она говорит шутливо: ‐ Есть у меня

защитник. Хоть ты дай отцу отпор.

Вася видит холодный папин взгляд, чувствует спиной, что мама задышала часто, будто плакать собралась‚ ‐ и, дернувшись вперед, хлопает отца по щеке.

‐ Не смей ‐ кричит мама, отдергивая его к себе.

Папа краснеет, смеется, ласково теребит Васины руки.

А Вася плачет в ужасе от содеянного. Он уткнулся матери в грудь, закрыл глаза, но

все равно продолжает видеть папино лицо, покрасневшее, смеющееся, виноватое. Он

прижимается к маме, но ему не жалко ее, ему жалко папу, ему стыдно себя, он ненавидит

свою ручонку которая до сих пор ощущает жесткую щеку.

Весь день Вася старался быть ближе к отцу. В лесу большие отцовские сандалии

похрустывали по прошлогодней хвое, продавливали в траве следы, и приятно было Васе, что его маленькие сандалики поспевают за ними.

Чуть в стороне мама вела за руку Элю; она шла в пестрой тени деревьев, и казалось, что перед ней бесконечно тянется кверху прозрачная сетка, играя на лице и на сарафане

светлыми и темными узорами.

Впереди всех шагала главная грибовница ‐ бабушка, с палкой и корзинкой в руках.

Под деревом, на солнечном скате. Вася увидел, как слипшиеся прошлогодние листья

приподнялись бугорком. Он бросился туда, оторвал лист от липкой шляпки Масленка и

закричал:

‐ Папа, иди скорее!

‐ Ты нашел, ты и сорви! ‐ сказал папа.

‐ Нет, ты рви! ‐ с отчаяньем крикнул Вася.

‐ Ну, сорви! ‐ ровно и тихо сказала мама издали.

Папа опустился на корточки, его большие пальцы осторожно обняли тонкую ножку. _

‐ Тебе хорошо. Ты маленький, споднизу видишь. А мне до шишек ближе, чем до

грибов.

Скоро раздалось нудное хныканье. Это означало, что Элька устала и просится на руки.

Она умела говорить, но предпочитала обходиться без слов. Плакала она тоже редко и

недовольство выражала хныканьем.

Вася с презрением поглядел на нее. Лицо у Эльки состояло из одних щек. В щеках

утонул круглый носик, Шеки подпирали черные яркие глазенки, щеки выжали трубочкой

губы.

Мама легонько тянула ее за руку, а она сучила ножонками, путаясь в траве.

‐ Ваня, придется тебе понести ее, сказала мама.

‐ Ну вот, Василек, теперь уж действительно собирай за меня. Прощай, грибы, да

здравствует Элька! воскликнул папа, взбрасывая девочку на плечи.

Вася успел дернуть с досадой Эльку за ногу. Она растопырила несгибающиеся ножки

по обе стороны от папиной шеи и, взглянув на Васю с недосягаемой высоты, коротко

сказала:

‐Двань!

Это было ее любимое ругательство, когда она очень сердилась.

Вечером, ‐ когда со всех дач потянуло смолевым дымком от самоваров, когда перед

сумерками все утихло и потускнело, когда уснула Элька, а бабушка ушла за парным

молоком, когда папа за кухонным столом что‐то писал, а мама, положив книгу на перила

веранды, читала,‐ на Васю нашла тоска.

Он одиноко сидел на ступеньках и чувствовал себя заброшенным. Ему хотелось

спать, но больше всего на свете он боялся уснуть. Вернее, не уснуть он боялся, а

проснуться завтра утром ‐ и не найти ни папы, ни на мы. Так не раз было, когда ночь, как

злая волшебница, уносила их безмолвно и тайно. А наутро невозможно было без слез

зайти в опустевшую комнату и ткнуться в подушку, нежно пахнущую мамой.

Когда стало темнеть, Вася тихо заплакал. Мама шевельнулась:

‐ Что с тобой, маленький?

‐ Почему... долго нет... бабушки? ‐ прерывисто пробормотал Вася и заплакал громче.

Ему сейчас казалось, что он действительно плачет по бабушке. Была бы она тут ‐ и не

читала бы, не писала, а сидела бы с ним на крылечке.

‐ Иди ко мне,‐ сказала мама.

Она обняла его, и он прижался щекой к прохладной

руке.

‐ Ты уедешь ночью? ‐ спросил он, заранее зная ответ, но все же надеясь на чудо.

‐ Нет. Мы утром уедем.

‐ Не уезжа‐ай! ‐ Он зарыдал, зная, что безнадежна просьба, что есть какая‐то ужасная

сила, с которой и мама и папа ничего не могут поделать.

‐ Так. Писать уже не видно, так хоть концерт послушаем, ‐ сказал папа, вставая. ‐ А

пойдем‐ка спать, певец.

Он легко выхватил Васю из маминых объятий и понес в темную комнату. Он присел

на бабушкиной кровати, и от его гудящего шепота стало уютно и спокойно.

‐ Не уходи, ‐ сказал Вася, стараясь вырвать у безнадежности хоть единственное, хоть

самое маленькое Удовлетворение.

‐ Не уйду, не уйду,‐ громко прошептал папа и отошел к окну.

Он долго там стоял, и хорошо было Васе засыпать, и сладкими были последние

всхлипывания, когда он смотрел сонными глазами на черную папину фигуру, сливающуюся с темнотой.

II

После дачи было немножко грустно возвращаться в город. В гулких комнатах пахло

духотой‚ словно здесь застоялась нагретая пыль. И дома Вася с бабушкой и Элькой жили

вместе, В их маленькую комнату можно было попасть только через большую столовую, где середину занимал дубовый стол, покрытый голубою скатертью с бахромой и

окруженный тяжелыми стульями.

В столовой висела фотография. Она всегда висела здесь, она была такой же

неотъемлемой частью дома, как присутствие папы и мамы. Это был портрет Ленина.

Ленин сидел за столом и, склонившись, читал газету.

Фотография была оттиснута прямо на железе ‐ на металлическом прямоугольнике с

выдавленной по краям рамкой.

Ленин умер. Об этом взрослые говорят со строгими лицами. Но Вася родился при

Ленине, и это очень хорошо, мама говорит об этом с гордостью.

Дверь в дверь через коридор жили мама с папой. На столе у них стояла такая же

чернильница‚ как у Ленина на портрете: на ножках‐шариках ‐ мраморная подставка, под

медными колпачками ‐ стеклянные кубики, внутри которых темнеют узкие столбики

чернил.

Перед зеркалом разные флаконы окружали шкатулку, в которой лежало монисто; его

разноцветные снизки были похожи на оранжевые ягоды шиповника, на вишни, на

прозрачный крыжовник. Когда Вася разглядывал монисто, то всегда вспоминал Терны, потому что мама только там и надевала его, а больше никогда и нигде. Он помнит, как

солнечным утром сонно скрипела телега, и равномерно вскидывался впереди огромный

коричневый круп лошади с черным хвостом. Вася прислушивался к разговорам мамы с

возницей и его не мог понять. Мама сидела рядом говорила громко, приветливо, со

знакомой певучей усмешкой, это ее голос, который узнаешь и наяву, и сквозь сон. Но ни

одного слова Вася не ног разобрать. Он встревожился и подергал маму за платье. Она

обернулась и с улыбкой сказала: Мы по‐украински разговариваем. Тут ведь Украина, и

все по‐другому говорят. До сих пор для Васи все говорили так, как в Воронеже. Он

испугался: как же я буду понимать дедушку? Но долгожданная встреча не омрачилась: дедушка с бабушкой умели говорить по‐воронежски.

Дом у них был белый и назывался: хата. А вокруг был сад ‐ в тихом вихре густой

листвы отовсюду выглядывали желтые яблоки, красные вишни, зеленые груши, лиловые

сливы.

‐ И это можно покупать? ‐ с робкой надеждой спросил Вася, почти уверенный, что на

это нужно лишь смотреть.

Дедушка высоко поднял его, в самую гущу зелени, где сильно пахло яблоками, и

сказал:

‐ А ну, рви!

Дедушкина хата нравилась Васе. Только одна комната, которая называлась странным

словом спочивальня, пугала его. Там угол был завешен темными и страшными иконами, Худые лица, длинные бороды, желтые круги над головами, мрачные глаза выступали из

черных красок, золоченых рамок. Даже днем, когда и так видно, их подсвечивал снизу

огонек в медной чашечке на цепочках.

Мама шепотом объясняла Васе, что бабушка старенькая и поэтому верит в бога. Не

понял Вася, кто такой бог и как в него верят, но осталось у него смутное чувство, что

неловко верить в бога и о тех, кто верит, невежливо говорить вслух, как невежливо, например, увидев калеку, тыкать пальцем и кричать, что у него деревянная нога. Так что

Вася уже кое ‐ что знал о жизни и посмеивался над Элькой, которая только и запомнила

желтых ципок в Тернах.

...Все в том же коридоре, в самом конце у входа, жили тетя Таня с дядей Сережей.

Тетя Таня была большая, как бабушка. Дядя Сережа был худой и добрый, он подбрасывал

Васю к самому потолку, и Вася чувствовал, какие у него горячие руки ‐ так и пекли через

рубаху. Ни у кого не было таких рук.

У них тоже было существо вроде Эльки, только звали его Вероника, и оно совсем не

говорило, а лежало и чмокало губами.

Вася любил давать Веронике свой палец. Она сосала и довольно кряхтела‚ было

щекотно и смешно. Но взрослые за это ругали.

На другом конце коридора, возле ванной, жил Шенфельд. Он был лысый, в очках и

когда встречал Васю в коридоре, то больно трепал его по макушке жесткими пальцами.

Мама говорила, что Шенфельды очень хорошие люди, что детей у них нет, и они

скучают без детей. Поэтому Вася вежливо переносил ласки Шенфельда

Его толстенькая жена Прасковья Ивановна давала Васе кусочки копченой колбасы, намазанные вареньем. Порознь Вася любил колбасу и варенье, но вместе от них тошнило.

Он благодарил и скорее бежал к бабушке на кухню.

Бабушка счищала варенье, колбасу презрительно бросала себе в рот и. прожевывая, ворчала:

‐ И чего только не пхають мальчонке!

Во дворе Вася свел знакомство с Леней, который сам себя называл Ленькой. Он лихо

шмыгал носом и подтирал его рукавом. Жил Ленька в низеньком домике в глубине двора, окна которого стояли на земле. Чтобы войти туда, надо было не подняться, а спуститься

на несколько ступенек.

Вася любил заходить к Леньке. Там было дымно и людно. За столом сидел румяный

дядя с деревянной ногой и писал. Лист бумаги перед ним лежал так косо, что Вася не мог

понять, как же все‐таки строчки выходят прямо.

‐ Эх, закончу‚ ‐ бодро восклицал дядя, кивая на Васю‚ ‐ его матери отдам, пусть в

газету снесет.

Вася, подобравшийся было к самому столу, смущенно отходил.

На дворе Ленька прыгал и кричал Васе:

‐ Чайник, чайник, твой отец начальник!

Это было складно, и Вася сначала смеялся, а потоп уловил, что его дразнят. Он

обиделся и тоже заплясал, тыкая пальцем в Леньку:

‐ Чайник, чайник, твой отец начальник!

Ленька утер нос и сказал горделиво:

‐ Мой‐то не начальник, а твой ‐ начальник.

Вася пожал плечами и сердито ответил:

... Нет, это твой начальник, а мой не начальник...

Ленька все кричал свое, и Вася ушел за решетчатую ограду, которой двор отделился

от садика.

Во дворе была голая твердая земля, а в садике мягко расстилались желтые листья.

Здесь росли три каштана. Вася снизу не мог увидеть их вершин: раскидистые кроны

уходили так высоко, что если стоять у ствола, то казалось, что до самого неба

поднимаются и поднимаются ветви.

Подсохшие листья были похожи на стрекозиные крылья. У подножия валялись

круглые и колючие, как ежики, каштаны. У некоторых кожура лопнула, ее легко было

разодрать, и тогда обнажалось коричневато‐бурое ядро, твердое, как морской голыш, и

словно отполированное.

За осень Вася набирал целый ящичек каштанов и отчаянно, вплоть до рева, отбивал

попытки мамы выбросить или хотя бы убавить этот, как она несправедливо называла, мусор. Если кто‐нибудь поскальзывался в комнате, то Вася молча принимал упреки, глядя

на лопнувшую коричневую кожуру и придавленное белое крошево.

Кроме каштанов, он собирал желуди. Дубов росло много ‐ и на улице под окнами, и в

саду Карла Маркса, и в сквере вокруг памятника Петру Первому.

Вася любил смотреть на этот памятник. Он задирал голову и видел гигантского

человека с встопорщенными усами. Петр чуть откинулся назад всей своей невероятной

фигурой, выставил ногу в железном сапоге и оперся рукой о якорь.

С боязливым восхищением поглядывал Вася на застежки сапог Петра: они были

настоящие, железные, как и положено быть застежкам. И якорь был настоящий. Другой

такой же лежал у подножья‚ врывшись в землю от тяжести.

Желуди Вася складывал в мешочек, сшитый бабушкой. На них были шапочки с

хвостиками, поэтому они напоминали чьи‐то милые мордочки.

Когда наступала зима, и становилось то слякотно, то морозно, Васю редко отпускали

гулять. Элька возилась с куклами, а он строил в ряды каштаны, ставил во главе их

оловянных солдатиков и водил по столовой, переставляя за рядом ряд, Длинными

колоннами, как красноармейцев на празднике.

Еще скрашивали зиму картинки. Вася привык выбегать к почтальону. Не мигая, глядел он на огромную сумку, из которой появлялись газеты и письма. И если почтальон

вытаскивал «Мурзилку», то Вася от волнения не мог говорить, а только припрыгивал и

тянул руки. Он скорее бежал в комнату, на ходу вдыхая праздничный запах новой книжки.

Он перелистывал плотные страницы и каждая так и плескалась красками, так и манила

узнать ‐ что на ней написано!

Но тут‐то и начинались мучения. Вася знал все крупные буквы на газетах: «Правда»,

«Известия», «Воронежская коммуна», а мелкие буквы, да когда еще много их было, никак

у него не читались.

Он ходил за взрослыми и уныло тянул:

‐ Почита‐ай!

Иногда проходило много дней‐до субботы или воскресенья, ‐пока мама, наконец, брала в руки «Мурзилку». Вася замирал на стуле, чтобы лишним движением не отпугнуть

ее. Его потрясала наглость Эльки, которая в эти священные минуты карабкалась к маме на

колени.

Однажды мама прочитала в «Мурзилке» такой рассказ. Ровно десять лет назад

буржуи были еще главными и думали, что рабочие слабые. Они послали юнкеров, чтобы

закрыть рабочую газету. Юнкера в новеньких шинелях, с погонами на плечах, разгромили

типографию, арестовали всех ‐ и издеваются, думают, что победили.

Об этом узнал военно‐революционный комитет, послал броневики. На них приехали

рабочие в кожаных куртках и матросы в бескозырках, все с пулеметными лентами накрест

на груди. И арестовали юнкеров. А газета вышла и призвала бить буржуев.

Вася с гордостью размышлял: ишь ты, думали, что мы слабые, а мы как раз и есть

самые сильные.

После этого рассказа желуди превратились в юнкеров, а каштаны в рабочих.

Каштаны ехали на кубиках броневиках и пуляли другими каштанами, так что маленькие

юнкера только успевали отлетать.

Вечерами после такой игры взрослые особенно часто поскальзывались на ровном

полу столовой.

«Мурзилка» приходила все же редко. Зато были картинки во взрослых журналах, особенно в «Смехаче» и «Крокодиле». Вася увидел страшную картинку во всю страницу и

долго сидел над ней в задумчивости. Он и боялся ее, и не в силах был оторваться. Было

все красное и небо, и река. По реке плыла черная лодка, в ней сидели буржуи в высоких

шляпах, наверное, железных, потому что они поблескивали и были прямые, как ведра. За

лодку цеплялись тонущие люди, с их тощих рук капала в красную реку кровь. А буржуи

били их веслами и ногами, отгоняя от лодки.

Но встречались и смешные картинки. Например, нарисовано лицо без туловища ‐

злое, с острым носом, с тонкой бородкой, загнутой крючком; из‐под пенсне глядят злые

глаза, над головой торчат лохматые волосы. Если перевернуть картинку, то бородка

превращалась в колпак с кисточкой, а волосы ‐ в широкую бороду, острый нос ‐ в дужку

очков, а дужка пенсне ‐ в нос картошкой; только злые глаза оставались те же. И выходило

новое лицо: толстый бородатый старик в колпаке.

Как потом рассказывал папа, на этой веселой картинке‐перевертыше были

нарисованы Троцкий и Каутский. Они шли против Ленина. Каутский жил Далеко, с

буржуями, а Троцкого недавно выгнали из Москвы, чтобы не смел больше мешать нам.

Как‐то Вася увидел на спичечной коробке новый рисунок: летит аэроплан, а вместо

пропеллера у него ‐ кукиш.

«Наш ответ...» ‐ это Вася разобрал сам, а дальше дочитал папа:

‐ ...«Чемберлену». ‐ И объяснил, что Чемберлен ‐ это главный буржуй, он грозится

побить нас. И мы сейчас строим много аэропланов, чтобы, если он полезет, так самим

побить его.

Зимой садик с каштанами не расчищался от снега и гулять выходили на тихую улицу

Фридриха Энгельса. Дом отсюда выглядел очень нарядно. Ввысь тянулись длинные окна, выступали каменные балкончики, над парадными подъездами и между рядами окон

вылеплены узоры. Низ был выложен чуть не в Васин рост серыми плитами, шероховатыми и ноздристыми, словно окаменевшая губка.

По верху каменной ограды шла чугунная решетка, и каштаны из садика

перевешивали через нее свои голые, заснеженные ветви, Васе казалось, что они, вспоминая осень, тянутся к нему, и он украдкой махал им пальчиками. Когда Вася гулял с

мамой, какой‐то незнакомый прохожий вдруг крикнул:

‐ Здравствуй!

Вася исподлобья взглянул с неодобрением: кому это он вздумал кричать, когда

никого нету кругом.

‐ Здравствуй! ‐ ответила мама, останавливаясь, и протянула руку.

Что‐то неправильное почувствовал Вася в их словах, но все же приоткрыл рот, чтобы

быть наготове и, как полагается, первому сказать «здравствуйте», как только на него

обратят внимание

‐ У‐у! Это у тебя такой сын? ‐ спросил прохожий, наклоняясь. ‐ Ну, здравствуй!

В Васиной голове свершался переворот. Ведь только родные могут называть друг

друга на «ты», а тут совсем посторонний прохожий говорит маме: «У тебя!» Так не

бывает. так совсем нельзя и неправильно.

‐ Здравствуй... ‐ неуверенно выговорил Вася и все же добавил, ‐ … те.

Когда прохожий ушел, Вася долго собирался с мыслями и, наконец, спросил: ‐ Кто

это? Родной?

Мама засмеялась. ‐ Почему ‐ родной?

‐ А почему ты ему «ты» говорила?

‐ Он коммунист‚‐ ответила мама. ‐ И я коммунистка, А все коммунисты друг друга

называют на «ты».

‐ А папа коммунист?

‐ Да.

‐ А дядя Сережа?

‐ Коммунист.

‐ А тетя Таня?

‐ Нет.

‐ А бабушка – коммунистка?

‐ Нет.

‐ Поэтому ты ее называешь на «вы»?

‐ Нет, не поэтому. Просто она гораздо старше меня.

Было простое и понятное правило, и вдруг оно ужасно усложнилось. Вася понял

одно: у коммунистов свои правила, они особые люди Они очень дружные ‐ совсем как

родные, и при встречах говорят друг другу «ты».

Все интересно! До чего ни коснешься, как узнаешь что‐то новое, будто весь мир

состоит из загадочных картинок, на которые мало посмотреть, а надо еще отыскать

запрятанное.

Папа уехал в Сибирь. Это было где‐то очень далеко, и все волновались, когда его

провожали. Бабушка плакала, а когда вернулись с вокзала в опустевший и печальный

дом, она сказала с длинным вздохом:

‐ Тихий он у меня. Куда ни пошлють ‐ так и отправится, и слова не вымолвит.

‐ Он поехал на самостоятельную работу, ‐ грустно сказала мама, облокотившись на

подоконник и глядя на улицу, как делала всегда, вечерами ожидая папу. ‐ Помните, он

был в Меловом вроде уездного предводителя дворянства? А теперь он вроде

губернатора ‐ первый секретарь окружкома.

Элька и та зажурилась, сидя на своей скамеечке в углу и поглядывая на взрослых

влажными глазенками. Васе вдруг стало так тяжко, так жалко себя и Эльку, что он сел на

пол рядом с нею и взял ее за руку. Элька, нисколько не удивившись, приклонилась к

нему. Он часто заморгал, сгоняя слезинки, а бабушка совсем расплакалась.

В Васиной жизни появилась пустота. Она забывалась за всякими делами, но не

исчезала совсем.

Теперь вечерами приходила домой одна только мама.

Это было по‐прежнему радостно, но тут же напоминало, что папы нет. За

воскресным обедом пустовало место, и не хватало в квартире папиного голоса. По

вечерам, когда Элька ложилась спать, а Вася мог еще часок посидеть. Мама стала пускать

его в свою комнату. Она лежала на кровати и читала, а он сидел за опустевшим папиным

столом и рисовал.

В длинных рассказах мамы Васю поразило одно: в Сибири ‐ тайга и в тайге люди

живут в чумах ‐ это такие палатки из звериных шкур. Вася рисовал тайгу. За спиной мама

спокойно шелестела страницами, у нее была маленькая лампочка возле кровати. А на

столе светила большая лампа под зеленым абажуром. В тени тускло поблескивали

медные колпачки чернильницы. Лист бумаги был белый ‐ белый, потому что свет падал

прямо на него.

Очень четкие линии оставлял карандаш на этой белизне. Весь лист надо было

зарисовать тайгой: это было нетрудно, только долго. Но в такой успокаивающей тишине, да еще оттягивая время от сна, Вася терпеливо добирался от низа листа до самого верха.

Он вздрогнул, когда над ухом мама спросила:

‐ Что ты рисуешь?

‐ Тайгу, ‐ сказал он испуганно.

Мама засмеялась, мимоходом поцеловав его в макушку.

‐ Да ведь тайга ‐ это лес. Сосновый лес, вот как у нас на даче, только дикий, густой и

не видно ему конца и краю. А у тебя красноармейский лагерь получился.

‐ Это чумы, ‐ пробормотал Вася, видя, как исчезла с бумаги тайга и остались просто

палатки, похожие на красноармейский лагерь: большой треугольник‐палатка, внутри него

маленький треугольничек ‐ вход. Большой, маленький ‐ эти треугольники за рядом ряд

заполняли весь белый лист своими острыми верхушками.

‐ Откуда ты взял, что тайга ‐ это чумы?

‐ Ты сама сказала. Мама удивилась. И Вася тоже удивился ‐ ее непостоянству. Он

потянулся за чистым листом, но мама сказала: ‐ Сегодня хватит, завтра тайгу нарисуешь.

Уже без пяти десять. Вася нехотя вылез из‐за стола. Он привык ложиться вовремя и

любил, что мама всегда точно говорила час.

Спросишь ее, а она ответит: Без двадцати пяти десять. Еще пятнадцать минут

можешь поиграть.

А у папы Вася не любил спрашивать время. Тот, не отрываясь от бумаг, скажет:

‐ Десятый час.

И все время у него получается десятый час, пока не станет ровно десять.

Засыпая, Вася думал о том, как завтра будет рисовать тайгу. Это труднее, чем чумы: надо к каждому стволу пририсовать много веток. Предвкушая трудность работы‚ он

перевернулся от нетерпения на другой бок.

По утрам Вася старался выскочить в коридор как раз в то время, когда там слышался

кашель дяди Сережи.

Он, конечно, знал, что это не папа идет по коридору, но мужское покашливание так

напомнило папу!

После сна дядя Сережа выглядел усталым. Он шел в ванную, сутулый, бледный, и

весело кричал:

‐ Привет Васильку!

А по вечерам его худые щеки были румяными, и весь он молодел.

Однажды он не прошел по коридору, и огорченный Вася заглянул к нему в комнату.

Тетя Таня кормила Веронику с ложечки и сказала, притянув к себе Васю большой мягкой

рукой:

‐ Нету дяди Сережи. Увезли его в больницу.

Вероника, измазанная кашей, с улыбкой глядела на Васю и агукала, пуская пузыри.

Один из дней начался страшным криком. Вася задрожал и только тогда понял, что

закричала тетя Таня‚ когда по всей квартире разлился захлебывающийся плач Вероники.

‐ Боюсь, ‐ сказала Элька, доверчиво глядя на брата. Они сидели в своих кроватках и

слышали, как, охнув, тяжело выбежала из столовой бабушка. Хлопнула дверь у

Шенфельдов. Тревожные звуки отовсюду поползли в детскую. Боязно было сидеть

одним, видеть пустую спокойную комнату и слышать, как в ее стенах скапливаются, бьются и плач, и топот, и хлопанье дверей, и глухие неразборчивые голоса. Вася вскочил с

кровати, следом за ним с ревом побежала Элька. В коридоре незнакомые люди, вместе с

бабушкой, поддерживали тетю Таню, плачущая Вероника рвалась с рук у Прасковьи

Ивановны.

Дневной свет попадал только через раскрытые двери, смешивался с электрическим, и

зыбкие тени начались рядом с людьми, и все казалось неправдашним.

Молча появилась мама. Наткнувшись на детей, она сказала сухо:

‐ Сидите в комнате.

У нее были красные глаза.

‐ Умер, умер‚‐ шепотом говорили все кругом. Это таинственное, тревожное слово

металась в воздухе вместе с тенями, от этого слова всем было плохо, все стали

непохожими на себя, все плакали ‐ и Вася тоже, потому что оно пугало его.

Вечером привезли дядю Сережу. Вася уже лежал в постели, и снова детская комната, в которой не было на кого, кроме Васи и Эльки наполнилась шепотом и чужими голосами, и плачем взрослых.

На другой день все ушли из дому, остались лишь Вася, Элька, Вероника да Прасковья

Ивановна. Она принесла варенье и колбасу. Вася сидел неподвижно: ни бабушки‚ никого

нет, некуда унести противное угощение В отчаянии он сказал дрожащим от слез голосом:

‐ Я не хочу с вареньем.

Прасковья Ивановна засуетилась:

‐ Хорошо, хорошо, Васенька!

Элька захотела одного варенья,…а Вероника равнодушно ела свою кашу. И Вася

успокоился.

Мама и тетя Таня привели бабушку и уложили в постель. У всех троих были

заплаканные глаза.

Принесли телеграмму от папы. Бабушка выслушала ее и слабым голосом сказала:

‐ Забрался в этакую погибель. Все перемрем, а он и не поспеет приехать Лидия, сколько хоть езды‐то до этой окаянной Сибири?

Через Москву надо ехать,‐ ответила мама, присев на край бабушкиной кровати и

свесив с коленей руку с телеграммой ‐ Больше недели выйдет, конечно, как ему приехать!

Ох, напрасно уехал папа в Сибирь. Опустела без него жизнь в доме, и пустота стала

заполняться бедами.

Заболела бабушка. Она чихала, кашляла, и глаза у нее слезились.

‐ Не плачь, бабушка,‐ жалостливо утешала Элька

Да я не плачу,‐ сердилась бабушка, вытирая слезы.‐ Это Доктора говорят, грыб какой‐

то привязался.

Мама объяснила Васе, что не «гриб», а «грипп» ‐ два «п». Такая заразная болезнь.

Она посоветовала бабушке носить марлю, чтобы не заразить детей. С белой тряпкой, закрывающей половину лица, бабушка выглядела очень смешно.

Скоро она слегла. Мама отдала ей свою комнату‚ а сама стала спать с детьми. Это

было радостно, Вася и не запомнит, когда он спал в одной комнате с мамой.

Потом бабушку увезли в больницу, и по утрам Вася просыпался со страхом вдруг

опять зашепчется, замечется по квартире, тревожное слово «умер»

Больше месяца не было бабушки. С детьми возились то тетя Таня, то Прасковья

Ивановна, то, изредка, по вечерам, мама. Бабушка приехала вялая, постаревшая: большими испуганными глазами. Вася бросился к ней, прижался с разгону, уцепился за

юбку.

‐ Свалишь ты меня, сумасшедший, ‐ проговорила бабушка, покачнувшись и

прижимая к себе голову Васи.

А он затараторил без умолку, высвободив и задрав голову. Он жаловался, как плохо

было без нее

Бабушка поглядела на его двигающиеся губы и сказала:

‐ Да не слышу я, внучек. Оглохла твоя бабушка. После грыба осложнение

прицепилось. Лопнуло у меня в ушах.

Вася закричал изо всех сил, но бабушка только рукой махнула:

‐ И не надрывайся. Хоть слухаю, хоть не слухаю все равно тихо. Только в голове

жужжить, будто муха залетела. Но главное ‐ бабушка вернулась. Она опять спала с детьми

в маленькой комнате, мягко и тяжело ходила по квартире, раздавался на кухне ее

ворчливый голос. И стало с ней даже интересней, чем раньше, будто каждый день

начинала она с Васей длинную и занятную игру: Вася пальцами, губами, всей

физиономией показывал ей что‐то, а она должна была отгадать.

Он подносил ко рту руку и шлепал губами.

‐ Кушать хочешь? ‐ догадывалась бабушка.

Вася восхищенно кивал.

‐ Чего ж тебе дать?

Вася, раздельно вытягивая губы, говорил:

‐ Мо‐ло‐ко.

‐ Толокно? ‐ удивлялась бабушка. ‐ Где ж я его тебе возьму? Вася смеялся и мотал

головой:

‐ Молоко в булочной.

Он похлопывая друг о друга согнутыми ладонями, словно из песка лепил колобок.

Бабушка сердилась:

‐ А, не пойму я тебя. Иди на кухню. покажи, чего тебе надо.

Мама объяснялась с ней записочками, написанными крупными печатными буквами.

К весне от папы пришло письмо. В апреле он будет в Москве. Пусть мама с детьми и

бабушкой приезжает туда. Все вместе поедут в Сибирь.

Бабушка долго читала письмо, шевеля губами, и в сердцах бросила его на стол:

‐ Нет, чтобы хворую мать навестить. Письма все шлеть! Как же я теперь Танюшку

брошу одну с дитём? Нет уж, сами езжайте, и без глухой старухи обойдетесь. А мне с

дочкой век коротать...

Она сердито заплакала. Вася бросился к ней, а мама стала быстро писать записочку.

Скоро начались сборы в Москву. Мама суетилась, то убегала из дому, то прибегала и с

улыбкой повторяла задумчиво:

‐ В Москву, в Москву!

Часть третья

РВОЛЮЦИЯ ОСТАЕТСЯ МОЛОДОЙ

В оба ряда длинных окон двухсветного Андреевского зала бил апрельский закат. Он

светился на золоченых витых колоннах и обнажал громоздкую пышность стен.

Но парадности не было в этом зале. Закат освещал сотни лиц, гимнастерки, пиджаки

и тужурки. И люди, прищурясь и улыбаясь, поворачивались к окнам. Закат вспыхивал

красным огнем на знаменах и алом сукне стола, ложился матовыми бликами на

деревянные стук пени трибуны, на которых восемь лет назад сидел еще Ленин.

Красные знамена горели, приглушая позолоту, и отблеск их падал на души, и тишина

в зале была полна решимости и сплоченности.

Делегаты ХVI конференции ВКП(б) третий раз со времени революции переиначивали

судьбу страны. Да! Именно эти делегаты, две трети которых имеют дооктябрьский

партстаж, захватывали власть в семнадцатом году, провозглашали нэп в двадцать первом

и теперь утверждают первый пятилетний план ‐ генеральную атаку социализма по всему

фронту.

Революция продолжает наступление. За двенадцать лет поседели многие ее бойцы, но революция остается молодой, и красные тени от ее знамен лежат на древнем

Андреевском зале.

Иван Москалев, сидя в кресле, локтем чувствовал локоть омича Георгия

Трусовецкого. Слева касался Ивана плечом красноярец. Дальше сидели товарищи из

Барнаула и Камня. А на ряд впереди, заслоняя Ивану президиум тонкой высокой фигурой, сидел вожак делегации Сибирского края Роберт Индрикович Эйхе.

На председательском месте сидит Михаил Иванович Калинин. Закат рыжеватит его

узкую седую бороду‚ поблескивает в темных волнистых волосах; добродушно И остро

глядят сквозь очки глаза из‐под нахмуренных бровей.

Сбоку присел Сталин. Его худое смуглое лицо кажется бледным от резкой черноты

густых волос и усов. Зажав пальцами тяжелый подбородок, он пристально смотрит на

докладчика.

Вместе с ними Мануильский, Куйбышев, Рудзутак, Ворошилов, Косиор, Бубнов ‐

вожаки революции, командиры гражданской войны.

А вот и личный знакомец Каганович, с которым пришлось поработать в последние

годы в Воронеже. Он еще тогда отпустил себе бородку «под Ленина», только лицо после

Воронежа раздобрело, и бородка стала поокладистей.

На трибуне стоит председатель совнаркома Рыков и докладывает о пятилетнем

плане. Его удлиненное лицо продолжается от самых скул бородой и кажется от этого еще

длиннее.

Коммунисты слушают настороженно и как‐то сочувственно, будто глядят на

заболевшего человека, еще не хотят верить в его болезнь и лишь пытаются уловить ее

признаки.

Среди делегатов разошелся слух, что сегодня днем, перед самой конференцией, на

объединенном Пленуме ЦК и ЦКК, пока секретно, шел разговор о правом уклоне

Бухарина, Рыкова, Томского. Это было неожиданно и тревожно. Все помнили заявление

Политбюро сеньорен‐конвенту 11 конгресса Коминтерна с протестом против слухов о

разногласиях в Политбюро ЦК ВКП (б), Правый уклон дает себя знать в партии. Но до сих

пор он проявлялся внизу, среди нестойких коммунистов, В окружком к Ивану тоже

стучатся правые, пугают, что в ответ на нажим кулаки сократят посевы и приведут страну к

голоду. Один агроном прислал бодрое заявление с требованием упразднить

индивидуальное обложение кулацких хозяйств: «Экономически окрепнувшие

капиталистические элементы нам не страшны. Зачем нам бояться капиталистических

элементов вообще, когда мы имеем государственную власть, Красную Армию, промышленность и транспорт?»

Чего больше ‐ глупости или оппортунистической хитрости ‐ в этой наивной

храбрости? Пусть, мол, бандиты вооружаются, это ничего, потому что у нас милиция тоже

вооружена.

За эту логику бюро окружкома дало доморощенному теоретику строгий выговор с

предупреждением. Иван хотел было исключить его к чертовой матери. Но правых

уклонистов пока не исключают.

Правда, от этих низовых теоретиков правый уклон уже просочился повыше ‐ до

Фрумкина, члена Кавказского бюро. ЦК снял его. Но неужели и на этом дело не

кончилось? Неужели эти местные практики и теоретики, как связующие звенья, как

передаточные колесики кулацких настроений, добрались до центра и нашли тут своих

теоретиков и объединителей?

Эйхе повернулся и сказал через плечо Москалеву с товарищами:

‐ Обратите внимание!

А Иван и так уже обратил внимание, потому что с подозрением следил за каждым

словом председателя Совнаркома.

‐ Сомнение при осуществлении пятилетнего плана‚ ‐ говорил Рыков, ‐ у меня

вызывает вся цепь вопросов, связанных с техникой и с нашими кадрами. Справимся ли

мы с организацией людей, квалифицированной рабочей силы?

Он не ответил на этот вопрос, он просто бросил его в зал, повысив голос. И зал

смутно зашевелился и загудел.

В перерыве делегаты из тесных коридоров Большого Кремлевского Дворца хлынули

на Боровицкую улицу.

Трусовецкий отстал, и Москалев‚ спускаясь по беломраморной лестнице с золотою

решеткой, все оглядывался. Он остановился внизу, где тускло поблескивал темный пол и

отсвечивали на все лады зеркала, и стал смотреть вверх, разыскивая приятеля.

Ивану нравился добродушный толстый хохол, чернобровый и смуглый, будто всегда

загорелый, уже с лысинкой, которую окружали тугие короткие кудри, с усиками, как у

заграничного артиста Чарли Чаплина. На чужой стороне потянуло друг к другу южан: все

же так далеко была Сибирь, что Украина и ЦЧО представлялись там одним землячеством.

Со ступеней длинной лестницы надвигалась и надвигалась на Ивана толпа. По

‚белому мрамору ступали потертые шевровые «джимми», новые пупырчатые ботинки из

свиной кожи и сапоги.

Ботинки Иван презирал, особенно туфли с длинными тупыми носами. Их теперь, кажется, перестали производить, а в двадцать седьмом полно их было в нэпмановских

магазинах. В этих туфлишках по мрамору еще можно шаркать, но на трибуну перед

рабочими не вылезешь, по деревням не поедешь. То ли дело ‐ сапоги! Хотя Ивану

никогда не довелось носить полную военную форму, потому что в гражданскую войну он

прямо из укома уходил в бои и возвращался туда, как только был разбит очередной враг; и не до обмундирования было. Лишь однажды он получил военкомовский френч, отправляясь парторганизатором прифронтовой полосы, и с тех пор не изменял уже

полувоенной форме. Его коверкотовая гимнастерки под широким желтым ремнем, синие

суконные галифе и начищенные хромовые сапоги выглядели куда более щеголевато, чем

кургузый пиджак того же Георгия Остаповича Трусовецкого.

Вот, наконец, на верхней ступени показалась улыбающаяся физиономия ‐ аж усики

раздвинулись от улыбки, когда неторопливый шумный поток людей снес Трусовецкого

вниз, он схватил Ивана под руку и потащил к выходу:

‐ Гайда шукать нашего хозяина. Люд от членов ЦК требует, шоб конференцию

проинформировали об объединенном пленуме.

После перерыва начался содоклад председателя Госплана Кржижановского.

Глеб Максимилианович не был в партии на первых ролях. Но партия любила этого

человека с благородным обликом интеллигента, с аристократической эспаньолкой, с

большими сияющими глазами, над которыми удивленно и весело поднимались лохматые

брови. Вся партия знала, что Ильич любил этого человека, что они были друзьями. И

словно теплый отсвет ленинской любви лежал на нем, как лежал он на Анатолии

Васильевиче Луначарском или Николае Александровиче Семашко.

Иван с улыбкой вспомнил, как Лида, его Лида, о которой он очень соскучился, с

благоговением произносила их имена. Что ж, ему Кржижановский тоже понравился, но

все‐таки лично, для себя, были ему ближе более молодые деятели, ставшие известными

уже при Сталине,‐ вроде теперешнего воронежского секретаря Варейкиса или сибирского

вожака Эйхе. Они, как и Москалев, не были идеологами революции, не стояли у ее руля, они снизу вошли в нее, и на их долю досталась вся тяжесть низовой практической

работы...

Содоклад был длинный, окончание его перенесли на утро. Продолжительностью он

немного утомил делегатов, но это были такие стремительные и полные веры слова, в

противовес критической раздумчивости основного докладчика, что порою Ивану

казалось, будто он стоит на митинге, после которого сразу надо идти и делать

немедленное дело. Слова накаляли зал, и он взрывался аплодисментами.

Иван снисходительно усмехался: «Недаром говорят, что старик песни пишет».

Он восхитился, когда Кржижановский сказал:

Мы, как бурлаки социализма, тянем тяжелый транспорт к далеким берегам. Если бы

мы почувствовали легкость груза, что это означало бы? Это означало бы, что мы

оторвались от тяговых постромок. Облегчение в этой работе означало бы срыв ее.

Эти слова, сказанные Кржижановским в заключение, прочитались в сознании Ивана, как эпиграф к следующему содокладу председателя ВСНХ Куйбышева.

И тут совсем стало ясно, что ЦК уже не доверяет председателю Совнаркома, если

выставил после него двух таких содокладчиков.

Куйбышев говорил сурово... Обстановка требует во что бы то ни стало быстрых

темпов развития. Наши ученые экономисты пишут в своих журналах: «Основным пороком

пятилетки является проектировка развития народного хозяйства слишком быстрым

темпом, непосильным и нереальным». Не только беспартийные экономисты, но и

некоторые в нашей партии говорят: нельзя ли полегче? Партия на этом вопросе заостряет

внимание. Это принципиальный вопрос, по которому партия большевиков не должна

делать ни малейших уступок настроениям упадочничества и неверия, настроениям, проникающим к нам из мелкобуржуазной среды.

Доклад Куйбышева тоже вызвал тревогу. Но это была тревога не за справедливость

докладчика, это была особая тревога, тревожное сознание, что даже при сверх

возможном напряжении мы сделаем еще слишком мало перед бедностью собственной

страны и могуществом капиталистического окружения.

От Тельбеса до Кривого Рога задымятся цементной пылью, загромыхают

строительным лесом, закраснеют кирпичной кладкой, зачадят бензином и углем города и

деревни, пустыри и неподвижные кварталы обывательских домишек. Но как этого будет

мало!

Пять лет мы будем строить заводы и после этого удовлетворим меньше половины

собственной потребности в станках. Нам сейчас необходимо ежегодно сто тысяч

тракторов, но к концу пятилетки мы их получим лишь шестьдесят тысяч. До каких пор

страна пролетарской революции будет ходить на поклон к капиталистам за станками и к

кулаку за хлебом?! По углю мы перейдем с шестого места на четвертое. Это огромный

скачок, но как этого мало! Если мы в двадцать раз увеличим производство удобрений, то

их хватит лишь на то, чтобы удовлетворить на 30 процентов только самые важные сельхоз

районы.

Этого мало, но и это возможно лишь при сверх напряжении. Спасибо Ленину, партия

научилась считать деньгу и всегда умела учитывать энтузиазм народа. Никаких

накоплений не хватило бы, если бы партию не подпирал этот массовый энтузиазм, не

ослабевший с лет революции.

Иван шептал Трусовецкому:

‐ Сволочи, а еще хотят снизить темпы! Жалеют, что нэповские джимми поизносились, а новых не предвидится.

‐ Донашиваю. В торжественные моменты,‐ тихо засмеялся Георгии Остапович, приподнимая в тесном промежутке между креслами потрескавшиеся туфли. ‐ Но для

наступления сапоги имеются.

Иван тоже засмеялся:

‐ Да я не про нас...

«Классовая борьба,‐ говорил председатель ВСНХ,‐ будет не утихать, а ожесточаться в

течение этого пятилетия. Пятилетний план является планом ожесточенной классовой

борьбы. Пятилетний план есть план борьбы социализма с капитализмом.

Куйбышев кончил. Конференция аплодировала, следя за его крупной, гордой

фигурой. Он шел к своему месту, и казалось, что ветер аплодисментов откинул назад его

пышные волосы, обнажив огромный лоб…

Иван слышал дыхание зала, будто одна громадная грудь опадала и поднималась

вместе с его дыханием. На трибуну рвались ораторы, и не было среди них людей, разделявших сомнения предсовнаркома. При длинных речах Михаил Иванович

поворачивался к трибуне, выпятив бородку, и поднимал колокольчик.

Архангелец говорил о деятелях, которые, твердя о деградации сельского хозяйства, сами деградируют от партийной линии, которые свою политическую «потухающую

кривую» принимают за «потухающую кривую» в советской экономике.

Дальневосточник требовал в Уссурийской тайге немедленно начать строительство

городов и заводов.

‐ Дайте и таежникам участвовать в концерте социалистического строительства! ‐

восклицал он.

Представитель ЦЧО доказывал, что именно в Курске или Воронеже надо строить

тракторный завод. Ему с гневной запальчивостью отвечал уралец:

... А куда вы деваете широкие степи Сибири и Зауралья? В ЦЧО курице негде

повернуться, а вы требует тракторный завод.

Иван нервно усмехался. Ему было обидно за свое меловское раздолье, но он уже

становился сибиряком, он уже гордился невероятными просторами, по которым если

пустишь трактор, то он, не запнувшись нигде, поведет прямую борозду от Омска до

Новосибирска. Эйхе опять обернулся и с ревнивым лукавством спрос Ивана:

‐ Ты что завозился? Землякам сочувствуешь? ‐ У него был тугой латышский выговор. ‐

Слушайте‐ка, опровергают пятилетний план! А? ‐ И засмеялся, отчего на худой щеке от

носа до подбородка возникла резкая складка. ‐ Но не по‐рыковски, а наоборот. От

паникерской теории трудностей ничего не оставили.

За это и был Иван влюблен в свою партию и предан ей без предела. Пока идет

теория, пока пишутся статьи в газетах,‐ много выявляется всяких оттенков, и сам в

одиночку передумаешь всякое. Но когда собирается партия,‐ на собрание ли ячейки, на

всесоюзный ли съезд,‐ она всегда выбирает самый крутой, самый быстрый, самый

революционный путь. И уже ничтожными кажутся оттенки собственного мнения, и

видишь в них дань личной индивидуальной слабости. Только тогда вполне чувствует свою

силу человек, когда она сливается с силой коллектива, когда ты ощущаешь за своей

спиной дыхание партии. Этого не могут понять только разрозненные индивидуумы, никогда не чувствовавшие себя сильными!

Во время перерыва делегаты устремились из Дворца. Их узкая длинная толпа

растянулась до Соборной площади. Они шли, вершители судеб страны, смеясь и

перекликаясь, размахивая руками, и яркое весеннее солнце сияло на их возбужденных

лицах. Они шли мимо белых соборов с поблекшими золотыми куполами, мимо царь‐

пушки и не останавливались, потому что надо было успеть пообедать и передохнуть до

вечернего заседания.

Над сизым куполом здания ЦИК медленно плавал в голубом воздухе

государственный флаг СССР.

Делегаты проходили мимо внутреннего и внешнего караулов у Спасских ворот‐ и на

Красной площади исчезали в толпе, сливаясь с ней. И только отвлеченным умом можно

было постичь, что толпа становилась сильнее от невидимой энергии, внесенной в нее. _

Иван и Георгий Остапович пошли в свою гостиницу «Балчуг». Иван шел, распахнув черное

грубошерстное пальто с хлястиком, весело оглядывал встречных, готовый с любым

заговорить, и улыбался девушкам. Его обуяло весеннее буйство, и он с удовольствием

толкался вместе со всеми на тесной и шумной Москворецкой улице. Недалеко от моста

стоял здоровый детина в синей «капитанке» с длинным лаковым козырьком. Он стоял

словно камень на стрежне, толпа замедлялась возле и обтекала его.

Над его головой медленно плавали в воздухе красные шары, целая гроздь шаров ‐

они вразнобой колыхались то вверх, то вниз, нежно касаясь друг друга

Было почти как фокус, что толстые не поворотливые пальцы ухитрились ухватить

десяток тоненьких ниточек и не дают им выскользнуть.

‐ Начинающий нэпман! ‐ воскликнул Иван. ‐ А? Остапыч!

‐ Ага! ‐ засмеялся Трусовецкий. ‐ Только поздно хватился, ему бы до конференции

надо поспевать. Лопнет на шариках.

‐ Хай швыдче триснеть, как говорит ваш брат хохол,‐ сказал Иван, проталкиваясь к

детине; он вытащил перочинный ножик, аккуратно раскрыл лезвие и, придержав одной

рукой нитки, другой ‐ полоснул по ним.

Иван не слушал, что там закричал детина, он смотрел вверх, разинув улыбающийся

рот. В голубое небо поднимались, покачиваясь, красные шары. Рядом гудели голоса, ворчал что‐то Георгий Остапович, где‐то внизу восторженно визжали детишки.

Иван положил в карман ножик и вытащил деньги.

‐ На, подкрепись, начинающий!

Детина задрал физиономию кверху, словно пересчитывая улетевшие шары, и, засунув деньги за пазуху, разрешающе махнул рукой.

‐ Сбесился ты, что ли? ‐ на ходу продолжал ворчать Трусовецкий.

А Иван только посмеивался, шагая по Московорецкому мосту в гостиницу «Балчуг», и

все поглядывал на небо.

Иван повернул ручку, длинные шпингалеты, идущие от нее вверх и вниз вдоль рамы, сошлись к середине, высвобождаясь из пазов. По черному лаку стекла проплыло

отражение ночника у кровати, и тяжелое окно распахнулось, открыв холодную матовую

черноту, усеянную в неопределимой глубине огоньками. Передернув плечами, Иван лег

на подоконник грудью стал смотреть на утихающую улицу.

По противоположной стороне, на фоне смутных стен, двигались редкие тени

прохожих. Они обретали объемность, попадая в отсветы фонарей, и снова расплывались

тенями. Среди них легко узнавались фигуры женщин, тонкие и более торопливые.

Проскрежетал по железу трамвай, уходя в Замоскворечье. На мосту он рассылал

искры, которые вяло отразились в черноте Водоотводного канала. В обратном

направлении протрещал автомобиль, пустив до третьего этажа вонь бензинового

перегара. Он ехал к Москворецкому мосту, к темным кремлевским башням, которые

виделись совсем недалеко и были подсвечены снизу брезжущим светом, должно быть, от

светильников на Васильевской площади.

Под самыми окнами остановилась компания. Забасили мужчины; засмеялись

женщины чистыми, молодыми голосами.

Ивану захотелось свеситься из окна, чтобы разглядеть смеющихся. Он навалился на

подоконник, а ощущал себя так, будто стиснут на этом острове‚ на этой коротенькой

улице, зажатой мостами, между Москвой‐рекой и каналом.

Податься бы туда, за Кремль, на Тверскую, которая и заполночь светла и полна

народу. Там можно разглядеть всех встречных и почувствовать себя вольным парнем.

Иван досадливо крякнул и тут же прислушался ‐ не слышно ли его было на улице? Потом

тихо засмеялся и отошел от окна. Он задернул тяжелый полог кровати и зажег верхний

свет. От голубовато‐серых стен и полога, от голубовато‐зеленого дивана и кресел повеяло

прохладной приветливостью, словно комната заранее приготовила обязательную улыбку

и только ждет необходимости улыбнуться.

И на кой черт он выпросил отдельный номер?

Трусовецкий с соседом уже наговорились вдосталь и похрапывают наперегонки или

досказывают друг другу анекдоты, перед тем как уснуть. А он торчит в одиночестве и

одиночество разгоняет сон.

Он знал, конечно, зачем выпросил этот номер: вот‐вот и придет телеграмма из

Воронежа; ведь в Новосибирске ожидает семью квартира на Красном проспекте в только

что отстроенном крайисполкомовском доме;

Там блестящий пол щелкает еще под подошвами. Скоро вдохнется в дом живая душа

‐ с ребячьим топотом, материнской домовитостью, с умными разговорами и по‐девичьи

стыдливыми ласками жены. И будет опять …, приклонить голову, и пропади они

пропадом осточертевшие за год столовки и одинокие ночи!

Все дни в Москве Иван пускался в хлопоты каждую свободную минуту, хоть этим

умеряя нетерпение и как бы приближая встречу, как бы уже переживая ее.

В тумбочке у постели спрятаны французские духи Коти в прямоугольном флаконе с

золоченым колпачком ‐ остаток нэповского расцвета, когда на новый советский червонец, твердо обеспеченный золотом, мы позволили себе на первых порах прикупить за

границей не только машины, но и предметы роскоши. Там же лежат две плитки шоколада

«Жорж Борман», теплая шаль и кукла, стоит пожарная машина с насосом.

Эта роскошная красная машина, которая в самом деле может качать воду, предназначена для Василька... Как Иван по нему соскучился!..

Еще в Воронеже приятели дивились сходству отца и сына. И скулы так же выступают, и нос такой же тонкий и крупный, и губы точно повторены в уменьшенной проекции.

Приятелей веселила эта копия, Ивану тоже становилось весело ‐ от гордости. Казалось, бы, похож не похож, а главное‐сын. Но, оказывается, сын‐то сын, а главное ‐ вылитый

Москалев. Это, знаете ли, такая штука, какую и объяснить нельзя…

Вот на этом чинном диване будут спать Вася и Элька. Возле них приспособят кровать

для матери. А с Лидою он уйдет за полог...:

Ох, какой это трудный искус для мужика – прожить год без жены! Но он выдержал

его и теперь, в последние одинокие ночи, особенно почувствовал, как до смерти

истосковался по Лиде. За год отсеялся из памяти всякий житейский вздор и осталась лишь

тоска по жене, да в дни конференции прибавилось уважительное удивление перед нею.

Партийная конференция переиначивает судьбу страны. Снова запахло революцией, опять пришло время поступаться материальными благами ‐ ради великой цели

индустриализации и коллективизации. А Лида словно и не изменяла этому времени, всегда была готова к нему.

Когда золотая десятка‐червонец сменила миллионы нищих бумажек, когда в

магазинах полно появилось всякого добра, то многие партийцы и не партийцы

накинулись с голодухи на вещи. Иван иронически относился к этому поветрию и себе

купил лишь полдюжины сорочек да выходную пиджачную пару, которую, кстати, оставил

в Воронеже, уезжая в Сибирь. Но он вполне оправдывал женщин, считая, что им‐то пора

приодеться. Однако Лида пошила себе три платья да сменила пальто и на этом

решительно закончила обзаведение. Когда Иван лишь иронически пожал плечами, зная, что переубедить ее невозможно, она сказала:

‐ Эх ты! Ильич до последних дней ни на капельку не улучшил своего быта, разве что

получше питаться стал как, впрочем, и весь народ... Неужели ты не заметил, что в русских

революционерах всегда был какой‐то аскетизм, причем не насильственный, не

самовнушенный, а очень органический.

‐ И при социализме аскетизм будет?

‐ Ну, еще ни один русский революционер не жил при социализме.

Иван тогда только безнадежно махнул рукой:

‐ Па‐ашла! Из тряпок и то философию вывела. Ты какая‐то неземная, черт подери!

А теперь он гордился тем, что Лида была права: отныне коммунистам опять не до

нарядов, опять наступают суровые времена, правильные времена, как и должно быть в

большевистской стране, которая еще не построила социализм и не уничтожила всех

классовых врагом.. Для Лиды словно и не было нэпа, и она приедет в Москву, в город

своей молодости, такая, какой была давным‐давно, в гражданскую войну, когда еще

носила тяжелую косу, когда даже ей было не до книжек, когда ее светлые глаза темнели

от любви.

Все приготовил Иван, и уже нечего делать, не о чем заботиться. Остается ждать

телеграммы, бездейственно ждать!

И вот когда все готово, а свиданья нету, вдруг вялой стала перенапрягшаяся душа, и

захотелось оттянуть свидание‚ еще чего‐то дождаться, еще насладиться свободой и

одиночеством, хотя никакой свободы не было и одиночество ничего не несло, кроме

бессонницы. Просто знаешь, что семья есть и никуда не денется и будет с тобой до

скончания века, а что‐то уходит безвозвратно, и тяжелеешь душой.

И вспомнил Иван одну маленькую женщину в Новосибирске с такой безукоризненной

фигуркой, что тонкие ножки казались в меру полными, а маленькая грудь была высокой и

округлой. Над отчаянными глазами, над точеным носиком кудрявились светлые волосы, отливающие рыжиной.

Встречая Ивана в крайкоме, она командовала:

‐ Москалев, идемте обедать!

Звали ее Валентиной Афанасьевной, но Иван не мог называть ее по отчеству, слишком

тяжеловесно было для нее такое величание.

После поздних заседаний она, не спрашивая, а утверждая, говорила:

‹Москалев, вы проводите меня. Иван с ласковой иронией относился к ней, словно к

девчонке, играющей во взрослую. С ней легко было Ивану, не обремененному ни

страстью, ни обязательствами, ни усложненными отношениями.

У Вали была подруга Роза Порфирьевна, красивая женщина с темным пушком над

губами. Она работала в Крайздраве и обедать ходила тоже в крайкомовскую столовую.

Рядом с Валей она казалась громоздкой. Когда вечерами случалось бывать втроем, то

сначала провожали Розу Порфирьевну. Но однажды она, натянуто засмеявшись‚ потянула

Ивана за рукав в сторону Валиного дома.

‐ Переменим порядок следования?‐ высокомерно спросила Валя, ‐ Москалев, будьте

великодушны, разделите свою Щедрость.

Ивану было смешно, что две чужие женщины ревнуют его друг к другу, совсем забыв

о третьей, главной ‐ о жене. Он стоял и вежливо улыбался, чувствуя, что у него довольно

глупый вид.

‐Сегодня у вас особенно красивая улыбка,‐ сказала Валя и одна пошла вперед.

В тот вечер Иван шел вдвоем с Розой Порфирьевной; с этой женщиной не было

просто и легко, и нужны были душевные усилия, чтобы оградиться от наваждения...

...Иван с силой закрыл окно и сдвинул гардины, совсем отгораживаясь от всего. Он

морщился, раздеваясь, и размышлял о том, что все это кончится с приездом Лиды, и тут

же думал другое: а кончаться‐то нечему, искус он выдержал, но жизнь усложнилась, и

Роза словно подстерегает его в Новосибирске. И не от него зависит, чтобы это исчезло.

Прошло то молодое время, когда он сам яростно тянулся, когда под Сириусом обнимал

без спросу московскую учительницу, ожидая пощечины. Теперь к нему тянутся, его

уговаривают без слов, его безмолвно просят об объятиях...

Ночное одиночество рассеялось утром, когда, побритый и начищенный, Иван снова

проходил в череде делегатов под сводами Спасских ворот.

По‐хозяйски он опустился в свое кресло, к которому привык за три дня, рядом с

Трусовецким, позади Эйхе. Шумный Андреевский зал был куда более обжитым, чем серо‐

голубой номер в гостинице «Балчуг».

Эйхе повернулся, свесив через спинку кресла острый локоть, и, поочередно оглядев

товарищей тяжеловатым взглядом, сказал:

‐ Я получил шифровку. В Назарове восстали кулаки.

‐ Так надо всем выезжать немедленно! ‐ вырвалось у Ивана, а нервы уже

отреагировали вспышкой, будто замкнулись контакты в электрической цепи. Всю жизнь, с

той меловской ночи, вспыхивает злоба при известиях о кулацких бунтах, на ладони

ощущается отпечаток рубчатой рукоятки нагана.

Глаза у Эйхе стали ироническими, маленькая бородка дернулась в усмешке:

... Нет, краевой актив не будем в ружье ставить. Я ответил: пусть мобилизуют рабочих

и студентов, посланных на посевную, да местное ГПУ. В общем, понимаете ‐ кулацкий

салют в честь пятилетки! Они тоже газеты читают.

Зазвонил колокольчик председательствующего. Эйхе убрал локоть, повернулся

спиной. Все встало на свое место, и ничтожной представилась вспышка в глухом селе

Ачинской лесостепи. Да и вообще новость не была изрядной. По всей стране ходят

кулацкие вспышки. Бессильный и обреченный, бьется головой о стену последний

эксплуататорский класс.

Калинин, приготовившись к докладу, сидел сегодня не на председательском месте, а

сбоку от стола. Когда назвали его фамилию и зал надолго зааплодировал, он поднялся и, сутуловатый‚ уткнув в грудь седую бородку, спорым, деловым шагом пошел к трибуне.

Пережидая гул, он поудобней устраивался: мягкими жестами разложил бумаги, поправил галстук в прорези теплого вязаного жилета. Иногда он наклонял голову „ по‐

стариковски, поверх очков, поглядывал на людей.

Сталин сидел на своем обычном месте, вдали от председательствующего, и тоже

аплодировал Калинину, поставив локти на стол.

Вот они два самых популярных в партии человека! Ивану казалось в тот миг, что они

словно разделили между собой всеобъемлющие ленинские черты. У Калинина есть

бережная к людям мудрость, человеческая теплота и мягкая непреклонность, его

по‐родственному любят в народе и в партии. У Сталина ‐ железная воля, категоричная

непримиримость в борьбе. Его уважают и побаиваются.

Поглядывая на него, Иван вспомнил, что тринадцатый съезд партии не счел

возможным учесть совет Ильича и выбрал Генерального секретаря с чертами

несокрушимой непримиримости. Иван был согласен с этим: в суровую эпоху нужна крутая

рука.

Михаил Иванович говорил негромко и уверенно. Иногда он топтался на трибуне, и

тогда чувствовалось, что ему хочется пройтись, как по комнате. Иногда он нацеливался

пальцем в зал и, подчеркивая какое‐нибудь слово, напирал на «о».

Где‐то бунтовали кулаки. У Ивана зудела ладонь, помня отпечаток нагана, а Михаил

Иванович вел разговор, счищая с души шелуху озлобленности‚ ведя мысли логическим

путем марксистского анализа обстоятельств,

Революция уничтожила крупное землевладение и раздробила помещичью землю

между беднейшими крестьянами. Революция подсекла кулаков и взорвала

патриархальную семью, распылив ее Цельные наделы, В итоге сельское хозяйство

пришло к колоссальнейшему измельчению к падению товарности.

Осуществляя свои политические цели, революция затруднила свое экономическое

существование. Стране трудно дышится от нехватки хлеба.

Где же выход? Три года назад кооперативный план Ленина был для нас

теоретической проблемой. Теперь он стал практической необходимостью, которая

подгоняет потому, что не хватает продуктов. Кооперативный план Ленина ‐ вот где выход!

Наши колхозы и совхозы дают стране только шесть процентов хлеба. Бедняки и

середняки остаются главными поставщиками‚ мы должны поднимать и поднимаем их

индивидуальные хозяйства. И вот в деревне происходит двойной процесс: распадаются

при нашей политике кулацкие элементы, но зато многие середняцкие хозяйства, получив

от нас поддержку, так поправляют свои дела, что переходят в кулацкие. Из этого

круговорота тоже единственный выход ‐ Ленинский план коллективизации.

Трудно было совершить Октябрьскую революцию. Гораздо труднее было победить в

гражданской войне. И неизмеримо труднее собрать воедино 27 миллионов

индивидуальных мелкобуржуазных крестьянских дворов.

Таков закон пролетарской революции: она не кончается взрывом, она начинается

им. И эхо от этого взрыва не затихает, раскатываясь по годам, а грохочет все мощнее и

мощнее. Одна победа уже таит в себе необходимость другой, более грандиозной.

Иван откинулся в кресле и прикрыл глаза. Так он словно наедине остался с

докладчиком, с его тихим, крепким голосом, несущим от трибуны к нему прямым током

мысли и мысли, от которых тесно становилось в голове.

Какой поспешной, сделанной тяп да ляп, казалась собственная работа в окружкоме

перед этой многосложностью жизненных переплетений, которые нельзя разрубить

мечом, от которых не избавишься наганом! Простому секретарю окружкома нужен ум

европейского премьер‐министра, даже больше, потому что никогда ни одно

правительство не учитывало в практике всю глубину и взаимосвязь сложнейших явлений

и не пыталось так прибрать их к рукам, как делает это большевистская партия.

Где же найти такие точные весы, запастись такой мудростью, чтобы не только на

конференции, где действует коллективный ум, в каждый день, в каждой встрече с

людьми и событиями самому все безошибочно соизмерять?‚‐ Да разве достигнешь этого?

Увы, практика всегда грубей теории, она вынуждена отсекать всякие тонкости и

прокладывать путь прямолинейней.

‐ Если мы посылаем определенного человека на определенную работу, то почти

наверняка в моей приемной скажется политика этого человека, ‐ продолжал Михаил

Иванович. ‐ Осторожный, практически умеренный человек, который к каждому вопросу

подходит обдуманно, сейчас же понижает количество ходоков в мою канцелярию.

‐ С Украины не бывает! ‐ задорно крикнул кто‐то из зала.

Калинин, не меняя темпа речи, мимоходом подхватил реплику, и ответ его был

встречен дружелюбным смехом:

Со стороны союзных республик попадают лишь отдельные ласточки, когда уже

невыносимое положение.

‐ И то по преимуществу кулаки, ‐ крикнули снова.

Калинин теперь повернулся на выкрик, выставил бородку и сердито проговорил:

‐ Вот это барская точка зрения, когда вы говорите, что по преимуществу кулаки. ‐ Он

предупреждающе взмахнул рукой: ‐ Товарищи, это ошибка, что жалуются большей частью

кулаки, крупнейшая ошибка.

‐ До Москвы денег не хватит у бедняка, ‐ не унимался развеселившийся оппонент.

Михаил Иванович развел руками, уже не сердясь, а как бы удивляясь такому

неразумию:

‐ Ну, товарищи, если вы основываете свое утверждение на том, что жалобы бедняка

не дойдут сюда из‐за нехватки денег на билет, ‐ вы ошибаетесь. Наш мужик пятьсот верст

пешком пройдет, а потом у меня просит на обратную дорогу.

Зал смеялся, кто‐то аплодировал. Калинин удовлетворенно кашлянул, прикрыв рот

ладонью. Он с удовольствием принимал реплики, они как бы помогали ему

концентрировать мысль, и когда все смеялись его острым ответам, он тоже посмеивался, легонько потрясывая плечами. Еще два момента в докладе особенно захватили внимание

зала. Первый вызвал среди делегатов неуверенное протестующее движение, а второй ‐

настороженное, раздумчивое молчание.

‐ В настоящее время поднялся спор в «Сельскохозяйственной газете», можем ли мы

привлекать кулака в колхоз? Мы боремся с кулаком; но скажите, пожалуйста вот

межселенные тракторные станции, все межи уничтожаются: как лучше бороться с

кулаком ‐ или его землю вместе вспахать, или оставить ему землю и выделить ее?

Персональная борьба с кулаком: с Яковом, Иваном ‐ безусловно, необходима. А что

означает борьба с кулачеством в качестве социально ‐ экономического явления? Это

значит вырвать у кулака средства производства. И если вы выделите ему землю, то это

значит не борьба, не преодоление, а культивирование, консервирование кулака на веки

веков.

Этот момент от второго был отделен звонком председательствующего, предупредившего, что регламент доклада исчерпан.

Калинин с укоризной поглядел на президиум и, обращаясь к делегатам, сказал

скороговоркой:

‐ Я‚ товарищи, задерживаю вас, но я так экономил время на других, что мне можно

прибавить. Делегаты разрешающе засмеялись. Калинин заговорил торопливее, предупредив, что у него остался один момент ‐ это правые. Он перечислил причины, питающие правоуклонистские настроения ‐ от преобладания мелкотоварного

производства в стране и капиталистического окружения до таких случаев, когда

некоторых товарищей засасывает хозяйственная работа и у них выветривается

революционная сущность.

‐ Элементов для правых настроений в нашей партии больше чем достаточно, ‐

подытожил он и продолжал в затихшем зале: ‐ Само собой разумеется, что есть и такие

правые, которые являются Идеальными людьми, которые будут умирать за советскую

власть. И я прямо скажу, товарищи, что это наиболее опасный элемент для партии, потому что их внутренняя чистота, идеализм, их личные качества, их индивидуальные

черты, они для простого, рядового человека не дают возможности разобраться, они

затушевывают отрицательное политическое мировоззрение этих людей; их личные

качества заслоняют от рядовых товарищей их вредное политическое мировоззрение.

Во время перерыва, в страшенной толкучке и табачном дыму буфета, Иван и Георгий

Остапович стояли у столика и, деликатно ставя на самый краешек стаканы, пили ситро и

ели бутерброды с красной икрой, которой не найдешь в магазинах.

Трусовецкий бормотал, прожевывая:

‐ Слушал и Михаила Ивановича, а сам так и примеривал к себе эти самые приметы, так и перебирал перышки.

Иван засмеялся:

‐ Нашел?

‐ Бес его знает, может, я и есть этот идеальный или, может, заработался и теряю

сущность.

‐ Не‐ет, ‐ энергично протянул Иван ‐ У меня уклонистских перышек нету. Я о другом

думаю: перегнул Михаил Иванович с приемом кулаков в колхозы. Какая тут к черту

теория! Тут голая практика диктует ‐ не пускать! А как ты соображаешь?

‐ Побачим, что дальше будет, ‐ произнес Трусовецкий. ‐ Прения послушаем, резолюцию примем.

Иван насмешливо зажмурился и толкнул: плечо Георгия Остаповича.

Конференция забурлила еще яростней, чем при обсуждении пятилетнего плана.

Один оратор восклицал:

‐ Ставить вопрос, чтобы кулака пускать в колхозы, это примерно то же, что ставить

вопрос, чтобы пустить козла в огород.

другой опровергал его:

‐ У нас нет оснований поправлять тезисы товарища Калинина, которые говорят о

необходимости сплошной коллективизации целых селений и районов. Голое

раскулачивание не решает проблемы, ибо пока существуют индивидуальные хозяйства, они, как учил товарищ Ленин, неизбежно будут выделять капиталистические элементы.

‐ Кулак старается уморить нас голодом. Он поджигает колхозы и стреляет в наших

людей, а на конференции нашей партии приходится доказывать, что мы не должны

принимать кулака в колхозы! ‐ патетически потрясал руками третий

‐ Это образец схоластического мышления, ‐ сердито возражал ему четвертый. ‐ Вы на

расстоянии пытаетесь одним махом разрешить всю классовую борьбу. Задача в том, чтобы усилить контроль над колхозами и внутри их.

Делегат Нижневолжского края меланхолически поведал, как крайком пытался

привлечь к хлебосдаче зажиточные элементы: забронировали за ними промтовары, прокричали глотки, приветствуя тех кулаков, которые сдавали хлеб, водили их в кино и

фотографировали. Заготовили всего три миллиона пудов, и хлебосдача скатилась к нулю.

Пришлось пускать финансовые рычаги, применять бойкот, сажать спекулянтов и

перекупщиков.

‐ Так из месяца в месяц мы врастали в чрезвычайные меры, ‐ заключил он под смех

делегатов.

Иван поглаживал виски. Неспокойная ночь дала, наконец, себя знать. Он уже не в

силах был следить за всеми извивами взаимоисключающих доказательств. Он ждал

выступления Сталина, но Сталин так и не выступил на конференции.

Иван устало вспоминал давнишние слова воронежского секретаря губкома о том, что

революция торопится отставить жестокость и месть. Жестокость! Да, она была в речах

делегатов. Но не месть. Борьба оказалась изнурительней‚ враги ‐ живучее и упорней, чем

казалось это в дни революции и даже гражданской войны.

Заполночь конференция приняла резолюцию по докладу Калинина, а спорный

вопрос передала на дальнейшее изучение в Политбюро.

Споры шли на трибуне, а теперь они продолжались в голове каждого делегата. Так, по крайней мере, чувствовал Иван. Он признавал правоту Калинина: кулак, отдавший в

колхоз свое хозяйство, социально уже не кулак, и тут уж надо смотреть за каждым

Иваном или Петром индивидуально ‐ саботажников и вредителей вылавливать, перевоспитавшихся оставить в покое. Но, примеряя это к своей практике, Иван видел: никаких сил не хватит возиться с каждым «бауэром» в отдельности.

В общем, пусть эти споры о правильных большевистских методах коллективизации

разрешает Политбюро, тут Ивановой головы не хватает.

Есть дела потревожнее ‐ родилась новая оппозиция, которая требует совсем не

трогать кулака и в колхозы не вовлекать, оставить со всем его хозяйством, чтобы он сам

постепенно врос в социализм.

Сколько уже всяких оппозиций пришлось пережить ‐ и с Тверцовым боролся, и с

троцкистами, и с левыми. У анархо‐синдикалистов социальной базой были

деклассирование пролетариата, безработица и разруха, доставшиеся от гражданской

войны‚ троцкисты несли в партию влияние городской мелкой буржуазии и буржуазной

интеллигенции. Ни те, ни другие не базировались на кулачестве, но весь личный опыт

Ивана, все его воспоминания о болезненных ударах от врагов и о ярости собственных

ударов в ответ выработали такое восприятие, что и тверцовы, и троцкисты, и кулаки

представлялись единой враждебной силой, ненависть к которой не убывает с годами.

Конечно, это было субъективное восприятие, но теперь‐то действительно оппозиция

стакнулась с кулачеством. Да ведь это только эсеры делали, которые себя хоть

коммунистами не называли.

Даже Тверцов потускнел перед таким предательством. Выгнали его из партии, вышибли из‐под него социальную базу ‐ и присмирел старик, затерялся. Лида писала, что

работает статистиком в Облстатуправлении, вот и правильно, пусть на пользу социализму

крутит арифмометр и не шляется в трибунах...

Медленно поднимаясь по ковровой дорожке, устилающей лестницу «Балчуга», Иван

мучительно хотел, чтобы дверь на его стук распахнула мать, глухая мать, которая не

услышит стука. И за ее спиной он увидел бы Лиду, а на диване ‐ Васю и Эльку. Он бы сгреб

их в объятия и всплакнул бы с матерью. Он прижал бы голову к Лидиной груди и сознался

бы ей, что совсем растерян от всей этой запутанности жизни. Лида любит такие его

порывы, бережно прижимает к себе и становится молодой и влюбленной...

Дежурная по этажу, зевая, протянула Ивану ключ от номера…

Лида боялась, чтобы дети не заразились, не заболели в дороге, поэтому потратилась

на купе в мягком вагоне. Все время она оберегала их от сквозняков, не открывала окно, но сейчас, когда за Каширой поезд прогрохотал через Оку, она ничего больше не могла

поделать с собой.

Она отсадила детей спиной к движению поезда, между снятыми уже чемоданами, и

умоляющими жестами попросила Елену Ивановну сесть подальше от окна; за жесткие

ремешки спустила тугую, глухо стукнувшую раму и отрешилась от всего, как только ударил

в лицо лесной влажный воздух Подмосковья.

Под скорый стукот колес, который, ворвавшись снаружи, стал звонче, все так же

плыли большие березы, такие же, как за Окой, окутанные нежно‐зеленой дымкой только

что распустившихся листьев, такие же оборчатые елочки с густым, устоявшимся цветом

хвои, те же плотные осиновые лески, от которых темнело в купе. Но теперь невозможно

было на них наглядеться.

Глаза ловили мелькающие названия маленьких станций, за которыми распластались

на косогорах деревни с черными избами. Михнево, Домодедово, Расторгуево, Бирюлево ‐

в этих давних, кряжистых названиях не было поэтичности, с какой назывались украинские

местечки, но они были такие родные, такие московские, корнями вросшие в эту землю. В

стороне схоронились за увалами Горки, из которых Ильич по этой самой железной дороге

прошел свой последний путь в Москву...

Когда мосты загрохотали не только над речками, но и над асфальтовыми дорогами и

мостовыми, над рельсами поперечных путей, когда впереди в сизой дымке начали

угадываться прямые линии строений и вдруг солнечной точкой высоко блеснула первая

золотая луковка еще невидимой церкви, Лида заплакала, улыбаясь подрагивающими

губами. Слезы текли, раскатываясь по щекам от ветра, и было сладостно и легко. И стало

бы совсем хорошо, если б разрыдаться в голос.

Иван в это время прохаживался по перрону Павелецкого вокзала и занимался тем, чем занимаются все встречающие: мучил себя ежеминутным подглядыванием на часы.

Нервно позевывая, он разглядывал стены и окна тихого вокзального здания и

размышлял о том, что Павелецкий ‐ чуть ли не самый маленький вокзал в Москве, но

самый священный. Отсюда Москва провожала Ильича последний раз по всем своим

улицам, от Кожевников до Охотного ряда.

Где теперь тот поезд, который пять лет назад, в полнейшей тишине, стараясь не

пыхать паром, подходил к этому узкому перрону?

Вся партия истосковалась по Ильичу. Был бы он на конференции, сидел бы на

председательском месте ‐ куда меньше было бы ненужных, опасных сейчас

противоречий и споров! Он разрешил бы их мудрым словом, которому верил весь народ.

С каким насмешливым сожалением вспомнил Иван себя ‐ молодого, огорошенного

поражением мальчишку. Тогда, после Медового, он вздумал не согласиться с Лениным, ему казалось, что можно только наганом разрешить все противоречия. Да и один ли он

этакий петух был в партии! А Ильич указал такой путь, что основная масса крестьянства

разом повернула к советской власти, и теперь уже ничто не отвратит крестьян от нее. Да

на что ни взгляни ‐ всюду Ленин заложил такой фундамент, что отныне не найдется

вовеки ни империалистов, нм оппозиционеров, у которых достало бы сил поколебать этот

фундамент.

Ильича, Ильича бы увидеть на конференции! Вот вошел бы он в зал, присел бы с

листочком и карандашом на ступеньки трибуны, как сидел на ЛП Конгрессе Коминтерна, и от неистового облегчения задохнулись бы на миг сердца делегатов.

Последние годы в партии стали говорить: «Вожди». Не слишком ли много появилось

вождей, которые примеривают на себя Ленинское наследство? Оно им не по плечу, они

путаются в нем и спотыкаются во все стороны.

Правильно говорил Сталин на пятнадцатом съезде, что у нас на крутых поворотах

уже немало вождей выпало из тележки. Когда ‐ то выпал Плеханов, потом ‐ Алексинский

и Богданов, после революции с треском вывалился Троцкий, вслед за ним ‐ Зиновьев и

Каменев. Каждый из них лихорадил партию, пытался ее расколоть, истощал ее силы во

фракционности. И вот ‐ опять. Теперь вылетают вон из тележки Бухарин, Рыков и Томский.

Вчера, после доклада секретаря ЦК Молотова об объединенном пленуме ЦК и ЦКК.

стало ясно, что уже целый год эта тройка ведет возню в Политбюро и Коминтерне.

Бухарин тайно встречался с исключенным из партии Каменевым, чтобы создать блок для

изменения состава Политбюро и политики ВКП(б). Эта тройка пыталась противопоставить

профсоюзы ‐ партии и московскую организацию ‐ Центральному Комитету. Она связана с

правыми элементами в Коминтерне, а по отношению к кулаку солидаризировалась с

Фрункиным.

Когда это кончится? В партии нужен мир, чтобы вести войну с остатками капитализма

в СССР. В партии нужен мир, чтобы противостоять войне, которой грозит

капиталистическое окружение. Столько неохватимых дел! А тут цепляются за колеса, пихают палки, забрасывают грязью. Надо обрубить руки и разогнать мешающих. Надоело

дерганье партии, осточертели вываливающиеся вожди... Ясно, что правые рухнут. как

только будет выбита их социальная база‐кулачество. Но когда это будет, если даже

конференция еще не договорилась о методах ликвидации последнего эксплуататорского

класса? Как воссоздать на ленинских основах единство партии? Над этим, наверное, думает каждый большевик.

Когда‐то воронежский секретарь говорил, что партии нечего бояться фракционеров, ибо она права и сильна. Да! При Ленине их не боялись, при Ленине даже Троцкий не

пускался во все тяжкие, как отважился пуститься потом. А теперь в докладе Молотова

просквозил если и не страх, то какая‐то тень его, какая‐то обостренная обеспокоенность, будто секретарь ЦК обличал людей, которых сам побаивался...

Может быть, снова нужен одни вождь, как было при Ленине? Может быть, хорошо, что такой человек все более выявляется, что его рука все властнее ложится на руль партии

и страны?

Дальше этого не шли взметенные, растревоженные мысли...

Редкие встречающие засуетились и бросились в разные концы перрона. Иван

остался на месте, рассчитывая, что мягкий вагон остановится как раз напротив входа в

вокзал.

Вдали показался паровоз, увеличиваясь с каждым мгновением, оставляя позади

длинное и узкое, скошенное вбок, белое облако. Сотрясая перрон, выставив острую, конусообразную грудь, он промчался мимо. Промахали его красные шатуны.

Иван смотрел на приближающийся желтый вагон, единственный в сине‐зеленом

составе, и чувствовал, что сейчас останется позади целый отрезок жизни. В эти часы идет

заключительное заседание конференция, а завтра домой ‐ в Сибирь.

Иван не рассчитал остановки поезда, и когда подбежал к мягкому вагону, на перроне

уже стоял Вася, высоконький, худенький, побледневший от волнения, оглядывая людей

тоскующими глазами. Иван схватил сына и прижался жесткой щекой к его лицу. Он

бросился к Лиде, поцеловал ее и увидел за ее спиной мать. Обнимая материнские плечи, он с раскаянием подумал, что поцеловал жену слишком небрежно и коротко.

Но Лида и не заметила этого, она уже отвернулась от мужа, озираясь вокруг, и, сама

не замечая, говорила:

‐ Боже мой, неужели я в Москве? В Москве?

Елена Ивановна припала к сыну; он держал ее так, поглаживая ладонью платок на

голове, пока не увидел внизу Эльку, которая растопырила ручки, приподняла их в

локотках и, потрясывая ими от нетерпения, ожидала отцовских объятий.

Иван пошел с перрона, держа на одной руке дочку, а в другой неся чемодан.

Лида шла рядом, чувствуя себя нереально. Вот идет она по булыжнику

привокзальной площади. По такому же булыжнику изо дня в день она ходила в

Воронеже. И если забыться, то кажется, что ничего не изменилось ‐ идет себе как всегда, чувствуя неровности мостовой. Но если опомниться и охватить свершившееся! Здесь, под

этими облаками, в этом воздухе ‐ и Девичье Поле, и МХАТ, и Кремль! Захочет она и в

любую минуту увидит их, потрогает старые, прохладные стены.

‐ Ты все сделал по телеграмме? ‐ неуверенно спросила она, боясь ответа.

‐ Кто о чем, ‐ усмехнулся Иван. ‐ Лежат, лежат билеты. Во МХАТ! На сегодняшний

вечер!

‐ Ох! ‐ только и вздохнула Лида и с такой любовью посмотрела на мужа, что тот лишь

растерянно заулыбался и забормотал невпопад:

‐ Это не я, это товарищ Сталин для тебя расстарался. Всех делегатов пригласили, говорят, он сам рекомендовал посмотреть пьесу.

Лида не спросила даже, что за пьеса ожидает ее. Все это было тоже нереально: пятнадцать лет мечтать о новой встрече с художественным и вдруг сегодня быть там.

Словно в полудреме Лида слышала, как крякнул извозчик, когда пролетка грузно

осела на рессорах под тяжестью семейства и багажа. Лошадь пошла шагом, цокая по

московским камням.

Женщины сидели на кожаных подушках. Иван, держа Эльку, притулился на

скамеечке, спиной к кучеру; Вася стоял посередине, подпертый со всех сторон коленями

взрослых.

‐ Где мы? ‐ спросила Лила таким голосом. каким очнувшийся человек спрашивает:

‹Где я?»

‐ Разве незнакомая местность? ‐ спросил Иван, радуясь, что кое‐что знает в Москве

получше жены. ‐ Кожевники. Вон фабрика «Парижская коммуна».

‐ «Парижская коммуна›‚ ‐ как эхо, повторила Лида.

‐ Ну, ладно. Дом‐то как оставили? Как Таня с дочкой?

‐ Маруся приехала из Сулина. ‐ задумчиво сказала Лида. всматриваясь в

проплывающую улицу. ‐ Совсем переехала. Взяла на себя заботу о Веронике и по дому.

Таня пошла работать в школу.

‐ Значит, все по‐доброму организовалось?

Помолчали. Елена Ивановна сказала:

‐ А ты и не знаешь, Ваня. К нам же племянница

Маруська приехала, а то бы я ни в жизнь Танюшку не оставила.

Иван весело покивал, глядя на мать и стараясь, чтобы глаза не выдали боли и

жалости.

‐ Совсем не слышит? ‐ тихо спросил он у Лиды.

‐ Са‐авсем ‐сов‐сем! ‐ воскликнул Вася, прижмурясь от усилия передать всю

категоричность этого слова, и еще взмахнул кулачком.

Елена Ивановна уловила, что разговор о ней.

‐ Оглохла у тебя мать. Совсем никудышная стала, ‐ она безразлично махнула рукой. ‐

А Танька наша, скажи ж ты, какая упрямая. Вся в отца‐покойника. Я ей говорю ‐ выходи

замуж! ‐ Елена Ивановна пристукнула крепким. сухим кулаком по

коленке: ‐ Чего‚ говорю, куковать одной? Молодая ж еще, двадцать пять, говорю, всего‐

то. Так ку‐уда там! После Сережи, говорит, мне никого не надо, и одна проживу. Ах, ты! ‐

говорю. Чуть за виски ее не оттаскала, ей‐богу!

‐ А как ты... ‐ начал, было, Иван, но спохватился и

перешел на жесты ткнул себя в ухо, показал на мать, потом себе на губы.

‐ Что ты хочешь сказать? ‐ смеясь спросил Вася с готовностью, заранее гордясь

умением разговаривать с бабушкой.

‐А как она знает, что тетя Таня отвечала?

Вася, усиленно раскрывая рот, несколько раз прошептал:

‐Тетя Таня, тетя Таня!

‐ Ну, тетка Таня, ‐ насторожилась бабушка.

Вася пошлепал губами.

‐ Как же, ‐ обрадовалась Елена Ивановна, обращаясь к Ивану. ‐ Сама мне говорила, но Вася показал на бабушку, на ухо и помотал головой.

‐ А‐а! ‐ пренебрежительно протянула бабушка. ‐ Мне и ушей не надо, я и так все

разбираю. ‐ Смотрела она на внука, а обращалась к сыну.‐ И тебя скоро буду разбирать„.

Иван от удивления усмехнулся и, не сдержавшись, удрученно цыкнул губами.

А Лида всю дорогу сидела отрешенно, с глазу на глаз с Москвой.

От чопорной приветливости серо‐голубой комнаты ничего не осталось. Раздав

подарки, Иван собрался на последнее заседание конференции, чтоб захватить хотя бы

конец. Уже в пальто он приостановился на пороге, удовлетворенно созерцая суету.

Элька, измазавшись шоколадом, таскала куклу и теребила бабушку:

‐ Дай тяпочку!

Это слово даже на слух требовало некоторого разгадывания, но бабушка прекрасно

поняла внучку и, накинув на плечи новую шаль, хотя в комнате было жарко, открыла

чемодан, приговаривая: ‐Найдем тебе тряпочку. Ты дочку спать уложить. Вася катал по

паркету дребезжащий колесами красный насос и кричал:

‐ Г де тут вода? пока не отыскал дверь в ванную. Лида открывала тяжелое окно. ‐ Ну‐

бодро сказал Иван,

‐ Переспим здесь ночку, а завтра опять на поезд. Лида повернулась, прислонилась

спиной к подоконнику: ‐ Как, завтра?

‐ А я тут всяких билетов напас: и театральных, и железнодорожных. ‐ засмеялся

Иван.

‐ Это невозможно, тихо сказала Лида, ‐ Это совершенно невозможно.

‐ Нельзя, ‐ проговорил он уже серьезно, ‐ Целую неделю идет конференция. Да еще

пять суток ехать до дому. А ведь сеять, сеять надо. Мы и так опаздываем к началу сева...

Да, ‐вспомнил он, ‐В тумбочке пропуск в Кремль есть, специально для семьи.

Прогуляйтесь до вечера.

‐ Да, сеять надо, ‐ покорно сказала Лида, отходя к тумбочке. И показалась она Ивану

усталой и пожилой, совсем не такой, как на вокзале. И слишком просто висели ее прямые

волосы, подстриженные кружком.

‐ Ты знаешь, ‐ сказал Иван осторожно, ‐ Ты бы завилась перед театром. В Москве‐то

уж можно бы.

‐ Ох. Ваня, ‐ вздохнула Лида, ‐ С каких пор ты стал таким суетным?

‐ Да нет, смотри сама. Когда он в прихожей доставал с вешалки кепку, то услышал ее

сердитый голос:

‐ Ты зачем людям на головы воду льешь? Слезь сейчас же!

Заглянув, он увидел, что Вася сидит на подоконнике и вовсю качает коромысла

своего насоса. Он вышел, посмеиваясь, на тротуаре посмотрел вверх, помедлил. Но

сверху ничего не лилось, и никто не выглядывал из окна.

Когда Иван вошел в Андреевский зал, там все пестрело от красных мандатов, поднятых над головами сотен людей. Президиум тоже поднял мандаты, но они слились с

фоном красных знамен на возвышении, и казалось из зала, что люди в президиуме

держат знамена.

Конференция утверждала Обращение ко всем рабочим и трудящимся крестьянам

Советского Союза. Опала красная волна, и Михаил Иванович Калинин сказал:

‐ Товарищи, работа конференции закончилась.

Он стоял за столом президиума, как не раз стоял в эти дни. В торжественно затихшем

зале его голос звучал крепко и чуточку грозно:

‐ Нами утвержден пятилетний план социалистического строительства. Товарищи! Это

величайшее счастье, выпавшее на долю революционеров. В прошлом лучшие умы

человечества могли только в самых общих чертах предвидеть контуры будущего

социалистического общества. И пролетарии, увлеченные начертанием этих контуров, сотнями и тысячами шли на борьбу, принося себя в жертву для приближения и

претворения в жизнь социалистических преобразований. А теперь наша конференция

утвердила план материально осязаемого, действительного социалистического

строительства. За границей до сих пор миллионы пролетариев и коммунистов борются и

умирают за право на социалистическое строительство. А мы непосредственно обсуждаем

план этого строительства. Мы создаем ту материальную основу, благодаря которой будет

закреплена окончательная победа коммунизма во всем мире... Объявляю шестнадцатую

Всесоюзную конференцию ВКП(б) закрытой.

Зал загремел, оттого что встали одновременно сотни людей, зал загрохотал от сотен

сильных ладоней, люди поворачивались друг к другу, заполняли проходы, теснились у

возвышения, и у всех в нагрудных карманах пиджаков и гимнастерок виднелись уголки

мандатов ‐ словно клочочки знамени были розданы каждому и сохранены у сердца.

Грозный гул мужских голосов все гуще заполнял зал, и казалось, что стены

напряглись, как оболочка, от нагнетания все новых атмосфер. Женщин не было слышно, они, должно быть, тоже старались взять самые низкие ноты:

‐ Мы нааш. мы новый мир построим,

Кто был ничем, тот ста‐нет всем!

Не хотелось расходиться. Переполненная душа в Одиночку не вынесла бы такого

подъема. Иван разыскал свою делегацию, все вместе прошли по Москве, до Старой

площади, и там долго ходили по кабинетам Центрального Комитета партии, оформляя

предотъездные дела, запасаясь последними инструкциями.

А вечером Иван шел : женой по Тверской улице к проезду Художественного театра, бывшему Камергерскому переулку.

Лида внимательно следила по газетам за конференцией и сейчас расспрашивала

мужа о закрытом заседании. О котором отчет не публиковался.

… Да, правых надо снимать с руководящих постов, ‐ согласилась она. ‐ С ними

пятилетку не вытянем. Но с Калининым ты напрасно споришь.

‐ Я не выступал: ‐ усмехнулся Иван,‐ Да о нем и разговора у нас с тобой не было.

Почем ты знаешь, что я спорю?

‐ Да уж я тебя знаю.

Иван засмеялся: ‐ Это ты верно угадала. Мы ведь практики, а практика всегда

упрощает теорию.

‐ Удобный афоризм. Это вы себе просто облегчаете жизнь.

‐ Я облегчаю себе жизнь?! ‐ воскликнул Иван.

Он не понял ее, он прав по‐своему, потому что, конечно, не ищет легкой жизни.

Наверное, точнее было бы сказать: «Облегчаете себе задачу, ‐ задачу, а не жизнь, ‐

уходите от ленинской сложности мышления и действия». Но Лида больше ничего не

сказала если уж Калинин не убедил Ивана, то что может сделать она? … Да и вот он уже ‐

тихий проезд, где незаметным в ряду с другими стоит здание Московского

Художественного Академического театра.

После кремлевских залов театр показался Ивану тесным и бедноватым. Сцену

закрывал серенький занавес, и знаменитая Чайка, о которой так много говорила Лида, была обрисована наивными линиями и словно вырезана из серого холста.

Лида сидела в кресле и вдыхала воздух, как вдыхают запах цветов. Она все

оттягивала время, когда развернет программу, все перечитывала заголовок – «Вс. Иванов

Блокада» ‐ и вспоминала, что знает этого автора только по повести «Бронепоезд № 14-69» ‐ грубая, не очень психологическая, но все‐таки сильная вещь.

Лишь перед самым началом Лида раскрыла список действующих лиц ‐ и сейчас же

увидела имя Качалова. Только ради этого она и пришла сюда. Она остерегалась выдать

себя движением. Хорошо, что Иван отвлекся разговором со знакомыми делегатами, сидевшими позади. Ей показалось, что она пришла на тайное свидание и боится, чтобы

муж не разглядел выражения ее лица.

Наконец‐то в зале погас свет, и она осталась одна, наедине с освещенной сценой, с

железным комиссаром

Артемом Аладьиным. И уже ничего не боялась, потому что все другое забыла.

Сквозь грим пожилого рабочего все равно узнавала Лида тонкие, благородные

черты. Но такая была сила перевоплощения у этого человека, что порой она против воли

теряла ощущение Качалова и долго не могла вернуться к нему.

Седые космы выбивались из‐под кожаной фуражки со звездой, неуклюже

подергивались седые, растрепанные усы, красные от недосыпания глаза, заострившийся

нос‐все выдавало смертельную усталость, которую страшным напряжением преодолевал

в себе комиссар Аладьин.

Тяжкая путаница в семье мешает ему жить, и он с радостью «свое сердце к

кронштадтским льдам охлаждать несет». Он ведет тульских курсантов на подавление

кронштадтского мятежа. Он берет с собою на штурм самого младшего сына, принося его в

жертву революции.

Лида вспоминала, как в такой же весенний вечер, у этого самого здания, она

встретила Василия Ивановича и медленно пошла с ним рядом по Большой Дмитровке.

Глаза его за тонкими стеклами пенсне смотрели устало, говорил он замедленно и

негромко, отдыхая за ненужным и немешающим разговором. В тот вечер она не была в

театре и не помнит, кого он играл, быть может, Чацкого или Гамлета.

Лида смотрела на седые космы комиссара, и ей казалось, что десятилетия проплыли

с того вечера, что все поседели с тех пор.

Снова весна, снова Москва. Сколько лет опять не повторится это ‐ пятнадцать, сорок? Но невозможно пойти с ним сегодня рядом, как нельзя вернуться в юность из

своих тридцати шести лет.

Последний раз актеры вышли на аплодисменты. Прощаясь, Лида торопилась

наглядеться, ей мешала толстая борчатка с двумя орденами Красного Знамени на груди, мешали резкие черты, наложенные гримом. Только глаза были те же самые ‐ голубые‚

близорукие; в них уже растаял ледок аладьинской суровости. И уже уходил в

воспоминания железный комиссар Аладьин, который в классовой войне ищет утеху от

семейных неладов. И уже казалось, что смертельное утомление было не у комиссара, а у

самого артиста, который вынужден был проповедовать не то, к чему лежала его тонкая и

щедрая душа. Словно Василий Иванович, кланяясь публике, возвращался постепенно и

трудно в свой собственный облик, и все яснее различала Лида того человека, который

после спектакля опять пойдет по Большой Дмитровке и будет устало щуриться за

стеклами пенсне. ‚

Лида очутилась на улице, и рядом с ней был Иван Осипович. Он шел, заложив руки в

карманы пальто, и довольно говорил:

‐ Комиссар хорошо играл. Вообще пьеска со смыслом. Кронштадт в стране мы еще не

добили.

Лида теперь поняла, что пьеса ей не понравилась: вместо трагедийной цельности

характеров автор просто рассылал мозаику противоречивых переживаний. И ленинского

гуманизма не было в пьесе: разве можно уничтожать классовых врагов не во имя победы

революции, а только для того, чтобы утолить распаленную злостью душу, как топят

страсти в вине?!

Грубеет священное искусство МХАТ, грубеет вместе с эпохой. Когда теперь найдет

оно снова шекспировскую концентрацию величайших страстей, чеховскую радугу

тончайших переживаний?

Они спускались к Охотному ряду не по Тверской, а по Большой Дмитровке. Иван взял

Лиду под руку, и ей стало тесно идти.

‐ Неужели Сталину понравилась пьеса? ‐ спросила она.

‐ А кто знает? ‐ безразлично ответил Иван. ‐ Слыхал я, кто‐то там в коридорах

говорил.

И Лиде стало не по себе от этого безразличия и оттого, что кто‐то предрекает

Кронштадт в ту пору, когда всесоюзная конференция провозгласила генеральное

наступление социализма.

Иван совсем прильнул к ней так, что можно было идти только в ногу, с улыбкой

заглядывал ей в лицо, как в юности на первых свиданиях, а ей хотелось освободиться, и

она ужасалась, вспоминая последнюю ночь с Роменецким‚ с которым тоже ведь тогда

встретилась в Москве...

Бабушка с внуками уже спали. Иван в темноте пробрался за полог и зажег ночник.

Лида следом задернула полог, погасила ночник и в темноте стала раздеваться. Иван

коснулся ее, сначала бережно, на ощупь, потом сильно притянул к себе.

Лида ощущала крепкие руки мужа, и было ей одиноко.

Часть четвертая

ИЗ ОГНЯ ДА В ПОЛЫМЯ

‐ Действительно, село ваше контрреволюционное, ‐ говорил уполномоченный

окружного исполкома Ковязин. ‐ Идите в колхоз по‐доброму.

Его дребезгливый голос слабо пробивался в мглистом воздухе, наполненном вонью

самосада, керосина и отсыревшей с мороза овчины.

Лида, сжатая в дальнем углу, видела перед собой ворочающиеся спины, над

которыми возвышалась подвижная молодая фигурка Ковязина. Его иссохшее, морщинистое лицо было снизу освещено невидимой за спинами лампой.

Было жарко и душно. В печке потрескивали дрова, от неплотно прилегающих

конфорок подрагивали на потолке узкие светлые кольца. Но никто не разделся, мужчины

не сняли шапок, женщины не распустили платков, как будто на минуту забежали

погреться с холоду.

Иногда открывалась дверь ‐ и врывался клубами пар. Казалось, он засвистит, врываясь с такою силой. Но он был безмолвным и только напоминал, что за

бревенчатыми стенами охватывал всю бесконечность пространства тихий каленый мороз.

И тотчас кто‐то робко, боясь помешать оратору, восклицал бойкой сибирской

скороговоркой:

Вбегай скорее! Лето тебе ли, чо ли?

Лида знала какие бурные собрания бывают в деревнях без посторонних, но сейчас не

удивлялась молчаливости собравшихся: ведь с ними говорил уполномоченный «из

округа»

За полгода Лида успела поездить по Сибири и почти не слышала, чтобы Новосибирск

называли по имени. «Город» ‐ куда‐то вдаль и вверх показывали жители отдаленной

Кулунды, и всем было ясно, о чем речь. «Поеду в край», ‐ говорили в Кузбассе, и все

понимали, куда собирается товарищ. А в близлежащих селах Новосибирск называли

«округ». Там находился и краевой, и окружной центр.

Ковязин продолжал, тряся тоненьким пальцем:

‐ Только паразиты являются противниками коллективизации. Предлагаю приступить

к выборам совета коммуны.

‐ Одно слово ‐ окрик! ‐ проворчал старик, притиснувший Лиду в тесноте своим

дюжим телом, и покосился на нее.

‐ Что вы сказали? ‐ спросила Лида, отвлекаясь от оратора, подумав, что обращаются к

ней. Глаз у старика не было видно в полутьме, только лохматые брови, выделенные

далеким отсветом, сурово повернулись к Лиде.

‐ Да нет. Говорю ‐ полномочный‐то из окрика?

‐ Из ОКРИКа ‐ поправила Лида, понимая, что ни к чему ее поправка, что старик

нарочно так переделал Окружной исполнительный комитет (и подумала, что вот, может

быть, сидит рядом с кулаком и тот зажал ее в темном углу).

Поднялся председатель сельсовета Бобров, и хотя он посмотрел на Ковязина

почтительно, как бы прося разрешения заговорить, но рядом с его крупной фигурой сразу

затерялся уполномоченный ОКРИКа. В неверном свете керосиновой Лампы на красивом, мрачном лице Боброва поблескивали страстные глаза.

‐ Вы слышали призыв товарища уполномоченного, сказал он сильным, звонким

голосом. ‐ Агитации вполне хватит. А? Будем голосовать. Кто против предложения о

вступлении в коммуну, кто против социалистического строительства и советской власти ‐

поднимите руки!

Лида так и подалась вперед, толкнув старика, настороженно повернувшегося к ней.

Она чуть не крикнула: «Что вы делаете, товарищ Бобров? Это же провокация!» Но

газетчики не вмешиваются при представителе округа. Ковязина уже не было видно, он

сидел и молчал,

То, что делал Бобров, было чудовищно. Лида еще не отошла от радостных

впечатлений о недавней поездке в Устымку, где действовал двадцатипятитысячник, ленинградский рабочий. Была она и в Рубцовском округе, где создавалась первая в крае

МТС. Она видела, с каким доверием крестьяне ожидают весну, когда эмтеэсовские

машины впервые выйдут на обобществленные поля...

‐ Ага, все за, ‐ улыбнулся Бобров, ‐ улыбка у не то была хорошая, привлекающая.

‐ А ты за это (за) проголосуй‚ ‐ опять пробормотал старик, и в полной тишине

бормотанье старика услышали все.

Кого ревешь, Мокеич? ‐ спросил Бобров, и Лида не сдержала ухмылка, опустив

голову, чтобы не было заметно.

За полгода она успела наслушаться сибирского говора, в котором ревешь обозначало

и «кричишь», и «поёшь», и «говоришь», и даже ‹шепчешь», а «бежишь» заменяло и

«идешь», и «едешь», и «плывешь на лодке». А ужасные «чо», и «паря», и «однако», и

«кого» вместо «чего» звучали для Лиды как предел бескультурья, почти неприлично, как

матерщина.

‐ Давай проголосуем ‐ согласился Бобров. – Кто за вступление в коммуну, кто за

советскую власть и социалистическое строительство? Подымите руки!

В чадном воздухе, над неясной зыбью голов, поднялись тенями пять‐шесть рук.

Бобров долго молчал и, наконец, зловеще спросил:

‐ Всё? ‐ И сорвался в грозный рев: ‐ На саботаж сговорились? Вас всех в Нарымский

край надо, к белкам, зверями питаться.

‐ Народ боится‚ ‐ сказал кто‐то с укором.

‐ Кто боится ‐ может выйти‚ ‐ приказал Бобров.

Люди сидели неподвижно. Потом кто‐то встал по средине, заслонив Боброва, поднялись сидевшие у выхода. Дверь прерывисто запыхала паром, разнося морозную

свежесть, потом пар заклубился непрерывно, вся изба пришла в движение. Лиде стали

видны скамьи, кумач на столе, закоптелая лампа, неподвижно вытянутая фигура Ковязина

и Бобров, накрывший стол ладонями, подавшийся вперед, с ненавистью провожающий

взглядом каждого уходящего.

В сельсовете осталось человек пять кожурихинцев, в том числе девушка в короткой

черной шубейке. Она беспокойно и чутко вскидывала глаза на каждого, кто произносил

что‐либо или даже просто откашливался. Остались Бобров с Ковязиным да Лида со своей

выездной редакцией ‐ литсотрудником сельхозотдела Семеном Сенком и селькором

Иваном Корытковым, тоже местным жителем.

Все с Корыткова и началось. По его письму была отправлена в Кожуриху выездная

редакция газеты «Советская Сибирь». Селькор писал, что предсельсовета Жестев, до 1927

года твердозаданец, уменьшает зажиточным единоличникам план хлебосдачи‚ а

беднякам увеличивает, составляет зажиточным фиктивные акты на гибель посевов, заявляет всенародно: «Пока я председатель, у меня твердозаданцев не будет».

В соседней деревне создан колхоз, а в Кожурихе, где находится сельсовет, нету, потому что председатель ведет такую агитацию: идите в коммуну, но только без ничего,

распродавайтесь начисто и режьте скот ‐ государство даст большой кредит всем

колхозам и снабдит тракторами... А люди сомневаются распродаваться.

О письме сообщили в окружком. И вот Лида и Сенк приехали в Кожуриху вместе с

Ковязиным и тут уже познакомились с Корытковым.

Это был неторопливый, вежливый юноша, с румянцем на продубленных морозом

щеках. Когда к нему обращались, он с мальчишески‐неуклюжей грацией слегка

поворачивал голову и как‐то боком от стеснения разговаривал с людьми.

При первой встрече, волнуясь, но все равно не спеша, он рассказывал:

‐ Как под новый год товарищ Сталин объявил о ликвидации кулачества, так Жестев

совсем сбесился. Я его назвал врагом советской власти. А он говорит: « Я ‐ советская

власть в Кожурихе. Разве, говорит, я себе враг?» Покумекали мы с дружками и решили: не

быть у нас колхозу, если округ не поможет. Вот я и написал в газету.

Вчера в Кожурихе переизбрали Жестева, а сегодня новый предсельсовета Бобров, коммунист из соседней деревни‚ с ходу организовывал коммуну.

В избе стало свежо и необжито. Между скамьями, на затоптанном, влажном полу

валялись окурки козьих ножек и поблескивали плевки.

Бобров оглядел кожурихинцев и сказал неприветливо:

‐ И вы айда по домам. Спать идите. Собрание отменяется.

Корытков подошел к односельчанам, сгрудившимся, выхода, кому‐то пожал руку, взял девушку за плечи, одновременно обнимая и подталкивая к дверям. Когда

кожурихинцы вышли, он молча прошел к печке и, присев на корточки, стал подкладывать

в померкший огонь остатки щепы.

Бобров убрал со стола огромные ладони и выпрямился. Лампа искоса освещала в

профиль крупный нос, жесткий подбородок и раннюю седину на виске. Он страдальчески

оглядел оставшихся и усмехнулся:

‐ Видали?

Лида вышла из своего угла и сказала:

‐ Вы, товарищ Бобров, поставили вопрос на голосование совершенно

провокационно.

‐ Это нас? ‐ изумился Бобров. ‐ А ты знаешь‚ товарищ корреспондентша, сколько тут,

‐ он ткнул рукой в скамьи, ‐ провокаторов сидело?

Корытков быстро обернулся от печки:

‐ Не шибко много, Бобров‚‐ сказал он. ‐ Чего людей облыгать? А что ты их запугал, это верно. Из огня да в полымя попали.

‐ Помолчи, Корытков, ‐ властно сказал Бобров. Ты свое дело сделал ‐ спасибо тебе. А

теперь покуда без тебя додумаемся. ‐ И опять обратился к Лиде ‐ А как вы предложите

проводить сплошную коллективизацию? По отдельности каждого уговаривать? Это

сколько же мильонов по отдельности надо уговаривать? Да собери всех коммунистов, да

все они охрипнут, вся партия голос сорвет, ежели по отдельности всех этих мильонов

уговаривать будем! ‐ Он тяжко стукнул кулаком по столу, и глаза его сверкнули неистово ‐

Я за коммуну с Колчаком бился десять лет назад. И никуда от этой мечты не поворочу, потому как моя мечта соответствует генеральной линии партии. Поняла ‐ нет?

Лида с сожалением смотрела на этого красивого, горячего мужика и думала: «Ведь

он прирожденный трибун и главарь. И все это остается лишь грубой силой без культуры, без тонкости мышления, без политической гибкости».

‐ Куда к чертовой матери посыльный пропал? Тоже спать побежал, язви его в душу! ‐

распаляясь, закричал Бобров.

Он поглядел в заиндевевшее окно и нахлобучил шапку:

‐ Айда‚ товарищ уполномоченный, исполнителей собирать. Арестуем зачинщиков, В

холодные бани их на ночь. А завтра по ‐ новой собрание.

Лида поежилась в теплой комнате и воскликнула:

‐ Я категорически протестую. Товарищ Бобров, не громоздите ошибки на ошибки. Не

смейте арестовывать, не нарушайте революционной законности!

Она уже и не знала, какие еще слова выкрикнуть, чем предотвратить преступление. А

Бобров только усмехнулся в ответ на этот женский беспомощный вскрик.

‐ Ничо им! ‐ сказал он. ‐ Тут прежде кулак законность наводил...

‐ Товарищ Ковязин, что вы молчите?!

Ковязин шевельнулся на табурете, не сдержал долгого вздоха.

‐ Я итак, и этак размышляю, устало сказал он слабым голосом. ‐ Если мы уедем, в

Кожурихе ничего так и не будет. А без коммуны мне в город не показывайся. Собрание

завтра проведем убедительнее. Тут вы правы, товарищ Москалева. В одну ночь

зачинщиков ‐ не всех, товарищ ‚Москалева, а зачинщиков, ‐ приморозить не помешает.

Прекратят контрагитацию. Такое сочетание разных мер будет правильным.

‐ Я немедленно сообщу в окружком и крайком и напишу в редакцию. Вы искажаете

принцип добровольности.

Открывая дверь, Бобров сказал почти дружелюбно:

‐ Нам отвечать не привыкать. Мы за колхоз, а не против. Корытков, возьмешь замок в

ящике, запрешь сельсовет. Да проводи гостей ко мне на квартиру. А мы с

уполномоченным подойдем, как дело изладим.

От захлопнувшейся двери поползла понизу мутная волна, и Корытков поднялся с

карточек, помаргивая, виновато поглядывая на Лиду. Семен Сенк стоял посередине избы

между скамейками, расставив ноги в огромных пимах, и раздумчиво покачивал в руке

толстый потрепанный портфель. Он был хранителем всего достояния выездной редакции‐

бумаги, блокнотов, карандашей, конвертов.

А Лида никак не могла решиться на что‐нибудь, ей всегда было трудно

предпринимать какое‐либо действие, непосредственно вмешиваться, давать указания. Ей

всегда было легче в одиночку, на бумаге выразить свои мысли и чувства протеста или

одобрение.

Лида опустилась на ковязинскую табуретку и отвернулась к оконцу, представляя

себе, как там, на дворе, бобровские исполнители выталкивают в спину людей из теплых

изб на мороз.

К черному квадрату оконца, подернутому сизым налетом, прилип снаружи какой‐то

белый кругляшок.

‐ Ой, что это? ‐ вскрикнула Лида, всматриваясь. Но когда подошла к окну, то

кругляшка уже не было, только показалось, будто за стеной поскрипывает снег.

‐ Ходит кто‐то, ‐ отозвался Корытков. ‐ Уж не Бобров ли одумался? Нет, мимо

побежали.

‐ Дожидайтесь, такой одумается ‐ сказала Лида, вспыхивая ненавистью, и вернулась

к столу ‐ Семен, давайте бумагу и карандаш. Заголовок, товарищ Корытков, вы уже

придумали: «Из огня да в полымя». Только, знаете, вам обоим придется ехать в город ‐

сразу, как напишем, Почты дожидаться нельзя, надо немедленно поднять окружком и

редакцию.

От Кожурихи до ближайшей станции было километров тридцать, а там по железной

дороге до Новосибирска ‐ еще семьдесят. По сибирским масштабам это считалось чуть ли

не пригородом, но, тем не менее, добраться до города можно было только часов за

шесть.

Лида писала, ловила фразы товарищей, редактировала их на ходу и вкладывала в

общий текст, а сама продолжала соображать: «Рано утром будут в городе, часам к шести

вечера вернутся».

Скоро корреспонденция утонула в портфеле Сенка вместе с запиской секретарю

окружкома Москалеву, деловой запиской, без привета детям и без поцелуев.

Она представляла себе Ивана, исхудавшего, злого, бесприютного, и сомневалась ‐

еще возмутят ли его действия Боброва и Ковязина, ‐ и не могла заставить себя написать

хоть одно нежное слово. Она вспоминала, как посмеивался над ней Иван и по‐детски

радовался, будто выиграл пари, когда ноябрьский пленум ПК постановил всячески

преграждать и пресекать попытки проникновения кулаков в колхозы. Так окончилась

дискуссия, возникшая на ХVI конференции.

Господи она не меньше Ивана сознавала необходимость ликвидации кулачества и

Калинин думал о том же, говоря о ленинском плане кооперации. Но вот как, например, быть с теми хозяевами, о которых говорил Калинин: середняки, а то и бедняки, пользуясь

нашей помощью, стали такими зажиточными, что попадают под кулацкую графу?

Неужели они стали врагами советской власти, неужели эксплуататорская психология, еще

даже не укрепившись в них, уже стала неискоренимой? Таких, правда, немного, но как же

их сбрасывать со счетов?

Она сказала об этом Ивану, тот сморщился и шутовски замотал головой:

‐ Ох, защитница угнетенных эксплуататоров!.. Есть народная истина: лес рубят ‐

щепки летят... И сосчитать каждую щепочку ‐ невмоготу.

‐ Это антинародная истина. Щенки ‐ то не от вершины летят, а от комля.

‐ Послушай, чего ты, собственно, переживаешь? Я ведь и не собираюсь топором

размахивать.

А недавно пришло постановление ЦК «О темпе коллективизации». Сибири было

отпущено полтора года. И вот Иван теперь непрерывно ездил по своему округу ‐ и

недаром: процент коллективизации у него был высок, и через Лидины руки в редакции не

раз проходили статьи, где Москалева ставили в пример секретарям других окружкомов.

Возвращался он совсем изнуренным, а дома по неделям не было мяса, были щи да

селедка, да дорогой сыр, высланный по заборным книжкам в распределителе вместо

мяса. Он злился, и Лиду оскорбляла эта злость. потому что она изматывалась не меньше

его и ездила столько же, и встречала ее та же квартира с полуголодным житьем, с

осунувшимися детьми. Что же поделать, если коммунистам снова приходится туго, как и

всему народу, и никто их не упрекнет, что они лишь в своих интересах совершают

великий перелом...

Может быть, она плохая жена? Может быть. Она всегда ненавидела стряпню, рысканье по очередям, базарную толкучку за то, что они отупляли и необратимо

отнимали бесценнейшие часы... Но дело‐то не в этом: Они с мужем почти уже не могли

говорить о политике. Возвращаясь из деревни. Лида не всегда привозила такое же

впечатление революционного подъема, как было в Устымке или Рубцовском округе, все

чаще бывало по, коже на Кожуриху. Порой, закрыв дверь в свою комнату, едва сдерживая

голоса, чтобы не привлечь внимания детей, они тихо кричали друг на друга:

‐ Да почему ты не признаешь, что там голое администрирование, ведь убеждать

людей они даже не пытаются. Мы же с тобой недавно перечитывали заметки Ленина о

кооперации. Он требовал пути возможно более простого, легкого и доступного для

крестьянина. Он ведь говорил по отношению к середняку ‐ не сметь командовать!.. Ты

Ленина забывать начал.

‐ А ну‐ка, подскажи, мудрец... или мудриха... как там по‐вашему, по‐грамотному, черт

побери!.. Подскажи‐ка правильный путь, чтобы и добровольность соблюсти, и заданные

темпы выдержать! Ты не прикрывай Лениным спой либерализм... Нет, не была уверена

Лида, что Иван возмутится Бобровым и Ковязиным...

Набираясь духу, чтобы выйти на мороз, Лида медленно застегнула полушубок ‐

редакционный полушубок, выданный в командировку. На дворе сразу перехватило

дыхание, будто вздохнула в безвоздушном пространстве. За ее спиной Корытков звякал

железом замка, и казалось, что ей к онемевшим щекам приложили намерзшее железо.

Не было ни звезд, ни огней, но дымка, окутавшая все, брезжила, разрежая черноту.

Это был не туман, это вымерзли мельчайшие капельки влаги в воздухе и повисли ледяной

пылью.

Сибиряки гордятся своим сухим морозом, но Лида не могла постичь этой гордости.

Ледяное дыхание Сибири вызывало у нее чувство полнейшей незащищенности.

‐ Боже мой, как вы поедете ‐ натягивая шаль на лицо, воскликнула Лида, уже готовая

отменить свое распоряжение.

‐ Добрый морозяка ‐ сказал Сенк, похлопывая шубенками ‐ рукавицами на меху. ‐

Это вы насчет лошадей? да, придется у Боброва требовать.

‐ Ни к чему Бобров, ‐ сказал Корытков, ‐ На моей лошадке поедем. Вот Лиду

Андреевну проводим, перекусим ‐ и айда!

В сухом воздухе звонко отдавались голоса‚ а в паузах Лиде казалось, что издалека

доносится слабый шум, даже не шум, а какое‐то беспокойное шелестение на окраине

села. Ей захотелось прийти на квартиру обязательно раньше Боброва, улечься, чтобы не

говорить с ним, не видеть его жестокой физиономии. Чем беспомощней чувствовала себя

Лида перед каким‐либо человеком, тем сильнее ненавидела его.

‐ Вы меня не провожайте, товарищи, ‐ заторопилась она. ‐ Если уж приходится ехать.

так что же время терять! Поплотней поешьте, погрейтесь про запас, оденьтесь потеплее.

Корытков улыбнулся:

‐ Счастливо, Лида Андреевна. Вот ключ, Боброву отдайте. А о нас не беспокойтесь, завтра назад будем, ‐ Чуть помолчав, сказал настороженно: ‐ Кого это носит сегодня

вокруг сельсовета?

Лида освободила лицо от шали, прислушалась, упрямо вдыхая слипающимися

ноздрями жгучую свежесть. Где‐то за избой похрустывал снег.

Корытков зашел за угол и крикнул:

‐ Эй, кто там? Вернувшись, сказал: ‐ Никого нету. Ну, Семен, побежим.

Лида помедлила, провожая глазами две длинные мужские фигуры. постепенно

мутнеющие в дымке.

К вечеру следующего дня Бобров опять объявил собрание. Лида снова забралась в

свой угол и с наслаждением думала о том, что все‐таки, наверное, вот‐вот грянет

возмездие на головы безвольного головотяпа Ковязина и грубого перегибщика Боброва.

От серых квадратных окошек в избе был дрожащий полусвет. Бобров растапливал

печку, Ковязин зажег лампу и долго похрустывал стеклом, надевая его на горелку. Все

возвращалось «на круги своя», и на мгновенье почудилось Лиде, будто происшедшее за

сутки привиделось ей сквозь дрему, будто и не было ничего и собрание начинается

впервые, и сейчас как ни в чем не бывало войдут Корытков и Сенк.

В сельсовете собралось человек десять, когда во дворе заскрипели полозья, мягко

застучали по насту копыта.

Едва оборвались у крыльца эти звуки, сменясь отрывистыми голосами, как раздалось

новое скрипение, новый стук копыт.

В клубах морозного пара первым вошел в сельсовет человек в меховой куртке, из‐

под которой виднелись полувоенные бриджи, заправленные в валенки. Не успел он

опустить воротник, как Лида сразу ‐ не столько по одежде, сколько по осанке ‐ узнала

мужа и непроизвольно встала навстречу.

Вслед за ним вошел человек в белом полушубке, с кобурой на ремне ,начальник

окружного ГПУи еще двое вооруженных людей. Москалев увидел жену, сурово кивнул ей, и на его потемневшем, стянутом морозом лице промелькнуло облегчение.

‐ Здравствуйте, Иван Осипович‚ бросился Ковязин навстречу, но так и остался с

протянутой рукой, тоненький и жалкий.

‐ Кто здесь Бобров? ‐ спросил Иван.

‐ Я, ‐ выступил Бобров, настороженно всматриваясь в пришедших, ‐ Вы, никак, секретарь окружкома?

‐ Мы привезли тело убитого Корыткова, ‐ раздельно и мрачно сказал Москалев.

Лида ахнула, люди зашушукались, завздыхали. В избу набивался народ, сгрудясь в

открытых дверях. С улицы долетел в избу и непрерывно задрожал на одной ноте девичий

плач.

‐ Вы арестовали кулака Жестева после снятия его с должности? ‐ спросил начальник

ГПУ.

‐ Н‐нет, ‐ ответил Бобров, взглянув на Ковязина, и

Лида впервые уловила в его голосе испуг.

‐ Он арестовывал честных крестьян, ‐ сквозь зубы сказал Иван, сдерживая голос, отчего он прозвучал особенно яростно ‐ А ты... Так ты выполняешь директивы

окружкома? ‐ Он затряс кулаком над головой Ковязина. ‐ Арестовать их к чертовой

матери, Пантелей Романович! Судить будем. ‐ Иван повернулся к толпе.‐ Есть тут, кого

сажали эти вражьи выродки?

Из дверей выдвинулся знакомый Лиде старик, плечи его были чуть не на уровне голов

окружающих, он пробасил:

‐ Меня хотели, но я ихних исполнителей по шарам приласкал, дык, однако, и теперь

по избам сидят с подвязками. Этот‐то Бобер все мне милицией грозился. Что‐то, едрена

вошь, и милиция отказывает тебе в помощи.

Из‐за спины старика жалобно сказала женщина:

‐ Меня морозили, по сию пору отогреться не могу, от детей забрали ночью, напугали

детей.

‐ Партбилеты на стол! ‐ загремел Иван, с размаху стукнув кулаком по столу. ‐ Кому

говорю ‐ на стол партбилеты!.. Теперь, Пантелей Романович, забирай их к чертовой

бабушке. В баню бы их тоже... Да ладно. И начинайте следствие об убийстве селькора.

Позже муж рассказал Лиде, как было дело.

На полпути между Кожурихой и станцией обстреляли Корыткова и Сенка. И Лида

вспомнила осторожный скрип снега в ту ночь и заплакала, кляня себя за то, что на дворе

громко говорила об этой поездке. Корытков был убит двумя пулями, третья ранила Сенка.

Семен все же догнал до станции, хотел ехать в город, но милиционер задержал его и сам

послал нарочного в окружном и редакцию, да еще от себя ‐ в ГПУ. Сейчас Сенка

отправили в Новосибирск, в больницу.

Землю для могилы Ивану Корыткову отогревали кострами, били ломами. Лида

раньше не представляла себе, что земля может звенеть, как железная.

Все село, человек триста, собралось на маленьком кладбище в жидком березовом

колке. Пар от дыхания густо поднимался над толпой, порошился инеем над гробом, оседал на белое и твердое лицо Корыткова.

Иван Москалев снял шапку, и его темные кудри мгновенно поседели. Лида с ужасом

смотрела на него и молила про себя: «Только короче говори! Ведь обморозишься, ведь

заболеешь!»

Ясный, густой голос секретаря окружкома разносился над молчаливой толпой, над

рваными треухами и заплатанными платками:

‐ Кулаки и прежде стреляли в наших лучших людей. Но теперь, когда партия

объявила ликвидацию кулачества, как класса, они озверели совсем. Мы поймали убийц, подкулачников и бандитов, но главный вдохновитель ‐классовый враг кулак Жестев

скрылся. Их теперь немало разбрелось по нашей земле, когда мы расшевелили их волчьи

норы. Волкам ‐ волчиная смерть! За одного нашего светлого товарища, беспартийного

большевика Ивана Корыткова мы уничтожим не одного зверюгу. Перед кулацким

террором мы не дрогнем, мы объединимся в колхоз, как мечтал об этом Иван Корытков.

У нашей партии есть основная справедливость ‐ вырвать бедноту из бедности. И мы

вырвем ее, чего бы это нам ни стоило. Мы не пощадим своей жизни для этого, как не

пощадил ее Иван Корытков. Пусть будет ему вечным памятником колхоз в Кожурихе, который мы назовем его славным именем!

Лида, опустив глаза, смотрела в гроб, на холодное и строгое лицо Корыткова. И, сдерживая слезы, она уже верила Ивану, что Кожуриха хоронит не застенчивого юношу, написавшего в газету свою первую заметку, а крупного борца, слава о котором не

померкнет.

После похорон Иван организовал нечто вроде демонстрации: с кладбища все

возвращались к сельсовету под траурным красным флагом. Плечом к плечу с

Москалевым шли могутный старик и девушка в черной шубейке. В сельсовете началась

запись в колхоз.

На другой день, когда Иван и Лида возвращались в Новосибирск на жесткой лавке в

поезде, молчаливые и чуть отчужденные, он вдруг сказал, удрученно цыкнув губами:

‐ Да‐а, коммуну так и не удалось организовать. Напортачили эти головотяпы. Ну, да

ладно, пусть будет артель, попривыкнут ‐ и до коммуны дойдут.

Он замолчал, упершись затылком в вагонную перегородку, уйдя лицом в тень от

верхней полки.

Лида и восхищалась хваткой Ивана, который смерть Корыткова повернул в пользу

колхоза, и негодовала на него. Такое напряжение он вынес, даже потемнел лицом, и

сейчас в тени от полки кажется, что под скулами у него провалы‚ ‐ но будет ли прочным

колхоз, созданный таким вдохновенным порывом? Но тут же она подумала: «Может

быть, прав Бобров ‐ разве хватит сил разъяснять поодиночке миллионам людей? »

‐ Зачем ты Ковязина и Боброва арестовал? ‐ спросила она. ‐ Что‐то мы легко людей

сажать стали. Неужели ты считаешь, что они враги? Они просто дураки.

‐ Дураков тоже сажать надо‚ ‐ проворчал Иван.

‐ Ковязин боялся показаться в окружкоме без колхоза. От кого это зависит?

‐ Прекрати! ‐ сказал Иван. ‐ Не согласна ‐ пиши в газету, а нудить перестань.

У него появилась привычка грубить, когда он не котел слушать упреков; отрежет вот

так и замолчит надолго, И холодно станет около него.

Лида с упрямой насмешкой продолжала:

‐ Я бы не писала в газету, а дала бы карикатуру: секретарь окружкома под ручку

ведет мужика в ворота с надписью «Колхоз», а сзади этого мужика в шею толкает туда же

представитель окрисполкома.

Иван с досадой проговорил:

‐ В ГПУ, что ли, на тебя заявить?

За перестуком колес не был слышен дремавшим соседям этот тихий семейный

разговор.

II

Василь, кому говорят! Пойдем до дому, ‐ глухо бубнила из‐под шали бабушка,

‐ Поморозимся.

Вдавливаясь в снег лыжами, Вася изо всех сил перебирал ногами, и ему казалось, что

несется он со страшной скоростью. Было жарко ‐ в валенках, в шапке с опущенными

ушами, в толстом шарфе, который был туго обмотан поверх поднятого мехового

воротника и закрывал рот и нос.

Бабушка и Элька шли сбоку по утоптанной дорожке, почти не отставая от Васи.

Они гуляли по бульвару, который тянулся посередине всего Красного проспекта.

Бульвар называли в городе аллейками. Папа и Вася быстро привыкли к этому названию, но мама долго сопротивлялась.

‐ Это безграмотно, ‐ доказывала она. ‐ Когда среди сплошных деревьев

прокладывается искусственная дорожка ‐ это аллея, А когда посреди улицы насаждают

деревья ‐ это бульвар. В этой Сибири так русский язык коверкают! Ужасно!

‐ Скажи: французский, а не русский‚ ‐ смеялся папа. ‐ Тоже, нашла русские слова: аллея да бульвар.

Вообще, Новосибирск был странный город. Например, нигде ‐ ни в Воронеже, ни в

Москве ‐ Вася не видывал столько заборов. Вот он как разгонит на лыжах мимо своего

дома, который стоит новенький, розовый, самый высокий вокруг. Только летом убрали от

него последние леса и остатки забора. А по другую сторону

проспекта наоборот: лишь недавно поставили высоченный забор, огородивший

целый квартал,

Вася двигается дальше. На перекрестке улиц аллейка обрывается. Бабушка требует:

‐ Сворачивай к дому, неслух!

Но Вася на разъезжающихся по мостовой лыжах добирается до следующей аллейки.

И здесь по одну сторону ‐ старое здание типографии, а по другую ‐ снова забор, над

которым поднимается недостроенная кирпичная стена, похожая на кремлевские

бойницы.

Дальше аллейки кончаются, идет покатая площадь, спускающаяся в сторону Оби.

Справа ‐темное здание крайкома ВКП(б) с куполом наверху, который похож на маленькую

тюбетейку, надетую на непомерно большую голову. А напротив ‐ опять забор, и боковая

улочка завалена кирпичом и досками.

Внизу, на другом конце площади, видны круглый кряжистый собор без креста и

пожарная каланча с тремя разноцветными шарами, которые кажутся черными, потому

что солнце позади них висит над Обью, пробиваясь сквозь морозную дымку.

Вася поворачивает под возглас бабушки:

‐ Слава тебе, господи! И скажу ж я матери, как ты морозил бабку да сестренку!

Назад идти потруднее, потому что аллейка хоть и не круто, но все же идет в горку.

Сопя, Вася втайне улыбается: не скажет бабушка! Она никогда не жалуется, а сейчас и

жаловаться некому: уехали мама с папой.

Когда они уезжают, жизнь словно обновляется, как будто наступает несколько дней

сплошных воскресений. Теперь, правда, отменили воскресенья, теперь стали пятидневки, папа с мамой отдыхают врозь и когда придется. Но бывает похоже на бывшие

воскресенья: можно нарушать режим дня, придуманный мамой, ложиться спать когда

захочешь, допоздна носиться по всей квартире, и не выйдет из‐за плотной двери мама и

не скажет: «Вы мешаете работать». И не появится следом папа. А уж после его вопроса:

«Вам что сказали?» ‐ обязательно притихнешь.

Вася и сам не сознавал, что его утомляла эта строгая жизнь. Поэтому он сегодня так

разгулялся на свободе, хотя пора было обедать,

У подъезда он отдал бабушке лыжи и показал большим пальцем и всей рукавичкой

какую‐то крохотную величину:

‐ Я еще сто‐о‐олечко погуляю.

‐ Погуляй трошки, ‐ согласилась бабушка.‐ Пока щи разогрею.

Замирая от одиночества и свободы, Вася стал карабкаться по высокой куче досок на

кирпичную стенку, которую выкладывали во дворе летом и забросили зимой.

По вечерам, забираясь дома на подоконник, Вася с завистью видел, как носятся по

ней ребята, кидаются снежками и галдят так, что слышно сквозь замазанные окна на

четвертом этаже.

Двор только к вечеру наполнялся ребятами, возвращавшимися из детсада и школы, но в эту пору Вася уже сидел дома, нагулявшись за день. В школу его не взяли потому, что

восемь лет ему исполнится только весной, а в детсад их с Элькой не приняли из‐за того, что у них есть бабушка.

Вася влез на стенку и с опаскою распрямился в рост. Она оказалась узкой, да еще и

скользкой от слежавшегося снега. Стоило чуть отойти от того места, где была привалена к

ней куча досок, как с обеих сторон стенка отвесно уходила из‐под ног, и если посмотреть

вниз, то кажется, что сам так и покачиваешься то в одну, то в другую сторону.

Готовый упасть и навсегда разбиться, испуганно открыв рот, в который сейчас же

набился ворсистый шарф, Вася побежал по кирпичной дорожке, ухватился с разбегу за

выступ, где стенка поднималась ступенькой, и победно оглянулся.

Было по‐прежнему безлюдно. Два дома, ограждающие двор, студено глазели

белесыми окнами, а там, где они смыкались, пусто зияла арка‐тоннель, ведущая на улицу.

Вася присел на выступ и тоскливо посмотрел на преодоленный путь: ведь надо

обязательно бежать обратно; для себя он уже пробежал, для себя больше не хотелось

бегать, а вот все равно надо. Хоть бы кто появился да увидел, как он бегает.

Пальцы в рукавицах замерзли, ресницы заиндевели до того, что как моргнешь, так

они слипаются.

В тоннеле завиднелись две темные фигуры. Сердце встрепенулось, но тут же замерло

от ужаса. Вася увидел малахаи, опушенные лохматым мехом, с тремя ушами, из которых

одно сзади спускалась на шею; темно‐желтые лица, так туго обтянутые кожей, что

выступали острые кости на скулах; узкие глаза и приплюснутые носы, грязные шубы и

палки с крючками на концах.

Вася знал, что их зовут «киргизы». Они часто ходят по домам, громко стучатся в двери

и говорят тонкими голосами, пронзительно смотря черными глазками:

‐ Клеба нет, курсак пропал. Сапсем беда.

Их боялись, потому что знали, кто они такие. В каком‐то краю, который назывался

Средней Азией, раскулачивали кулаков‐баев. Баи начали в отместку резать скот, а мясо

зарывать в землю. Тогда их стали ловить и они разбежались по Сибири.

Киргизы надвигались прямо на Васю, вскидывал перед собой палки. Вот подойдут и

дотянутся крючками.

По ночам Васе иногда снились киргизы, он вскакивал, спросонок путаясь знакомых

предметов, и перебегал к бабушке. У нее под одеялом было жарко и душно, но, зато

спокойно‐спокойно. А сейчас было страшнее, чем во сне: ни убежать, ни спрятаться на

узкой дорожке, проложенной по отвесной стене; и проснуться нельзя, потому что не

спишь.

Киргизы разошлись, один проковылял мимо стенки и скрылся в первом подъезде, где

как раз Васина квартира.

Вася совсем замерз, а впереди было еще столько страданий: надо бежать обратно и

не миновать встречи с киргизом на пустой лестнице.

‐ Ты зачем туда забрался? ‐ прямо с неба долетел бабушкин голос.

Вася еле задрал закутанную голову и увидел в вышине, в самом верхнем ряду

замерзших окон, бабушкин платок и глаза. Она кое‐как просунулась в форточку, вокруг ее

головы вился теплый пар.

Вася замахал руками, показывая на подъезд.

‐ Иди, иди, ‐ подтвердила бабушка, по‐своему поняв жест. ‐ Обед простынеть. ‐ И

исчезла.

В отчаянии он решил спуститься во двор. А вдруг оба киргиза враз выйдут из

подъездов и окружат? А на стенке он будет бегать вокруг, и не догнать им его. Он

настороженно опять присел на выступ.

Заскрипела дверь подъезда, и показался лохматый малахай. Вася приготовился, ему

стало жарко. Малахай странно дернулся, будто киргиз споткнулся, и бабушкин голос

сказал:

‐ Ступай себе с богом! Получил ‐ и ступай! Ходить тут ‐ детей пугаешь.

Вася рванулся по скользкой дорожке, только замелькали отвесные провалы у самых

ног, пролетел ее без страха в душе и спрыгнул, и сбежал на землю по мягко

покачивающимся, поскрипывающим доскам.

Рядом с бабушкой киргиз оказался плюгавым старичком. Он опять дернулся от

легонького толчка в плечо, заодно бабушка шлепнула по толстому пальто и

подбежавшего Васю:

‐ А ты не лезь, куда не следуеть! Свернешь голову ‐ что тогда будеть?

Вася ворвался домой, оставив позади бабушку на лестнице, тряхнул одной ногой, другой ногой ‐ и валенки из коридора влетели прямо в кухню. Элька, евшая за столом щи, засмеялась.

‐ Эх, киргизы меня ни за что бы не догнали! ‐ крикнул Вася, торопясь разорвать тугой

узел шарфа ‐ Знаешь, как я на стенке бегал!

Вошла бабушка и, отдуваясь, сказала:

‐ О‐ох! Уморилась. ‐ Она помогла Васе раздеться. ‐ И ходють, ходють. Себе голодовку

устроили ‐ до нас добираются.

Вася захохотал. Он готов был сейчас и хохотать, и плакать, и кувыркаться, обуянный

восторгом избавления. Он вспомнил один разговор бабушки с папой. Бабушка из

магазина вернулась без продуктов и заворчала:

‐ Хоть покатом пока…‐ Одни голые прилавки. Ни тебе мяса, ни тебе колбасы. Одна

ржавая селедка. Иван, куда вы колбасу подевали?

Папа показал кулак.

Бабушка оскорбилась:

‐ Ты чего перед матерью кулаками сучишь?

Папа, усмехнувшись, замотал головой, надул щеки и показал руками толстое брюхо.

‐ Ну, буржуй, что ли? сказала бабушка.

‐ Да нет! папа опять обрисовал брюхо и тут же выставил кулак

‐ Ну‐ну, облегченно догадалась бабушка ‐ Пузатый кулак, значить.

Заметив, что Вася смеется, она затормошила его же смеясь:

‐ И чего ж ты под глухой бабкой потешаешься?

Потом обернулась к папе, быстренько смахнув пальцем слезинку:

‐ Ну, и что этот твой кулак? Всю колбасу слопал;

Папа стал показывать, что кулаки режут и закапывают скот.

Вот Вася и захохотал, вспомнив этот разговор.

Он вымыл руки, ополоснул разгоряченное лицо, уселся рядом с Элькой, упершись

коленками в ее коленки. Они обедали на кухне за белым столом, который был

одновременно посудным шкафчиком, поэтому ноги просунуть было некуда и

приходилось сидеть боком. Это было тоже не по‐всегдашнему: мама не велела есть за

этим столом. «Нельзя кособочиться, говорила она,‐ вредно».

Бабушка пристроилась у горячей еще печки ‐ положила на нее доску, а на доску

поставила тарелку. И ей было жарко, и Эльке было жарко ‐ она сидела спиною к печке; и

Васе тоже ‐ позади него под окном была батарея центрального отопления.

Так они сидели втроем, обедали, всем было жарко, неусердно и очень хорошо.

Ой, как быстро бежит время зимой! Скоро уже стемнело. Втроем перебрались в свою

комнату, Вася подпрыгнул, нацелившись на круглую коробочку выключателя, и зажег

электричество.

Бабушка присела было с шитьем, но Вася нарисовал перед ней в воздухе нечто вроде

буквы «Г», что, как известно шахматистам всего мира, обозначает ход конем. Бабушка

заворчала сердито:

‐ Опять у шахматы?

Но Вася знал, что она хитрит, что ей самой хочется сыграть, и только делает вид, что

ей неохота и некогда.

‐ Так и быть,‐ сказала она‚‐ разок сыграем, расставляй.

Папа недавно научил Васю играть в шахматы, а тот показал бабушке ходы разных

фигур. И бабушка стала азартным игроком.

Очень восхищала ее королева:

‐ Эк, махаеть! Куда хочеть!

А про коня говорила с любовью:

‐ Скакнеть у бок ‐ не поймаешь.

Вася зажег настольную лампу, бабушка погасила верхнюю, пространство тепла и

света стало совсем маленьким, сосредоточилось вокруг лакированной клетчатой доски с

ровными рядами точеных фигурок. Вася сделал первый ход, классический и

единственный известный ему правильный дебют: пешкой от короля.

Элька притулилась сбоку, стоя на коленях на стуле и навалившись грудкой на

сложенные ручки.

Ее длинные ресницы торчат неподвижно, курносое лицо выражает сдерживаемое

нетерпение, она ждет сбитые фигуры, чтобы забрать их себе. Длинно‐палая бабушкина

рука с напряженными венами протянулась на свет и задержалась над доской. Затененное

лицо, повязанное белым платком с маленькими черными цветочками, кажется темным и

сумрачным. Бабушка не любит подделываться под кого‐нибудь и поэтому ходит

самостоятельно: пешкою от королевы.

Вася усмехнулся, чувствуя себя мастером, и шагнул слоном. Бабушка скакнула конем, закрывая короля, Вася взял коня.

‐ Эк! ‐ говорит бабушка‐это у нее такое победное восклицание, когда она берет

фигуру.

Она взяла пешкой слона и довольно заявила:

‐ Отбилася!

‐Дай! ‐ тянет маленькие руки Элька и забирает изящные фигурки.

Отец забыл объяснить Васе правила рокировки. Впрочем, игроки и не нуждались в

ней. Короли у них вслед за пешками бродили по доске и тоже участвовали в битвах.

Васе удалось незаметно подвести своего второго слона под неосторожную бабушкину

ладью. «Заметит или нет?» ‐ думал он, втянув голову в плечи и хитро отводя взгляд

совсем в другую сторону.

Бабушка не заметила, и тогда Вася торжественно пронес над доской слона и

сковырнул им на стол ладью.

‐ Да это как же?‐ воскликнула бабушка и хлопнула себя ладонью по темени. ‐ Ух ты, старая, рот раззявила!

А Вася подпрыгивал на стуле и спрашивал Эльку: ‐ Видала?

Бабушка не успокоилась, пока не сбила коварного слона, и в сердцах напутствовала

его:

‐ Чтоб тебя, окаянного!

Бабушкин черный король понемногу вылез чуть ли не на середину доски. Вася

соображал, как бы объявить ему мат, а сам с опаской наблюдал за непонятными ходами

противника. Так и не раскусив подвоха, Вася сделал ход. Тут‐то и раскрылся вдруг

бабушкин замысел, который попросту не поддавался предварительной отгадке. Победно

«экнув», она подняла свою ладью и так ею стукнула собственного короля, запутавшегося

между чужими и своими пешками, что тот, падая с доски, перекувыркнулся через голову.

Подавшись вперед, зажав ладони между коленями, Вася сперва старался понять

размеры постигшей его катастрофы, но вдруг расхохотался. Он не мог усидеть на стуле, свалился на пол, задрыгал ногами, перекатился с боку на бок.

Бабушка неуверенно улыбалась, и в лице ее было и торжество, и недоумение, и, кажется, даже раскаяние, что она своей победой довела внука до такого расстройства.

Вася поднялся с полу, взял сбитого черного короля и приложил его к черным фигурам на

доске.

‐ Это ж мой король! ‐ сказала бабушка таким тоном, будто Вася хотел его отнять.

Большое лицо ее будто уменьшилось, все собираясь в морщинки. Она шутливо

захныкала, всплеснув руками.

‐ А я‐то за ним кралася! сказала она и смахнула с доски фигуры. ‐ А ну их, твои

шахматы! Ужинать лучше будем.

Вася не любил таких штучек. Он даже ничьи признавал с трудом и, когда на доске

оставались только два короля, старался до изнеможения загнать своим королем чужого.

Он прицепился к бабушке, добиваясь признания в проигрыше.

‐ Да где ж я проиграла? ‐ не соглашалась бабушка. ‐ Когда я рассердилась сама на

себя,

В конце концов, Вася так надоел ей, что она проворчала:

‐ Проиграла так проиграла, отцепись только. ‐ И для себя добавила: ‐ Меня с этого не

убудеть.

Ужинать шли на кухню, выключая в комнате свет, и теплый кусочек бытия

перемещался вслед за ними. А дверь в комнату родителей стояла безмолвная, плотная, будто вела в нежилое помещение. Она, правда, и при отце с матерью чаще всего была

закрыта и безмолвна, но все равно тогда было по‐другому. Ее можно было распахнуть и

увидеть, как мама сидит в глубине комнаты за письменным столом у окна, обложившись

бумагами и книгами, а папа притулился у обеденного стола возле самых дверей и что‐то

пишет карандашом на листочке или читает газеты, и кажется, что он тут приткнулся

случайно и все равно ему скоро уходить...

На другое утро, открыв глаза и полежав с минутку, Вася понял, что в доме произошли

перемены. Бабушки, как всегда, в комнате уже не было, ничьи голоса не раздавались, но

в ванной лилась вода, из коридора в кухню кто‐то прошел бесшумно, не стуча и не

шаркая, а как бы лишь надавливая на пол.

Вася бросился в кухню и увидел склонившееся к нему круглое мамино лицо со

строгими серыми глазами. Оторвавшись от мамы, он захлопал ладошкой по двери в

ванную. Плескание прервалось, и папин голос сказал:

‐В чем дело?

‐ Это я! ‐ закричал Вася. ‐ Здравствуй!

‐ Привет, привет,‐ крикнул папа. ‐ Я сейчас выйду.

Разбуженная шумом Элька пробежала на кухню, глухо стукая босыми пяточками, и

после минутной паузы, заполненной поцелуями, спросила:

‐ А чего нам привезли?

Мама немного раздраженно ответила:

‐ Что мы могли привезти из деревни? Мы же не в Москву ездили.

Вместе с родителями вернулись строгости и стеснения, но возвратилось и все

хорошее. Мама опять стала по вечерам вслух читать книжки ‐ не «Мурзилку», а толстые

взрослые книги, на которых было написано «Пушкин», «Гоголь».

«Мурзилку» перестали выписывать по двум причинам, как говорил папа: в стране не

хватает бумаги, а в семье не хватает денег.

‐ У нас партмаксимум,‐ говорил папа таким тоном, что Вася, не очень понимая сути, гордился тем, что у них в семье партмаксимум.

Папа не очень‐то любил объяснять, он огорошивал незнакомым словом и углублялся

в свои газеты. На смену подоспевала мама и растолковывала до конца. Вот, например, говорила она, на одинаковых должностях работают два инженера ‐ один коммунист, другой ‐ беспартийный. Беспартийный получает 800 рублей, а коммунист‐ 400. И больше

этого он не может получать на любой работе. Излишек от ставки выше 400 рублей идет на

пятилетку. Вот что такое партмаксимум! Поэтому Вася не жалел, что нету больше

«Мурзилки». Тем более что Гоголь был еще какой интересный!

Когда мама появлялась с книгой, бабушка уходила на кухню, потому что чуть она

заговаривала во время чтения, как на нее махали руками. Сманивала она с собой и Эльку, которой было скучно слушать.

Вася оставался вдвоем с мамой в своей обжитой, светлой комнате. Ничто не

менялось в ней, и все же показывалось неслыханное чудо‚‐ вправду, как у Гоголя в

«Страшной мести», становилось видимо далеко во все концы света. Вася видел, как

круглая земля распрямилась, стала плоской; взглянешь на горизонт ‐ и вместо неба, уходящего за землю, видишь протяжение земли, чужие далекие города. Земля не уходит

за горизонт, а, наоборот, распластывается в небо; из Новосибирска видно Москву, видно

белую палку Ивана Великого с золотой шишкой.

Жуть брала от этого видения.

Вася видел и не видел маму с книгой, слышал и не слышал ее голос, но ясно видел, как поднимаются из могил мертвецы, сотрясая днепровский берег, один громаднее и

ужаснее другого, и воют; «Душно мне!»

Ни близость мамы, ни свет в комнате не в силах были развеять сладкий ужас перед

этими зримыми призраками. Этот ужас отступал только перед жалостью к Катерине. Ее

пугают мертвецы, колдун‐отец мучит ее беззащитную душу, муж ее пан Данило убит, дитя

зарезано. Такая слабая, такая печальная, Катерина, оплакивая убитого Данилу, вдруг

говорит мужественные слова: «Кто же поведет теперь полки твои?»

Васю заворожила Катерина и осталась в памяти, призрачная и трепетная, такая, как

душа ее, вызванная колдуном в келью черного замка. Когда беснуется колдун, душа

Катерины колышется ‐ от движения воздуха, от ужаса, от беззащитности... Тихо светятся

ее бледно, голубые очи, волосы вьются и падают по плечам ее, будто туман, губы бледно

алеют, будто сквозь бело‐прозрачное утреннее небо льется едва приметный алый свет

зари.

Мама читала дальше о сумасшествии Катерины, о смерти колдуна, о страшной мести

одного брата другому. Но это уже почти не воспринималось. Катерина такой и осталась в

сердце‐с бледно‐голубыми очами и волосами, будто светло‐серый туман. Это была

первая женщина и первая книга, которые запомнились навсегда.

Лида сидела со свежей газетой у окна и читала свою статью о Кожурихе «Из огня да в

полыми». В коротенькой вводке она рассказывала читателям, что статью начинали еще

Корытков и Сенк, что один из них убит кулаками, а другой ранен, что ей пришлось одной

довершать дело товарищей.

Ее раздражала собственная статья, которая два месяца пролежала в редакции и

которую редактор поместил только после того, как появилась работа Сталина

«Головокружение от успехов». Какое теперь ее практическое значение? Кому она уже

поможет? Что в самом деле! Поднять голос против перегибов, когда еще никто публично

не осуждал их, и смириться с тем, что «Советская Сибирь» оробела. Надо было стучаться в

«Правду», в ЦК. А теперь ей достался школярский удел: повторение задов, отклик на

руководящие указания.

Мартовское солнце сквозь лед на окне светило прямо в лицо. Через овальную

проталину виднелось голубое небо. За спиною Иван одевался, позвякивая ременной

пряжкой. _

Он сегодня настороженно раскрыл газету, но прочитал статью и остался вполне

доволен. Ведь в том, первом варианте, написанном два месяца назад, Лида с иронией

писала, что по логике вещей теперь и секретаря окружкома Москалева надо арестовать за

то же, за что он посадил Боброва и Ковязина без санкции прокурора и без суда. Прежде

чем отнести статью в редакцию, она тогда сказала мужу:

‐ Не хочу устраивать неожиданностей. Прочти.

Пока Иван читал, она старалась отгадать, что будет: разозлится и наговорит грубостей

или, хоть обиженно хоть трудно, но все же примет критику?

У Ивана покраснела шея; еще не повернув лица, он с силой швырнул статью, и

листки, трепыхаясь в воздухе, вразброс опустились на пол. Сдерживая голос, чтобы не

разбудить детей, он сипло закричал:

‐ Прекрати свой гнилой либерализм! Оппортунистка! Ты мешаешь работать и… и

житья мне не даешь! ‐ И пошел из комнаты.

Лида едва успела крикнуть вслед: ‐ да ты совсем озверел!

Стукнула наружная дверь в коридоре. Сердце задохнулось, упало.

Лида села за свой стол, лицом к окну‚‐ так же, как сидит сейчас,‐ и взяла книгу, и

чувствовала, как всё и слух, и мысли, и нервы спины ‐ будто обращено назад, к дверям.

Глаза пробегали по строчкам, ясно видели каждую букву, но ничего не запоминалось, ни

слова‚‐ будто глаза были отключены от мозга.

Кто знает, сколько она так просидела, пока не отвлеклась от дверей, пока не поняла, что всем видом своим выражает страдание. А зачем же так? Нет, пусть он придет и

увидит, что она безмятежно спит, что ей и горя мало…

Она легла и погасила свет и долго, долго лежала в темноте, может быть два часа, пока

не услышала в прихожей железное карябанье вставляемого ключа. Тогда она вытянулась, притиснулась грудью к стене, освободив больше половины кровати, и задышала громко

как спящий человек, и это было нетрудно, потому что сердце билось тяжело и часто.

Иван вошел на цыпочках и не зажег света. Лида понимала, что спящий человек не

может так вжаться в стену и Иван знает, что она не спит, но тоже притворяется, что верит

ее сну Он не стукнул сапогами, придержал рукой пряжку, чтобы не звякнула, он делал все

чтобы не дать ей повода перестать притворяться Лида не смогла сдержать стонущего

вздоха от этой отвратительной игры, и только тут пожалуй. Иван поверил, что она спит

стонет во сне, обеспокоенная его движением, когда он тяжело лег рядом, спиной к

спине...

Никогда еще не было такой фальши между ними.

Они давно уже не могли мирно говорить о политике, споры все чаще превращались

в ссоры. А теперь после этой ужасной ночи ‐ наступило в семье молчание. И Лида по

утрам уходили из дому с одним желанием подольше не видеть мужа, отдохнуть от него.

Ближе всех в эти дни стал для Лиды Петр Ильич Хитаров, заместитеть редактора. Он

был ровесником Лиды и гимназию они кончили примерно в один и те же годы. Только

дальше учиться ему не пришлось ‐ пошел корректором в типографию, скоро начал, по его

выражению. баловаться листовками да так и присягнул на всю жизнь революционному

печатному слову.

Петр Ильич успокаивал:

‐ А ну их! Перегибы отвеются, а доброе зерно останется. Не нервничай. Лидия

Андреевна.

Лиду не совсем успокаивала это спокойствие, но все же здесь она находила

единомыслие.

Однажды они с Хитаровым пошли обедать в крайкомовскую столовую. Где еще на

лестнице чуялся крутой дух шей с солониной и квашеной капустой, не очень аппетитный

дух, но привычный, предвещающий сытость.

Было шумно и людно. Со всех столов поднимались пахучие парки, повсюду звякали

ложки. Петр Ильич придержался у пестрой стенгазеты, которая называлась ‹Шумовка», и, хлопнув по ней костяшками пальцев, громко сказал:

‐ Почему «Шумовка», когда надо «Шамовка»?

За ближними столами засмеялись, а он с видом артиста, выходящего на бис, прошагал дальше, легонько поддерживая Лиду под локоть.

Вдруг в стороне Лида увидела Ивана. Он сидел за столом с двумя женщинами, а

четвертое место пустовало, одна женщина была маленькая. белокурая. другая – крупная, чернявая, с темным пушком над губами.

Первым порывом было извиниться перед Хитаровым и сесть на то свободное место, принадлежащее ей больше, чем кому бы то ни было. Среди всех этих товарищей по

работе, заполнивших столовку, общих у нее с Иваном, может быть, развеется

невыносимое молчание, которое установилось дома. Лучше спорить и ссориться, чем

молчать и бежать из дому, только чтобы отдохнуть душой...

Иван увидел Лиду. Она это прекрасно уловила: не посмотрел на нее, а лишь

скользнул взглядом совсем близко и сейчас же склонил голову к белокурой женщине... И

Лида не остановилась, только чуть запнулась, и Хитаров покрепче поддержал ее за

локоть... Шум отдалился, будто заложило уши, и она осталась одна, и никого не видела, но ей казалось, что все смотрят на нее, Здесь чуть не каждый знает, что они муж и жена, и

все видят, что они не вместе.

...Иван не посмотрел на нее... Именно это было ужасно, а вовсе не то, что сидит он с

другими женщинами. Эго чепуха, она и сама пришла с другим мужчиной.

Она долго смотрела в меню, где без всякого выбора перечислялись два блюда

сегодняшнего обеда. Она пыталась разгадать, что же сейчас на сердце у Ивана, и как бы

проецировала на него свои переживания ‐ и ужасалась: ведь и ему, конечно, хочется

бежать от нее, ведь над ним висит угроза неопубликованной статьи, ему тоже хочется

отдохнуть душой, утомленной семейным разладом.

Кто их знает, что это за женщины (правда, их физиономии изредка мелькают на

разных совещаниях)! Может быть, они без семьи, может быть, они и ловят таких, кто

устал с принципиальными женами?.. Лида чувствовала, что ревнует Ивана, унизительно и

мелко ревнует...

Она уж и не помнит, как закончила тот обед.

Гордость не позволила спросить мужа об этих женщинах и упрекнуть за то, что не

взглянул на нее. А сам Иван ничего не сказал, будто, действительно, не видел жену в

столовой. И это лишь усилило подозрения. С тех пор, когда они бывают близки, ей все

кажется, что не по ней соскучился муж, а только по ее телу, может быть вообще по телу ‐

женщины, и вовсе не обязательно, что этой женщиной оказалась жена.

Лида читала у Маркса, что между людьми коммунистического общества будет

прозрачная ясность отношений. Эти слова были для нее как символ веры: прозрачная

ясность отношений! А если ее нет, если все мутно и неверно, то мельчают и уродуются

чувства, и место любви занимает ревность. Должно быть, ревность‐это и есть

изуродованная замутненностью отношений любовь. Разве она думала когда, что унизится

до таких некрасивых и мелких страданий!..

...Все это случилось месяца полтора назад. А позавчера, когда наконец‐то сдали

статью в набор для сегодняшнего номера, она убедилась, что напрасны были и та ужасная

ночь, и ее принципиальность перед мужем, и унижение ревности. Иван все равно

победил, сам не зная об этом до сегодняшнего утра, пока не прочитал газету.

Ведь позавчера редактор, поморщившись‚ вычеркнул концовку, в которой Лида

критиковала Москалева.

Это называется принципиальностью? ‐ спросила Лида, глядя на синие кресты от

редакторского карандаша. ‐ Сталин в своей статье, невзирая на чины, бьет по всем

перегибщикам.

Лицо редактора осталось неподвижным, он только поднял тяжелые, набрякшие

веки, помолчал и снова опустил их, глядя на перечеркнутые листки.

‐ Когда Сталин прошлой зимой был у нас в Сибири, он поснимал уйму секретарей, председателей и прокуроров за медлительность в карательных мерах. Многих из них

тотчас поарестовывали. Знаете вы об этом?

‐ Слышала мельком, но думала ‐ преувеличивают.

Редактор сказал чуть грустно, с упреком:

‐ Мне довелось в двух районах на Алтае сопровождать Сталина.

Лида чувствовала себя пришибленной... Вот и кончился ее спор с мужем. А так‐то

легко быть победителем, Иван, так не прибавится к тебе уважения...

‐ Но... как это... совместить с его статьей? ‐ спросила Лида. ‐ Не знаю.

С тех пор Лида все думает, все пытается оправдать разлад у вождя между словом и

делом, но только и вытекала из этого разлада невероятная дилемма: или Сталин

публичным гуманным жестом прикрывает жестокость своей политики, или он искренне

требует от других соблюдения законности, считая, что для него‐то законы не писаны.

Такого еще не было в партии, такое невозможно было при Ленине...

...Вот он, победитель, позади охорашивается перед зеркалом. Он спозаранку

побрился, вычистил сапоги, Елена Ивановна подшила ему свежий подворотничок к

гимнастерке. Словно собирается не на службу, а на свидание

Звякнул флакон, запахло духами.

‐ Оставь в покое мои духи, ‐ сказала Лида, страдая от мелочности собственных

подозрений.

‐ Я чуток,‐ попросил Иван. ‐ Поеду на съезд ‐ опять привезу.

‐ Не уверена, что они будут предназначены мне.

После короткой паузы Иван спросил:

‐ А кому же?

Эту паузу Лида еле переждала и лишь тогда обернулась. Иван пригнулся к зеркалу, которое было прислонено к стене, а снизу упиралось в гвоздики, вбитые в туалетный

столик. Лида увидела вблизи упрямый затылок мужа, а в глубине ‐ отражение лица: чисто

выбритую скуластую щеку и карий глаз, жестко глядящий на нее из зеркала.

‐ Ты вот что, сказал Иван сквозь зубы. ‐ Статейку твою резанули, так ты на меня

взъерепенилась?

Молодой и кудрявый, в поскрипывающих сапогах, в отглаженной гимнастерке, на

которой были разогнаны складочки, он пошел к двери и, прежде чем открыть ее, прибавил весело, примирительно:

‐ Поперед батьки в пекло сунулась ‐ вот и вся ситуация.

Лида, с тоской ожидая, что он уйдет, сказала:

‐ Все вы сильны задним умом.

Иван усмехнулся:

‐ А у тебя все‐таки правые настроения, ей‐богу!

‐ Зато за ваши левые Сталин вас стукнул.

‐ Ну‐ну! Я сам стукнул Боброва с Ковязиным.

Он вышел, в коридоре его голос смешался с детскими голосами, что‐то любовно

проговорила Елена Ивановна. Щелкнул замок входной двери. Лида сидела, закрыв глаза, ощущая лицом теплую струю солнца через круглую отдушину в замерзшем окне, и

казалось ей, что Иван ушел навсегда.

Скоро и Лида собралась из дому. В редакции она будет заниматься тем же, чем и

Москалев в своем окружкоме, семфондом, дефтоварами и ликвидацией кулачества, как

класса, Те же дела, те же цели. Так почему ж нету лада в семье?

Кирпичное побеленное здание редакции, обросшее с боков и тыла деревянными

домами, стояло на углу улиц Советской и Коммунистической ‐вряд ли найти удачнее

место для печатного органа советской власти и коммунистической партии, для органа

крайкома и крайисполкома. Здание было спланировано с гениальной примитивностью: из конца в конец‐коридор, прямой и темный как дуло у пушки, а по обе стороны‐двери, двери, двери.

Двери открывались и захлопывались, люди наискосок пересекали коридор, сталкивались друг с другом. взмахивая бумагами, и голоса их смешивались со стрекотом

«Ундервудов».

Пока Лида добралась до своей литсотруднической клетушки, где едва умещались стол

и два стула, но которая тоже именовалась кабинетом, она уже знала последние новости: правительство приняло решение о строительстве первых городов социалистического типа

Сталинград, Новосибирск, Магнитогорск, Сталинск, Прокопьевск; за декаду марта по

Сибирскому краю предано суду 80 кулаков: на коксострое в Кузбассе произошел о6вал

тепляка, обнаружено, что он строился без проекта.

В ее «кабинет» зашел завотделом колхозного строительства, худенький живчик со

смешной фамилией Ворюгин, с безмятежными, ясными глазами. Даже когда он сердился, глаза оставались безмятежными, будто не имели отношения к переживаниям своего

обладателя.

‐ Поздравляю со статьей, ‐ и сказал он,‐ Вот в данной обстановке ‐ своевременно.

Он подытоживал спор, ибо по выступления Сталина был против статьи о Кожурихе.

Лида все же поблагодарила за поздравление, хотя не удержалась:

‐ Своевременно ‐ потому что теперь бесспорно? Директива есть? Не так ли?

‐ Эх, Москалева! ‐ покачал с бочка на бочок головой Ворюгин и обдал ее лучезарным

светом глаз. ‐ Уменье газетчика в том, чтобы чутко следить за всеми оттенками в

изменении политики и мгновенно их подхватывать.

‐ А если не только следить и подхватывать, но самому вносить оттенки?

Ворюгин еще шире открыл глаза и нахмурил брови. от этого его лицо отобразило не

поймешь что‐то ли удивление, то ли негодование.

‐ Это какие оттенки ты хочешь вносить в политику?‐ спросил он, оглянувшись на

дверь.

Лида усмехнулась:

‐ Какие ты Ждешь сверху. ‐ Я сверху не жду, ‐ построжел Ворюгин, ‐ для меня ясно

одно‚‐ не знаю, как ты думаешь, а я убежден, что колхозы надо сейчас особенно

укреплять.

‐ Так это Сталин сказал. Это убеждение ты, кажется, не выстрадал.

‐ Интересно, почему я должен иметь убеждения иные, чем у товарища Сталина? Н‐не

того... Не того. Москалева!

Когда Ворюгин ушел, Лида, придвигая гренки, уже не первый раз подивилась

капризной логике в мышлении завотделом колхозного строительства и подумала: «Муж в

правых настроениях обвинил, а этот, наверное, вообще контриком считает».

Через некоторое время дверь приоткрылась, и в щели мелькнуло пенсне.

‐ Простите, можно? ‐ спросил мягкий, благородный голос.

Вошел пожилой человек в пальто с потрепанным воротником шалью, в высокой

меховой «нэпмановской» шапке. В таком одеянии сейчас, в тридцатом году, осмеливались ходить только старые «спецы», а настоящие нэпманы поспешили сменить

эту классовую шкуру на полушубки и треухи.

На полном, высокомерном лице, вошедшего странно было видеть выражение

робости.

‐ Не знаю, к кому обратиться, сказал он, приподнимая шапку. ‐ Итеэр нашего треста

поручили мне передать в газету коллективное письмо.

Лида питала слабость к интеллигентным людям. Она вышла из‐за стола, пожала

посетителю руку:

‐ Садитесь, пожалуйста. Вот раздеться тут негде, извините.

‐ Господи, не беспокойтесь, благодарю вас‚‐ забормотал гость, снова берясь за шапку

и теперь уже снимая ее. Он втиснулся на скрипучем стуле между столом и стеною.

Лида вяла письмо, которое называлось: «Каленым железом выжжем

вредительство». Речь шла об обвале тепляка на Коксострое.

Вы уже знаете об этом ?‐ удивилась она, ‐ мы только ночью подучили сообщение.

‐ Мы узнали раньше. Это касается нашего треста,‐ сказал инженер.

‐ А вредители уже разоблачены?

‐ И ваша подпись тут есть?

‐ Как вам сказать? На строительстве кое‐кого арестовали. Сейчас копаются... м‐м...

ищут в тресте.

Лида чувствовала, что не по душе это письмо инженеру. Она с сожалением взглянула

на грузного, робеющего человека. Он, кажется, не верит во вредительство, но

подписывает письмо, наверное, он старается быть в ногу суровыми законами эпохи, но

это дается нелегко старому интеллигенту.

‐ Не рано ли писать о вредительстве, если еще не выяснено ‐ спросила она. Ведь там

может оказаться просто неумение, тупость, бесхозяйственность, а вовсе не сознательная

враждебность.

‐ Н‐не знаю, ‐ инженер пытливо посмотрел на нее; надев пенсне. он снова обрел

высокомерный вид. ‐ Я беспартийный. Коллектив меня обязал...

Ну, а ваше мнение?

‐ Мне хочется быть откровенным...Он легонько подчеркнул: ‐ С вами. Переложив с

колен папку на кипу бумаг на краю стола, он подался вперед. ‐ Не знаю, уместен ли такой

разговор в этих строгих стенах?

Задетая Лида холодно сказала:

‐ В этих честных стенах уместен любой разговор.

‐ Извините, я не хочу усомниться... Наоборот. Я чувствую к вам доверие.

Лида опустила глаза, чтобы не выдать внезапной настороженности, но тут же

подняла их, доброжелательно посмотрела в лицо инженеру. Ей вспомнился старик в

Кожурихе, которого она приняла за кулака, а старик‐то оказался наш,

‐Я слушаю ‐ сказала она как можно мягче. чтобы не спугнуть откровенности.

‐ Вы правы, легко у нас приклеивают ярлыки. Возьмите хотя бы таких людей, как я, имеющих отношение к планированию. Ну, прямо же чувствует; себя терроризованным.

Недоучтешь возможностей ‐ вредитель. Возьмешь слишком высокие темпы ‐ вредитель.

Словом ни взад ни вперед. Плюс к этому, неустроенность быта нехватка то того, то

другого.

Вас снабжают лучше, чем рабочих ‐ сказала Лида и подумала: «Иван бы такого в ГПУ

отправил»

‐ Не только в этом дело. Чувствуешь, как из творца превращаешься в рабского

исполнителя, как вырождается твоя инженерная мысль.

Она смотрела на осуловатое лицо, на золотую дужку пенсне, на потертый мех

широкого воротника, сходящегося на груди, и хотелось ей помочь инженеру избавиться

от этой робкой ненависти к борьбе, к той Классовой борьбе, в которую он помимо воли

оказался втянут

‐ Перегибы у нас есть, но сама партия бьет по ним, сказала она. ‐ Нехватки у нас

ужасные, потому что мы нищая страна, Разве большевики скрывают это?

‐ Н‐нег, не скрывают… Э... простите, я у вас совершенно нагло отнимаю время.

‐ Прошу вас, послушайте меня‚ умоляюще сказала Лида с такой искренностью, что

инженер снова плотнее сел на стуле, а она торопливо продолжала: ‐ Вы поймите главное.

Всемирная правда очень проста, ее не в силах постичь только те, кто не хочет постигать.

Интеллигенция живет лучше в мирные дни капитализма, чем в революционные дни

всеобщего перелома. С этим вы, конечно, согласны? Но девять десятых народа живет

невыносимо и не должно так жить, ради спокойствия интеллигенции. Пусть во время

революции станет трудно интеллигенции, пусть еще даже ухудшится жизнь всего народа, но без этого народ никогда не станет весь на уровень интеллигенции. Никогда ‐ без этого!

Вы понимаете?

Эту правду я принимаю‚ печально сказал инженер, ‐ Но у Меня одна жизнь, и я не

виноват, что угодил в дни всеобщего перелома.

Лида встала, поднялся и инженер. Лида с разочарованием смотрела на него:

‐ А это уже обычная мещанская философия. И тут я ничем помочь не могу. Письмо

оставьте. Получим уточнения ‐ и обязательно опубликуем. До свидания.

Широкая спина инженера, гладко обтянутая дорогим, кое‐где залоснившимся

материалом, осторожно и грузно исчезла в дверях.

…А ведь, в самом деле, его могут запросто посадить, повторы он свои слова где‐то в

тресте ‐ и готово: «антисоветская агитация». Интересно, как ему доверили письмо?

Наверное, таится инженер, дрожит втихомолку, и только ее, Лидино, немного опасное

нынче свойство ‐ вызывать доверие у людей ‐ вырвало у него откровенность. Неужели

наша партия настолько слаба, чтобы записывать в свои противники этого жалкого

старика? Он ведь готов честно делать свое инженерское дело, только не надо вытесывать

из него политика. Все равно он не станет коммунистом и не одолеет в себе робкой

ненависти к ожесточению классовой борьбы.

Недавно Лиду поразила метаморфоза одного понятия. Где‐то в очереди она услышала

такую ругань: ‐ «Паразит, тебя надо ликвидировать, как класс!» В партийном лозунге, провозглашающем ликвидацию кулачества, особо добавлено ‐ «как класса». Этим

подчеркивается не физическое уничтожение кулаков, а социальная ликвидация их

классового состояния. Но в народе именно это добавление приобрело самый грозный

смысл. «Паразит, тебя надо ликвидировать, как класс!» ‐ это возвращало к понятиям

гражданской войны, когда вместо «расстрелять» говорили «ликвидировать», когда не у

стенки, так в бою был уничтожен целый класс ‐ дворянский.

Тезис Энгельса гласил, что наша задача облегчить даже бауэрам переход к новому

способу производства. Но, говорил Энгельс, если они не сделают для себя необходимых

выводов, то марксисты ничем не смогут им помочь.

Народ поднимается на революцию всегда ожесточенный, всегда доведенный до

предела. И горе тем, кто, сопротивляясь, ожесточит его еще больше. Кулаки ничего не

поняли и ни с чем не смирились. Их обрезы и поджоги ожесточили народ и партию.

Лиде вспомнился один эпизод из эпохи французской революции. После штурма

Бастилии толпа рабочих и буржуа самосудом повесила на фонаре королевского министра

финансов Фулона. И Гракх Бабёф‚ первый из поборников освобождения пролетариата, говорил в те дни, «Я доволен и огорчен». Он радовался революционному взрыву, но он

почувствовал тревогу, оттого что восставшая толпа была охвачена жестоким опьянением

расправ.

Странно, именно после встречи со старым интеллигентом, не попадающим в ногу с

эпохой, ей стало ясно, почему ВЦИК при Ленине, в самые кровавые годы гражданской

войны, отменил смертную казнь. Наверное, Ленин, так же, как Бабёф, почувствовал

тревогу перед жестоким опьянением расправ... И снова мысли вернулись к исходному

рубежу последних дней... Так почему же Сталин на Алтае как будто нарочно раздувал

ожесточение, как будто сам показывал в этом пример?

Через несколько дней Лиду вызвали в крайком ВКП(б), в сектор печати. Вместе с

заведующим сектором ее встретил Петр Ильич Хитаров.

Он пошел навстречу Лиде своей обычной походкой, выпрямившись, почти не двигая

руками, размеренно и бесшумно. Эта походка придавала неожиданную солидность его

легкой и складной фигуре.

‐ Мы тебя, Лидия Андреевна, подгоняли под разные проценты‚ ‐ сказал он, лукавя

маленькими глазками из‐под торчащих бровей. ‐ Процент по партстажу ты нам

повышаешь, все‐таки с восемнадцатого, процент по образованию и того более ‐ высшее.

Не шутка! Таковых из всего партактива края наскребли три процента. А как ты понимаешь

женский процент ‐ уж и говорить нечего.

‐ Я настолько разбита по процентам, что самостоятельно и соображать перестала‚ ‐

засмеялась Лида,‐ О чем это ты, Петр Ильич?

Завсектором, поджидавший Лиду стоя за столом,

тряхнул ей руку своей темной рукой старого печатника с пожизненными следами

свинца и краски.

‐ Шутит все Хитаров‚‐ сказал он.‐ Не по процентам, а по существу решено назначить

вас в редакции завотделом партстроительства.

Лида испытала что‐то вроде испуга, первым порывом было ‐ немедленно отказаться.

‐ Ваши слова больше похожи на шутку, чем шутка Петра Ильича‚‐ сказала она, еще

улыбаясь.

‐ А это как вам угодно. Завтра надо принимать отдел.

Лида без приглашения села и с укором посмотрела на Хитарова:

‐ Такой измены, Петр Ильич, я не ожидала от тебя.

‐ Я изменяюсь, но не изменяю, как писала Зинаида Гиппиус‚ ‐ ответил Хитаров.‐ Тьфу‚

согрешить ты меня заставила ‐ контрреволюционерку процитировал.

Не было для Лиды тягостней муки, чем руководить. А после Кожурихи ‐ когда она

растеряла своих подчиненных, одного убитым, другого раненым, самая мысль о

руководстве была невыносимой. Ее удел ‐ выполнять задания, беспрекословно, точно, весомо. Неужели партии необходимо, чтобы она была руководителем?

Она продолжала смотреть на Петра Ильича, сама не замечая этого. Тому было

неловко под ее взглядом, он отошел к подоконнику и, облокотясь, стал рассказывать о

забавных ляпсусах в окружных газетах.

‐ Вот сукины дети! ‐ посмеивался завсектором. «Хряпаем, товарищи...» Ничего себе ‐

заголовочек! Как же я не приметил?

Лида почувствовала, что они просто пережидают паузу, дают ей оправиться от

неожиданности и больше ничего. Ни убеждать, ни спорить не собираются. Они признают

единственный ответ: «Да». Любой другой их не интересует, просто они и не допускают

его.

Как их отговорить от их решения? Единственное, что будет убедительно, ‐ это

искренне сказать: «Я ненавижу руководить кем‐то или чем‐то. Я люблю думать, писать, смотреть, разговаривать с людьми. Я журналист, а не руководитель». Но если сказать так, то тотчас же услышишь: «А зачем вступала в партию? Ты разве вступала затем, чтобы

делать то, что хочешь сама, а не то, что нужно партии?»

Лида опустила глаза, к облегчению Петра Ильича. Она вспомнила, как давала клятву

молодому, с юношескими усиками, секретарю уездного комитета, что никогда не спустит

плеча, чтобы переложить свою долю тяжести на плечи товарищей. Она вспомнила

секретаря укома, как совсем другого человека, вовсе не того, с которым утром молча

разошлись по своим делам.

‐ Хорошо‚ ‐ сказала она, ‐ завтра приму отдел.

Иван прощался с округом. Последний раз ехал он по нессохшему без дождей

глинистому тракту и глядел на серую полосу пропыленной травы за обочинами, на

грязные листья придорожных колков. Вдали виднелась Обь, даже под ярко‐голубым

июльским небом она отливала мутным, будто тоже подернулась пылью цветом. Иван

вспоминал нарядную Томь, украшенную лесами и чистыми песчаными косами. Теперь

она во всем своем нижнем течении, от устья до Юрги поступает в его, как говорится, распоряжение, потому что его назначили в Томский горком.

Когда неделю тому назад, ХVI съезд партии утвердил решение ЦК о ликвидации

округов, как ненужного средостения между районом и краем, то Иван, сидя в кресле

делегата съезда, вдруг ощутил непривычное и расслабленное чувство своей ненужности.

Даже слова Сталина о том, что округа вынесли на своих плечах громадную работу и

сыграли историческую роль‚ не разогнали этого чувства. Прекрасно понимал Иван, что

ненужным стало место, а вовсе не человек, не он, Москалев. Но так сроднишься с местом, так стараешься быть на нем необходимым непрерывно, каждую секунду своей жизни, что

на какой‐то момент и впрямь покажется, будто стал ненужным ты, а не место.

Москалев сгоряча не согласился с решением ЦК. Ему казалось, что ликвидируется

главное звено в структуре партии, что может даже что‐то рухнуть от этого. Но когда он

услышал в орготчете ЦК об орловском деле, то ему стало неловко за явно субъективное

преувеличение своей роли. Секретарь окружкома Дробенин арестовал всех членов бюро

горкома в Орле, пришив им оппозицию. А вся‐то оппозиция заключалась в том, что они

выступили с критикой окружкома Дробенин думал, что если его тронуть‚ так это уже

значит разрушить партию.

Но его исключили из партии, и ничто не дрогнуло от этого…

Жара и покачивание рессорной коляски нагоняли дрему. Впереди на высоком

сиденье колыхалась спина кучера в выцветшей майке. Хорошо смазанные колеса тихо

катились по мягкой дороге, лошадь ступала бесшумно, погружая копыта в пыль. Пыль

поднималась позади и оседала на сложенный гармошкой верх коляски и на плечи Ивану.

И далеко в стороне длинное облако пыли медленно плыло к тракту; с высоты, наверное, можно было увидеть, как оно под углом Сближается с маленьким облачком от

новой коляски. Лошадь сильно и Длительно заржала, тряхнув головой и нарушив плавный

ход, и тотчас издали слабо донеслось ответное ржание... А язви тебя! ‐сказал кучер, хлестнув кнутом, отчего коляска дернулась и покатилась быстрей, и повернул к

Москалеву черное от загара и пыли лицо.

‐ Кулаков везут.

Иван уже и сам в желтой мути разглядел подводы и фигуры верховых. Подъехав к

выходу проселочной дороги на тракт, он велел остановиться. И тотчас же от обоза

вырвался навстречу всадник.

‐ Проезжай, товарищ, нельзя задерживаться! ‐ крикнул он на скаку и натянул

поводья, подняв коня. Иван мельком взглянул на его комсомольское лицо, на звездочку

на фуражке и, расстегнув карман гимнастерки, до половины вытащил красную книжечку

со светлыми буквами ‐ «Крайком ВКП(б)» ‐ толкнул ее о6ратно и сказал :

‐ Секретарь окружкома Москалев. А ты начальник конвоя будешь?

‐ Начальник конвоя, товарищ секретарь!

Выворачивая на тракт, заскрипели мимо подводы, нагруженные мешками и

пестрыми узлами. Блеснул на солнце бок самовара. Между узлами сидели и лежали

ребятишки и бабы, одни спали, разморенные жарой, другие с любопытством смотрели на

коляску все‐таки развлечение в дальнем пути. Обочь подвод молча шли кулаки, загребая

пыль тяжелыми сапогами, и каждый из них поглядел на Ивана, кто исподлобья, кто

искоса, кто из‐под надвинутого козырька, кто из‐под свесившихся на лоб волос.

На одной подводе баба укачивала хнычущего ребенка, болтая пыльными крепкими

ногами и сильно мотаясь всем телом. Она заголосила в лицо Ивану:

‐ Что, начальнички, в городе все сожрали, с голоду пухнете, так теперь мужиков до

смерти слопать хотите? К ней бросился было конвойный, но Иван сказал:

‐ Отставить!

Вот и заканчивается еще одна классовая воина, затянувшаяся сверх всяких расчетов.

И словно отграничена она была в истории двумя обелисками ‐ на пепелище Меловского

укома. где погиб Петр Клинов, и над могилой Ивана Корыткова в кожурихинском

березовом холке, десять лет войны с кулачьем, десять самых молодых лет

Ивановой жизни! И такое ощущение было у Ивана, будто Россия снова отстрелялась

,как при завершении гражданской войны .

Иван молча сидел в коляске, вдыхая едкую пыль, обдаваемый последней

ненавистью кряжистых‚ сильных людей с жестокими лицами. Колонна шла к

Новосибирску, туда же, куда ехал Иван.

‐ Гони,‐ сказал он кучеру.

И замелькали, уплывая назад, всадники, мрачные лица и махающие головы

лошадей.

Когда далеко обогнали колонну, Иван попросил снова поехать шагом. Он вовсе не

спешил домой, он рад был совсем оттянуть момент, когда придется входить в свою

квартиру.

Говорят, что совместные испытания и общее партийное дело навеки скрепляют

любовь. Было все ‐ и беды, и радости, пережитые вместе; все осталось ‐ и дети, и общее

партийное дело, только вот любви‐то и нет. И нельзя сказать, чтобы это произошло

незаметно, просто старался до сих пор не признаваться самому себе.

Что‐то ушло сразу же после свадьбы, когда утешилась гордость, когда непостижимое

было достигнуто и высокое стало вровень.

Мутная, страшная штука ‐ растревоженная гордыня. Она и того обманет, кем

владеет: прикинется то любовью, то единственной правотой, то святым недовольством.

Только ненавистью не прикидывается, а прямо становится ею.

Еще в Меловом, десять лет назад, Иван почувствовал, что есть вещи выше звания

секретаря: образование‚ культура. И нестерпима была догадка, что умная столичная

женщина, должно быть, презирает тебя за мужицкую неотесанность. Но все получилось

просто: оказывается, она мечтала о тебе больше чем, ты о ней. И утешилось сердце и

обнаружилась в нем скорее гордость, чем любовь.

Если б люди с детства получали равное воспитание, одинаковое образование, то и

характеры их были бы ближе друг к другу, не мутила бы их вздорная маята неравенства, ‐

и меньше было бы несбывшихся любовей.

Да только если бы это! Почему жена не поймет, что нельзя всю жизнь бить по

больному месту? «Ты не читаешь, ты облегчаешь себе задачи, ты забываешь Ленина».

Всю жизнь он старается прыгнуть выше себя, так что порой башка трещит от усилии. А она

словно не замечает этого, и ему порой, как в Меловом когда‐то, чудится, что она

презирает его.

Измотаешься в командировке, и одна утеха есть, что недаром вытряс всю свою

душу, что еще сколотил хоть пару новых колхозов. А жена заранее встречает с

осуждением: так ли ты их сколотил, как надо; многих ли еще посадил незаконно?.. И

слабеет рвение в этом домашнем «уюте», будто цепь натянули на душу. И хочется бежать

из дому, чтобы снова почувствовать себя сильным и правым.

Разве это называется «общее партийное дело»? Да он сам презирает жену за гнилой

либерализм, за то, что она ничего не сделала в деревне своими руками, только ездит да

смотрит со стороны, да пишет в газету статейки.

В ту ночь, когда она подсунула свою проклятую статью, Иван, обуянный злостью, ушел, сам не зная куда, лишь бы не видеть ее, не кричать ей бесполезно о своей правоте.

Из‐за двух головотяпов она решила уничтожить и зачеркнуть все его тяжкие и честные

труды... В чем он покривил душой перед партией? В чем? Нет, даже партийное дело стало

для них не общим...

В ту ночь он пошел бродить возле дома Розы. Он никогда не был у нее, знал только

окно и все смотрел на него, шагая по тротуару. Никогда ничего между ними не было

произнесено всерьез, но Иван знал, что Роза всегда ждет его. И после домашних неладов

он утешал себя тем, что накоплено и для него где‐то и тепло, и забота, и уважение.

Однажды Роза сказала:

‐ Про тебя один ваш работник так выразился: « Крутенек у нас Иван Осипович, но

силен...» Тебе сколько? Тридцать? А ему за сорок. А он о тебе, как о старшем.

И темными, неутоленными глазами оглядела его так, будто от его лица, тела, рук

зависела эта характеристика, данная неназванным товарищем.

Не пошел Иван в ту ночь к Розе, вернулся домой к жене, которая притворяясь, что

спит: даже застонала от ненависти, когда он ложился рядом.

На другой день он встретился с Розой в крайкоме, и та спросила, хмуря темные

брови:

‐ Что с тобой? дома что‐нибудь?

‐ И он не выдержал, признался!

‐ Да.

‐ Эх! ‐ вздохнула Роза, ‐ Был бы ты холостой, я бы тебе посочувствовала. А теперь не

имею права. Верно ведь, не имею?

‐ Имеешь‚ ‐ сказал он, усмехнувшись и тут же радуясь, что это прозвучало, как

натянутая шутка, не больше…

… Иван морщился, приваливался то к одному, то к другому боку коляски, и, если бы

не задумчивость кучера, тот, наверное, услыхал бы его вздохи. Подлость замыслил Иван и

презирал себя за то, что этой подлости Ищет обоснование. Он очень сроднился со своим

пыльным степным округом, но теперь скорее хотелось уехать отсюда, потому что

хотелось уехать от жены. Мучили мысли о детях, о том, как посмотрят на развод в

крайкоме (он ведь сам исключил не одного за бытовое разложение)...

Когда переплыли Обь и лошадь глухо забухала копытами по деревянному настилу

парома, а потом выбралась по крутому взвозу на Владимирскую улицу, у Ивана так

защемило сердце, что он потер левую сторону груди.

Отпирая квартиру, он опасался увидеть холодные, проницающие глаза жены. Но

дома не было ни души. Жена, слава богу, сидит, конечно, в редакции, а бабушка с

внуками живет на даче.

Заглядывая в пустые комнаты, Иван рвал с себя пропылившуюся одежду. Пока за

стенкой шумела вода, наполняя ванну, он в кухне на полках нашел кусок серого хлеба и

подсохший, скрючившийся ломтик сыра.

«Даже пожрать не приготовила‚ ‐ ожесточенно подумал он, кусая хлеб. ‐ А ведь

знала, что приеду сегодня».

Он мылся торопливо, спеша уйти из дому, хотя знал что вечером все равно

встретится с Лидой и вместе с ней поедет к детям на дачу. Он переменил дорожные

сапоги на тонкие шевровые, с длинными тупыми носками по моде, надел белую

косоворотку с мелким красным узором, подпоясался тоненьким кавказским ремешком с

костяным наконечником ‐ и отправился в крайком.

В вестибюле крайкома шел вверх широкий марш гранитных ступеней, у стены он

заканчивался площадкой, от которой, раздваиваясь на узкие лестницы, вел на второй

этаж. Едва Иван поднялся на площадку, как направо увидел спускающегося Георгия

Остаповича Трусовецкого. А с левой лестницы сбегали Роза.

‐ Ты уезжаешь? ‐ спросила она запыхавшись, и Москалев с изумлением уловил в ее

голосе упрек.

Ее смуглое лицо разрумянилось и ноздри тяжеловатого носа задышала.

‐ Нет, приехал, ‐ улыбнулся Иван и задрав голову махнул рукой Георгию Остаповичу: ‐

Эгей!

Глаза у Розы повеселели и, глядя на надвигающегося Трусовецкого‚ она мгновение

помолчала и сказала быстрым шепотом:

‐ Ну, все равно. После работы приходи ко мне домой. Знаешь ведь где.

Как‐то внутренне задыхаясь от этого негаданного призыва. Иван бросился к

приятелю, удивив и растрогав того чрезмерной взволнованностью от их, не такой уж

редкой, встречи.

‐ Тоже без округа остался? живо спросил Иван.

‐ Та как все.

Наверное от жары, обильно смочившей потом багровое лицо, Трусовецкий казался

еще более раздобревшим. Он и стоял‐то, крепко расставив ноги, словно чтобы надежнее

поддерживать огрузшее тело. Плешь его стала еще больше, и волосы вокруг совсем

походили на черный, туго скрученный из кудрей венец.

‐ А что грустный, Остапыч?

Трусовецкий потыкал коротким пальцем вверх:

‐ Разговор был. Иди, кажуть, на советскую работу. У тебя‐де натура больше

советского работника, ниж партийного.

‐ Как так? ‐ удивился Иван.

Что‐то он раньше не задумывался над таким различием. А ведь, верно, есть оно! Как

будто эта мысль давно созрела в мозгу и нужен был только толчок, чтобы она

проклюнулась. Партийный работник ‐ это вожак, пробивающий генеральную линию. А

советскому работнику надо и помягче быть, и подемократичней‚ и не столько

вырабатывать директивы, сколько обеспечивать их выполнение. Что же, правильно: например, он и Остапыч.

Прямая разница и есть.

‐ Так это, брат, мне повезло, ‐ воскликнул Иван, обнимая Трусовецкого. ‐ А может, и

тебе‐ как посмотришь: поедем в Томск, будешь председателем горисполкома! Эх, и

заработаем, друже! А? По рукам?

Георгий Остапович еще моргал глазами, а Иван, схватив его за руку, уже потащил

приятеля на второй этаж. Москалев водил Трусовецкого по кабинетам, возбужденно

разговаривал и шутил, а сам так и ощущал движение каждой минуты, приближающей к

неожиданному свиданию.

Только теперь он понял, что давно втайне ждал, когда позовет Роза. Приуставшее

уже сердце само не забилось бы призывно, но отозваться было готово давно. И впереди

уже брезжила невероятно счастливая жизнь... вернее, просто нормальная жизнь, которая

казалась‐то невероятным счастьем лишь потому, что семейные несчастья в последние

годы стали нормой. Даже не верилось, что может быть такая жена, которая окружит

заботой и лаской, и посочувствует в трудностях, и поддержит в любом деле!..

Когда все было согласовано о переводе Трусовецкого в Томск, Иван поспешил

проститься с приятелем до вечера, взяв с него слово, что ночевать поедут вместе на дачу.

Для Ивана это было очень важно, чтобы не оставаться наедине с женой.

Он пошел по Красному проспекту, вглядываясь издалека во встречных. Потом

свернул на боковую, совершенно безлюдную улицу и поразился, что напряженное

состояние не проходит. Тогда он понял, что не столько опасался встретить знакомых, сколько преодолевал в душе внутреннее сопротивление... Ведь подло изменять

исподтишка, когда надо прямо сказать, что все кончено... Но тут же подогревал

ослабевающее ожесточение, вспоминая серую корку хлеба на полке... Даже пожрать не

приготовила. А может, и не до мужа ей, может, завела какого‐нибудь книгочея, интеллигента, может, сходятся и декламируют стихи друг другу...

Иван сам не верил в свои карикатурные домыслы и ожесточался еще больше, оттого

что вынужден быть несправедливым... Нет, коли уж пошел, так иди, не оглядывайся.

На темной лестнице он замер, оглушенный собственным дыханием. ‐ Показалось, что

кто‐то стоит рядом.

дверь распахнулась так быстро, что он едва успел отступить. Из полутьмы смотрела

Роза счастливыми глазами.

‐ Пришел? ‐ спросила она, замыкая протянутые руки на шее Ивана, и так ввела его в

прихожую.

И таким озорным, и таким свободным он стал будто снова полоснул ножичком по

чужим воздушным шарам...

Через несколько месяцев Москалев покидал Новосибирск. Морозный ветер визжал

над Красным проспектом и хлестал снегом, круглым и твердым, как Дробь.

Лошадь лихо несла легкие санки, и от быстрой езды ветер казался еще

пронзительней. Иван запахнулся до пояса меховой полостью, поднял воротник своей

рыжей верблюжьей куртки и нахлобучил на брови круглую шапку, которая называлась

«финкой». На губах он ощущал еще нежную теплоту детских щек и сухую горечь

материнских губ.

Он выбрал час для отъезда, когда Лиды не было дома, потому что решительного

разговора так и не состоялось. Впрочем, Лида, наверное, все уже поняла, и последние

месяцы они жили, как в гостинице, когда по чистой случайности чужим людям временно

приходится соседствовать по жилью.

Он хотел оставить письмо и написал уже было, что, желая облегчить ей жизнь, возьмет к себе Василька, как только окончательно обоснуется. Но такая фальшь была в

этих заботливых фразах, что Иван порвал письмо и без всякой записки положил в стол

деньги‐все, сколько было, оставив себе тридцатку на дорогу.

Мать он сразу хотел взять с собой, но та отказалась. «Я уж с унучатами перееду»‚‐

заявила она. Она ведь привыкла так: сначала сам уезжал, а потом перевозил

семью. Но на сей раз это было ложью. Все было ложь и с детьми, и с женой, и с

матерью.

Иван подставлял лицо ветру и ощущал боль от снежной дроби, которая, казалось, рассекает кожу и оставляет оспины на щеках.

Он уезжал в суровое время. На базарной площади, от которой надо было

сворачивать на улицу Ленина, ведущую к вокзалу, его санки взвизгнули на повороте и

остановились: по Красному проспекту шла демонстрация.

Мимо бурого куба Госбанка, мимо доходного дома состоящего больше из стекла, чем из кирпича, мимо старого торгового корпуса с железными башенками над

причудливым фасадом, мимо Дома Ленина шли грузчики в желтых ватных куртках, шли

каменщики в брезентовых фартуках, шли женщины, закутанные в платки. Руки в

бесформенных рукавицах держали древки фанерных плакатов: «Вредителям – вышка!»,

«Наградить ОГПУ ‐ верного стража завоеваний октября ‐ орденом Ленина».

Шли люди в теплых фуражках с наушниками, в пальто и руками в перчатках

поднимали кумачовые лозунги: «Выжжем каленым железом вредительство», «Ни одного

ИТР вне соревнования!».

Люди не сгибались от ветра, разве лишь крайне щурились да отводили лица, ветер

не мог пробить эту массу, и она, молчаливая и черная, текла и текла по Красному

проспекту.

Иван узнавал в толпе знакомых: секретарей парткомов, активистов, ударников. Это

они объединили и оформили в демонстрацию гнев, охвативший заводы и стройки при

известии о вредителях их Промпартии.

Когда мировой капитал ведет атаку, сейчас же поднимается отребье внутри страны.

На кулаках классовая борьба не кончилась. Класс ликвидируется а идеология его

сохраняется правыми оппортунистами. Уже после съезда разоблаченная группа Рютина

бывшего секретаря Краснопресненского райкома Москвы. Исключен из ЦК бывший

председатель Совнаркома РСФСР Сырцов за создание праволевацкого блока. Бухарин, Рыков, Томский сняты с постов за то, что не выполнили решений шестнадцатого съезда

об активной борьбе за генеральную линию партии.

И еще вспомнил Москалев, как во время съезда Сырцов созвал к себе на банкет всех

сибирских делегатов. Несколько лет назад он работал в Новосибирске и решил приветить

земляков. Он поднимал тост за социалистическое развитие Сибири (Москалев тоже

чокался с ним), а сам в это время уже плел заговор. Да, пора изолировать

оппортунистические элементы. Пора их сажать, как сажали троцкистов.

В суровое время едет Иван в Томск, в город, засоренный ссыльными троцкистами и

новоиспеченными оппозиционерами. Что же, он доведет борьбу за генеральную линию

партии, он сделает Томск цитаделью большевизма.

Возле вокзала улица Ленина была тихой и пустынной, деревянные домики прятались

за палисадниками и заснеженными ветвями тополей. Санки, занесясь на повороте, свернули к скромному зданию вокзала, где ждала Роза с двумя чемоданами и увязанной

в ремни постелью.

Часть пятая

ГОРОД НЕ ХОЧЕТ УМИРАТЬ

‐ Слыхал, у краевого партактива есть такое ходячее слово ‐ «Делается, как в Томске»?

‐ Слы‐ышал, грустно усмехнулся завагитпропом горкома Степан Николаевич Байков. ‐

Про нас еще и так говорят: «Аппендицитный город». Это потому, что мы сидим на ветке от

магистрали.

Они находились в кабинете Москалева.

Из окна второго этажа виднелась улица Ленина со старинными каменными

зданиями, каких не увидишь в Новосибирске. Вдоль тротуара выложенного плитками, морозно сверкали на солнце наметенные пирамиды снега.

От этого студеного блеска Москалев отошел в теплый сумрак и сел в резное кресло с

такой высокой спинкой, будто это был трон. Едва ли это кресло не переходило резкому, совдепу, горкому в наследство от томского губернатора.

Степан Николаевич сидел по другую сторону стола в низком кожаном кресле и курил

трубку. Иван не любил табачного запаха, но сочувствовал курящим и никогда не

испытывал их терпения. Тем более, что трубка шла Байкову.

Он был низенький, основательный, с крутым ироническим лицом. Слушая

собеседника, он вытягивал плоско сжатые губы, и они в таком виде выразительно

передавали то согласие, то сомнение, то насмешку или раздумье. Когда он смеялся, губы

тоже не размыкались, а одновременно и растягивались и выпячивались, и звуки были

похожи на те, которые издает младенец. пуская бульбы: пфф‐пфф! Круглые щеки

поджимали набрякшие нижние веки, и маленькие глаза лукаво жмурились.

‐ У нас надо чистить и чистить‚ ‐ сказал он. ‐ Околачивался тут Карл Радек ЦК

отправил его на время подальше от Москвы: без права печататься, но лекции читать

разрешили. ‐ Байков многозначительно вытянул сплющенные губы, потом разжал их, чтобы вставить трубку, и продолжал, поглядывая из‐за дыма: ‐ Свой душок он оставил

здесь? Конечно! Перед отъездом он разоткровенничался. Оказывается, один возчик ‐

лишенец за участие в ‚ антисоветском восстании, окрестьянившийся эсер‚ ‐ привез ему

письмо от оппозиционеров из Нарыма. Радек спросил, почему он, эсер, антисоветчик, возит письма от оппозиционеров, которые называют себя коммунистами. А возчик и

отвечает: «Ну, чего там, ведь вы и мы одинаково страдаем и одинаково хотим

демократии… Пфф‐пфф‐пфф!.. А? Как? Одинаково хотим, демократии!… Россию чистят от

всяких элементов, а в Сибирь их пихают! Да не в Новосибирск, а куда поаппендицитней ‐

в Томск, Нарым, Колпашево. А мы тут расхлебывай.

‐То есть что такое ‐ расхлебывай? ‐ недовольно сказал Иван. ‐ Это как раз и значит, что мы с тобой не аппендицит, а находимся на важнейшем участке политической борьбы.

Здесь большевики вдвое должны быть сплоченней и бдительней, чем в других местах.

‐ Послушай! ‐ воскликнул Байков. ‐ Ты отлично сформулировал задачу, на которой

можно поднимать активность коммунистов! Это уже я тебе говорю, как специалист по

агитации.

Иван посмотрел с подозрением, не раскланивается ли агитпроп перед новым

начальством? Но на лице Степана Николаевича скорей можно было прочесть иронию, чем подхалимство.

‐ Ты чего смеешься ‐ на всякий случай спросил Москалев.

‐ Совершенно серьезно.

В этот сверкающий морозом день, в этом сумрачном кабинете Иван с любовью и

тоской вспомнил пропыленные травы за обочинами дорог своего бывшего округа.

Озимые, яровые, овес, пшеница... Ликвидируй кулачество и давай хлебозаготовки! Все

было привычно и знакомо, вплоть до того, как свить жгут для снопа. А тут тебе вузы, втузы, университет, да еще скопище оппозиционеров...

Иван подошел к карте Западносибирского края. Томский район был обведен

красным неровным овалом. На полторы сотни километров растянулся он по прямой, от

Юрги до Асино. Здесь не было сплошной степи, как в прежнем округе, здесь, кроме

колхозов и единоличных деревень, были городки, затоны, тайга ‐ и большой город Томск, еще не познанный своим новым руководителем. Москалев спланировал про себя, как

будет постепенно изучать город. Но план рухнул сразу. Позвонил директор стекольного

завода «Красное утро» и сообщил, что предприятие остановилось, потому что нет

топлива, а в гортопе заявили, что скоро и другие заводы встанут. Иван звякнул трубкой по

рычагам и прерывисто, закачал ручку аппарата то туда, то сюда, ругнул телефонистку за

то, что долго не слышит отбоя, и велел соединить с председателем горсовета. Он

попросил Трусовецкого связаться со всеми предприятиями и узнать о запасах топлива, потом позвонил второму секретарю Бальцеру, чтобы тот собирал бюро. Телефонистка

откликалась молниеносно, и он уже ласково попросил дать гараж.

Гаражом назывался сарай во дворе особняка, где жили Москалев и Трусовецкий.

Там стоял единственный в городе автомобиль «Бьюик», то ли американского, то ли

японского производства, на нем были надписи латинским шрифтом, и иероглифами. Он

был захвачен в боях на КВЖД. Другой трофейный «Бьюик» был еще только у Эйхе в

Новосибирске.

‐ В гортоп‚ ‐ сказал Иван шоферу Мише. Ничего себе, начинать деятельность с того, чтобы остановить все заводы города! Это значит сорвать поставки строящемуся Кузбассу, а там и так дело плохо: годовой план по углю выполнен на тридцать процентов. ЦК

решение принял и послал комиссию. Перья с кузбасовцев полетят, а тут еще Томск

подлежит им свинью!

Иван покосился на маленького длинноносого Мишу, на его белый воротничок и

галстук, которые виднелись из‐под отворотов шоферской кожанки, и раздраженно

подумал: «Черт ‐те что! И на рабочего человека не похож!»

На дверях кабинета заведующего гортопом висела табличка с фамилией

«Отландеров», а за дверью сидел пышущий жаром мужчина в распахнутом зимнем

пальто и в шляпе. Москалев отшатнулся, увидев на голове советского работника самую

настоящую буржуйскую шляпу…с полями, со вмятиной наверху, с ленточкой на тулье. «Ну, это только в Томске может быть!»

с негодованием подумал он и спросил:

‐ Что это у вас?

Отландеров отвернулся, оглядывая позади себя стену.

‐ На голове! ‐ загремел Иван. Завгортопом потрогал поля и, дернув плечами, пробормотал:

‐ Головной убор.

‐ Антипартийный головной убор!

Отландеров поднялся и положил шляпу на стол.

‐ Совсем смените! Да и неужели вам в ней не холодно? Садитесь. Я секретарь

горкома.

‐ Уже знаю вас, товарищ Москалев... Я‚ как‐то морозов не боюсь... Закалка с детства.

Коренной томич.

‐ Что, поэтому и топлива в городе нет? Ну‐ка, давайте сведения о своих трудах

праведных. Зашмыгали люди, они приносили какие‐то папки и шептали на ухо

Отландерову.

‐ Топлива запасено на декаду, ‐ доложил Отландеров, перелистывая подшитые

листки.

‐ Что вы делали весной, когда сплав был? ‐ стукнул кулаком Иван. Почему санной

дорогой не вывозите? Вы же совершаете политическое преступление!

Дрожащими руками Отландеров перекладывал папки:

‐ На лесоучастках нет рабсилы текучесть кадров. Гужевого транспорта не хватает.

Дорога недопоставила уголь. Объективные причины.

‐ Текучка, обезличка. Все, что необходимо ликвидировать согласно шести условиям

товарища Сталина, у вас имеется в полном букете. Если через пять дней город не будет

обеспечен топливом на полгода ‐ положите партбилет и пойдете под суд. А сейчас

поехали на склады. Москалев ходил по пыльным, промозглым складам, пинал остатки

дров и угля и говорил с унылой злостью:

‐ И это называется на декаду! ‐ Да вы же или головотяп, или прямой вредитель!

Вечером первым пришел на бюро Бальцер, отсвечивающий кругло выточенной

головой. Ему было лет сорок пять, он был самым старым из членов бюро, над нагрудным

карманом его партийки поблескивал орден Боевого Красного Знамени.

Следом явился Георгий Остапович, отдуваясь и потирая шею.

‐ Тебе тоже топлива не надо, всегда жарко? ‐усмехнулся Иван.

Оказались мы с тобой в такой парне, шо сто потов сойдет. Как Зощенко пишет: втравил ты меня в поездочку. Ну, слушайте итоги.

Больше всего запас оказался у спичечной фабрики – дней на двенадцать. Меньше

всего у «Металлиста» ‐ на три дня. У остальных ‐ от пятидневки до декады.

‐ Та‐ак,‐ Сказал Бальцер. ‐ Нужны чрезвычайные меры.

Скоро сошлись другие члены бюро. Молча занял одно из кресел Банков, попыхивая

трубочкой, еще в дверях небрежно приложил руку к шапке со звездой Подольский, начальник Томского оперсектора ОГПУ; со снятой шапкой отдал поклон директор

университета Щетинин, каждому пожал руку редактор городской газеты «Красное знамя»

Дроботов.

Когда Иван бродил по пустым складам, он чувствовал злую беспомощность перед

головотяпом из гортопа. Страшно было подумать, как мог подвести город этот

незнакомый, чужой человек, находящийся со всеми потрохами во власти Ивана, но не

связанный с ним на одной паутинкой от сердца к сердцу. И сейчас, видя рядом старого

приятеля Трусовецкого, встречая Байкова и других членов бюро ‐ самых близких

товарищей, посланных партийной судьбой, он испытывал тихое счастье облегчения.

‐ Давай, Остапыч, информируй, ‐ сказал он и. хотя слышал уже информацию, опять

под конец возмутился, будто узнал внове:

‐ Черт‐те что, товарищи! Страна, как паровой котел на пределе, дрожит от

перенапряжения, а у нас тишь да гладь, да божья благодать. Товарищ Сталин разгоняет

такие темпы, аж дух захватывает, а мы заводы останавливаем.

‐ Партия разгоняет темпы,‐ негромко поправил Байков.

‐ Ну‚ догматик, ‐ усмехнулся Иван конечно партия. Партия дала по шапке Рыкову, партия требует темпов и темпов. Мы то с Трусовецким знаем, сами на шестнадцатой

конференции утверждали пятилетку. Но кто главный исполнитель воли партии? Сталин.

Вот он сверху беспощадно и раскручивает мотор.

‐ А слыхали, какую частушку контрики пустили? ‐ опросил Подольский: Калина‐малина.

Шесть условий Сталина,

Восемнадцать Рыкова, Сто Петра Великого.

‐ Дурница какая‐то, пробормотал Георгий Остапович.

‐ Антисоветская дурница‚ ‐ уточнил Иван‚ ‐ Враг работает, будьте здоровы!

Бальцер сказал:

‐ Вернемся к топливу.‐ И стал читать предложения. ‐ Создать чрезвычайную тройку по

топливу: Москалев, Трусовецкий, Подольский. Возложить на Трусовецкого мобилизацию

гужевого транспорта, а сегодня ночью ‐ вывозку из бань, вузов и жилых домов дров и угля

на завод «Красное утро». Поручить Подольскому проверить по своей линии весь аппарат

гортопа и отправить на лесоучастки принудчиков, получивших по пятнадцать суток

принудработ. Щетинину со всех вузов и втузов отправить на дровозаготовки триста

студентов, по возвращении создать им льготные условия для сдачи сессии. Обязать

Дроботова бить тревогу в газете. Байкову обеспечить агитаторами бригады, отправляющиеся в лес. За Москалевым ‐ общее руководство и связь с начальником

Томской дороги по вопросу о задержке угля.

Байков поднял руку с трубкой:

‐ Есть добавления. Байкову выехать на лесоучастки, Бальцеру ‐ на станцию Тайга.

Сдается мне, что наш уголек свистит по магистрали, не заезжая в аппендицит.‐ И добавил:

‐ А то неловко нам перед товарищами: мне работы на три часа дали, а Бальцера совсем

обидели. Пфр‐пфр‐пфр!

‐ Ну‐ну, проветрись на морозе! ‐ согласился Иван. Бальцера намечалось в горкоме

придержать для текущих дел. К тому же, в Кузбассе прорыв ‐ на уголек надежда плохая.

Ну, да ладно, испытать все надо. Принято? Принято.

После бюро осталась чрезвычайная тройка.

Москалев составлял разнарядку на людей и гужевой транспорт, чтобы утром все это

двинуть из города. Трусовецкий и Подольский по очереди наседали на телефон, и

Москалев чувствовал по их тону, что дело начинает раскручиваться. Где‐то уже запрягали

сани, где‐то открывали полупустые склады, где‐то милиционеры выводили принудчиков, ничего не понимающих спросонья.

Добродушно‐медлительный голос Георгия Остаповича сменялся звенящим режущим

ухо голосом Подольского:

‐ ДПЗ на провод…УТК на провод… Дежурного оперативника в кабинет к Москалеву.

Подольский был резкий, лихой, красивый. Его матово белое лицо оттенялось жгучей

чернотой изящных усиков и вьющихся волос, косой падавших на лоб. Правый глаз у него

кажется был поврежден – он видел, но всегда был прищурен, будто нацеливался в

каждого, на кого смотрел.

‐ Зачем ко мне оперативника‐то вызвал? ‐ спросил Иван с улыбкой, радуясь, этому

четкому и напористому человеку.

Подольский сказал Трусовецкому:

‐ Видал? Хочет, чтоб я по телефону приказывал о вашем гортопе!

Когда товарищи отзвонились, Москалев вызвал гараж и велел сторожу поднимать

Мишу. Пока подъехал «Бьюик», успели встретиться с оперативником и пошутить над

Подольским, который, после разговора при всех, пошел еще провожать своего

подчиненного.

Вышли на ночную улицу, и мороз зазнобил утомленные тела. ‐ Вот это да‐а! ‐ сказал

Иван, ‐ А мы людей подняли из‐за этих проклятых саботажников. На площади, лежащей

за горкомом, расплывался темный массив Управления Томской дороги, только три окна

там светились.

‐ Это где свет? ‐ воскликнул Москалев. ‐ Это у начальника дороги. Заедем!

Пока автомобиль проезжал вдоль площади, Иван говорил поглядывая на сжавшуюся

за рулем фигурку:

‐ Ты извини, Миша, что спать не идем.

‐ Не беспокойтесь, Иван Осипович.

‐ Как это не беспокойтесь? Ты уж бери себе режим секретаря горкома. Спать – так

обоим, а кататься ‐ так тоже вместе.

‐ Хорошо.

После разговора с начальником дороги, мрачные залезли в машину. Судорожно

зевнув и сладко чмокнув губами, Трусовецкий проговорил:

‐ От, ты ж скажи, бюрократ. У него, видишь, Кузбасс, Новосибирск. А на Томск и не

глядит.

‐ В «Сибири» писали,‐ сказал Подольский,‐ Наш край, награжденный орденом

Ленина, не может терпеть на своей территории дорогу с орденом черепахи. Так и похоже

– черепаха, сукин сын!

‐ Да, срочно Бальцера в Тайгу,‐ отозвался Иван с переднего сиденья.‐ И телеграмму в

крайком. Пусть сами разделываются с такой фигурой.

Настроение у всех поправилось, когда на заводском дворе «Красного утра» увидели

сутолоку. В плавающих блестках изморози горели все лампочки на столбах и у входов

цехи, в их жидком свете двигались сани и закутанные фигуры людей.

Директор завода, с опущенными ушами треуха и с поднятым воротником

полушубка, зажав под мышкой рукавицы, тряс Москалеву руку и повторял:

‐ Спасибо, спасибо, товарищ Москалев.

‐ Им, им спасибо, ‐ тыкал Иван большим пальцем за плечо в сторону товарищей. –

Это они организовали. Да возчикам скажите – внеурочный час работают. И

милиционерам – ишь как подпрыгивают на морозе! Да и этим самым друзьям, которых

привели милиционеры. Тоже не спят из‐за вашей оппортунистической ставки на самотек.

На обратном пути завезли домой Подольского, снова проехали по площади.

Управление стояло совсем темным, и Москалев сказал:

‐ Ушел дрыхнуть.

У себя во дворе, выйдя из авто, помедлили, потоптались на скрипучем снегу, зная, что теперь в любую секунду могут нырнуть в тепло, поглядели, как «Бьюик», нащупывал

фарами забор и стену, въезжает в гараж, и разошлись по квартирам. Трусовецкий

занимал весь первый этаж особняка. Москалев – второй. У каждого был отдельный

подъезд

Иван запер за собой наружную дверь и стал подниматься по освещенной лестнице.

Он устало шагал по ступеням, мимо ящиков и банок с продуктами, выставленными на

холод.

После меловской избы, после воронежского общежития Дома Советов, после

новосибирской двухкомнатной квартиренки ‐половина особняка, где даже мраморная

лестница принадлежит только тебе… Это как Роза сказала, когда первый разобегала

обширные комнаты:

‐ Вот теперь видно, что действительно руководитель! А то был так себе мужичок ‐

низовой партработник, угнетенный политической женой.

‐ Не егози, ‐ добродушно попросил он тогда, а про себя подумал, что, кажется, достоинство руководителя маленько зависит и от быта. Впервые в жизни подумал, при

бывшей‐то жене таких мыслей и в помине не было.

Он отпер дверь в прихожую и погасил свет на лестнице. Как ни тихо он старался

войти, но из‐за кухни выглянуло заспанное лицо домработницы Поли:

‐ Ужинать будете?

‐ Спи, спи,‐ зашептал он, махая руками. – Скоро завтракать надо.

Войдя в темную спальню, пахнущую теплом и духами, он ничего не увидел и не

услышал, но почувствовал, что Роза здесь.

Иван залез под широкое одеяло, накрывающие сдвинутые постели. Руки еще не

согрелись, и он не решился коснуться Розы. Она сама подобралась под бок и спросонья

сказала:

‐ Холодный.

Иван улыбнулся, ленясь ответить, и заснул – как провалился.

В самый разгар топливной кампании , когда Москалев ежеутренне объезжал склады, радуясь их наполнению, хотя и не очень бурному,‐ пришли из крайкома две депеши: одна

фельдсвязью, другая простым телеграфом.

Одна с сердитой иронией, за которой так и чувствовался стиль Роберта Индриковича, разъясняла, что начальник дороги стоит на учете в городской парторганизации , и

непонятно, почему горком не руководит коммунистами управления Томской. В другой

сообщалось, что в Томск выезжает известный писатель Эренбург.

Иван послал Мишу за Байковым на лесоучасток в тридцати километрах от города и

позвонил в университетскую библиотеку, чтобы прислали книги Эренбурга.

Имя это он слышал еще от бывшей жены, а почитать не удосужился.

Ох, как не вовремя является писатель! Но телеграмма‐то из крайкома. И вообще , партия с писателями общается вежливо.

Когда принесли книжки с мягкими глянцевыми обложками, Москалев велел никого

не пускать, кроме Байкова и Трусовецкого, и занялся чтением. Хорошо, что книжки были

тонкие. Назывались они: «Любовь Жанны Ней», «В проточном переулке», «Трест Д Е, или

история гибели Европы», «Тринадцать трубок».

Хотелось начать про любовь, но пересилил себя и взялся за «Гибель Европы».

Часа два он читал, пока не ввалился в кабинет Степан Николаевич – в полушубке, в

валенках, с патронташем вместо пояса. Лицо его было багровым.

‐ Смотри‐ка, ‐ с завистью сказал Иван, ‐ Будто в Крыму побывал. А это что?

‐ А это двенадцатый калибр. Итоги: один зайчишка и два косача. Сочетание дела и

отдыха. Пфф‐пфф!..

‐ Читай, ‐ сказал Иван, бросая телеграмму. Байков пробежал телеграмму, поглядел

на книжки:

‐ «Трест» знаю, «Трубки» тоже. Остальное не приходилось.

‐ Ну, бери «Любовь»,‐ с сожалением сказал Иван, зная, что никогда больше уж не

вернется к этой книге.

‐ Как «Трест» поглянулся?

‐ Черт его знает! Душок есть какой‐то. На революцию как‐то косится, хотя вроде бы и

сочувствует.

‐ Да есть, да,‐ сказал Байков,‐ Но это наш человек. «Трубку коммунара» почитай.

Настоящий большевистский рассказ. Потом учти, Эренбург был корреспондентом

«Известий» в Париже.

Иван промолчал, но уважение к писателю у него возросло.

Назавтра состоялась встреча.

Следом за круглой фигуркой Байкова, появилась сухощавая фигура Эренбурга.

Писатель был в довольно потерханом пиджачке и в небрежно, без любви, повязанном

тонком галстуке. Это расположило к нему Ивана.

Москалев сел в свой губернаторский трон, Эренбург и Байков опустились в кресла, вынули трубки, запыхали дымом друг другу в лицо.

Первые минуты заполнились обязательными вопросами и ответами о сибирской

погоде, о том, как доехали, как устроились.

Эренбург благодарил вежливо и равнодушно.

‐ Что побудило вас посетить Томск? спросил наконец, Иван, осознавая, что надо

было найти фразу потеплей, но уже попав как‐то в тон гостя.

‐ Я ищу отмирающий город, ‐ сказал Эринбург. ‐ Таким мне кажется Томск – на

общем социалистическом фоне нашего строительства.

Иван искоса глянул на суховато‐спокойное лицо писателя со строгими глазами, которые были полуприкрыты тяжелыми веками, на лохматые волосы, которые, которые

топорщились и рассыпались в разные стороны, на выпяченную губу, на которой удобно

лежала изогнутая трубка.

Иван хотел ответить, что Томск умирал однажды ночью, а большевики не дали ему

умереть. Но раздумал и только сказал:

‐ По‐моему, вы ошибаетесь. И мы это докажем.

‐ Я обязательно вникну во все доказательства. Но у меня они тоже есть. Я приехал

сюда из Новосибирска. Это ‐ новый свет. Этот город распределяет и правит. Его называют

сибирским Чикаго и даже, соблюдая стиль эпохи,‐ Сибчикаго. Он растет заметнее чем

ребенок.

‐ С такой характеристикой Новосибирска мы согласны,‐ сказал Иван.

Эринбург переждал реплику, задержав руку с трубкой, поставленную на

подлокотник кресла, и продолжал:

‐ У Томска позади долгая жизнь, его издавна называют сибирскими Афинами. Вы

знаете, что здесь венчался бунтарь Акунин, а декабрист Батеньков строил дома с

бельведерами? В библиотеке вашего университета хранятся французские книги, которых

нет даже во Франции. Ученые приезжали из Парижа в Томск, чтобы ознакомится с

сочинениями Жана‐Поля Марата, который писал труды об электричестве. Это было до

революции.

‐ Эти книги хранятся и сейчас, ‐ взял слово Байков. – Их изучают советские

профессора и студенты.

‐ Да, университет – это единственное что не даст Томску умереть.

‐ Можно вам ответить? – не выдержал Москалев. – Спасибо. Разве можно назвать

умирающим того, кто продолжает давать жизнь другим? На пустырях и в тайге строятся

такие сибирские горда, как Сталинск, Кемерово, Прокопьевск. Томск работает над тем, чтобы по мочь им родиться. У нас сорок тысяч вузовцев, пришедших с фабрик и из

колхозов. Они едут к нам, чтобы получить образование‚ и потом разносят во все уголки

Сибири свет новой жизни, который вдохнул в них Томск.

‐ Вы хорошо говорите‚ ‐ улыбнулся Эринбург, смотря на Москалева своим

неулыбчивым взглядом, ‐ Я верю, что во главе с таким энтузиастом Томску не так‐то

просто умереть. Но я говорю об исторической судьбе города. Одних людей революция

сделала несчастными других ‐ счастливыми: на то она и революция. Судьбу людей

разделили и города, одни из них выросли, Другие примолкли.

‐ Революция сделала несчастными эксплуататоров‚‐ уточнил Байков.‐ Это значит, не

«одних» и «других», а меньшинство и трудовое большинство.

‐ Я это знаю‚‐ сказал Эренбург.

‐ Я только хотел уточнить‚‐ с радушной улыбкой пояснил Байков.‐ А в «отмирающем»

Томске люди не думают отмирать, они решают те же задачи, что и все социалистическое

отечество.

Эренбург‚ склонившись коснулся рукой колена Байкова:

‐ Вы знаете, я заметил, что судьбу различных городов легко распознать на вокзале: достаточно поглядеть, какой хлеб едят местные жители. Там, где люди строят гиганты, хлеб светло‐серый и нежный. А у вас хлеб черный, мокрый и тяжелый.

Иван, взволновался:

‐ И все же мы стоим на своем. У нас в стране есть люди, отходящие в прошлое, есть

целые гибнущие классы, но нет отмирающих городов!

Иван довольно холодно простился с писателем, но тот, кажется, искренне был

доволен беседой; «Мне очень интересно было выслушать ваше мнение».

Придержав за плечо Байкова, пропускавшего Эренбурга в дверь, Иван шепнул:

‐ Потом зайдешь.

Оставшись один, Москалев позвонил Трусовецкому:

‐ Послушай, Остапыч, какой у нас в городе хлеб?

‐ Хлеб ‚как хлеб. Ты ж тоже его ешь.

Из горсоветского распределителя? А давай‐ка поглядим, какой у нас хлеб в

заводских распредах да на вокзале.

‐ Так сейчас закрыто уже все. А что, сигнал есть?

‐ Есть. Давай с утра поедем

Байков пришел поздно, в двенадцатом часу. Москалев сидел с Бальцером и

разрабатывал план проверки работы парткома управления дороги. Решено было

послушать на бюро секретаря парткома и тут уж добираться до начальника. Из Тайги

Бальцер привез несколько вагонов с углем и вести о порядочных безобразиях.

‐ В театр конвоировал гостя‚ ‐ объяснил задержку Степан Николаевич, усаживаясь в

свое любимое кресло и берясь за трубку.

‐ Послушай, ‐ сказал Иван ‐ Ты таскай его больше по вузам. Пусть Щетинин марку

покажет! В институт металлов своди. Секреты не показывайте, а расчеты по доменной

шихте ‐ как мы переплюнули американцев ‐ это покажите. А откровенно говоря, я, товарищи, вот что скажу вам о писателях. Мы‚ партработники, организуем, ломаем, вся

наша жизнь в том, чтобы преобразовать страну, мы на каждом шагу и хозяева, и

ответчики. А они следом, видите ли, разбираются ‐ что мы сделали, а чего недоделали. Со

стороны, видите ли, наблюдают. И уж потактичней бы разбирались что‐ли! У нас ведь

тоже самолюбие есть. Надо разбить эту его надуманную теорию об отмирании Томска.

Ведь ославит на весь мир!

II

У Москалева было постоянное ощущение, что на земле буйствует война. Иногда, послушав заезжего лектора или сам выступив с докладом о текущем моменте, он потом

видел во сне, как над землей клубятся тучи, сквозь которые пробивается пламя в

прожилках дыма: пылают новые домны и старые города, смешиваются дымы заводов и

выстрелов, слышатся проклятия побежденных и, песни победителей.

Война шла без штыкового и артиллерийского соприкосновения главных

враждующих фронтов. Но гремели выстрелы, и падали убитые, и пленные шли усталыми

колоннами. В Дюссельдорфе и Гамбурге фашисты стреляли по рабочим ‐ это были залпы

по нам. Мы расстреливали вредителей ‐ и наши пули вырывали солдат из армии

капитала. Итальянские и японские коммунисты сидели в тюрьмах ‐ это наши были

захвачены в плен Мы свозили в концлагеря кулаков и троцкистов‚ как пленников

международного пролетариата.

Иван в ожесточении думал: «Да, мы сражаемся теми же средствами что и враги». Он

хорошо запомнил, как Советская власть на первых порах отменила смертную казнь. Но

этот призыв к гуманности враги даже не захотели заметить. А теперь у нас нет ни

времени, ни опыта, ни перевеса сил, чтобы найти другие средства, кроме ‐ тех‚ которые

угнетатели тысячелетиями испытывали на рабочих хребтах.

Бои шли на огромных территориях с переменным успехом. 1932 год начался нашей

победой. 1 января был пущен Нижегородский автозавод, 31 января первая домна

Магнитки 1 мая в 6 часов 50 минут, ровно в ту минуту, как восемь лет назад умер Ленин‚

первый агрегат Днепрогэса зажег лампочку‚ Ильича.

Германский народ выдвинул кандидатами в президенты Гинденбурга, Тельмана, Гитлера. При известии об этом товарищи, не сговариваясь, сошлись к Москалеву. Они

отрывисто перебрасывались словами и словно прислушивались к чему‐то. Они верили в

свою победу, потому что, почти как в себя, верили в рабочий класс Германии.

Гинденбург получил 18 миллионов голосов, Гитлер ‐11 миллионов, Тельман пять

миллионов. Это было поражение, масштабы, которою Москалев, Трусовецкий‚ Бальцер, как и‚ все члены ВКП(б) ‚ сразу не могли осознать. Но они все же поняли что Мировая

революция, отступила, что еще суровей надо напрягать собственные силы. У Ивана

теплело на сердце, когда он вспоминал о красных районах Китая, о такой же советской

территории, пусть и закрытой; от нас тучами вражеских сил. Прежде он ждал успеха от

союза с Гоминданом и с одобрением узнал из закрытой информации о посылке к Сун Ят‐

сену командарма Василия Блюхера в качестве главного военного советника. Но Сун Ят‐сен

умер, а его приемник Чан Кай‐ши изменил революции, и вскоре Блюхеру пришлось

сражаться на КВЖД с войсками которые он помогал обучать. Те же войска ведут сейчас

наступление на красные районы Китая, а Японцы под шумок занимают Мукден и Харбин.

Была задута домна №1 Кузнецкого комбината. Советские, немецкие, американские

рабочие специалисты, вместе строившие ее, столпились под апрельским небом, дожидаясь пока директор комбината товарищ Попов и сменный инженер Эйкок осмотрят

газопроводы и холодильные устройства и дадут команду открывать шибер горячего

дутья.

Сибиряки гордились этим маленьким проявлением международной пролетарской

солидарности но все уже знали, что месяцем раньше в Женеве Генеральная коммисия

конференции по разоружению большинством – против двух голосов Литвинова и Теффик

Рюштебея – отклонила советское предложение о принципах всеобщего разоружения.

И стало ясно, что мировая война ближе, чем мировая революция.

Буча была вселенской, охватывала все материки и два миллиарда людей живущих на

ней. Но Иван в этой буче ни разу не почувствовал себя безвестной песчинкой. Ежечасно

он ощущал, что необходим партии, что партия не сводит с него глаз: и когда ставили ему

на вид в постановлениях крайкома, и когда поднимали с постели для ночного разговора с

Эйхе, и когда писали про Томск в «Советской Сибири».

Он был в руководстве огромного края, как член Запсибкрайкома ВКП (б), и был

причастен к руководству всей страной как делегат XVI партсъезда и двух всесоюзных

конференций.

Он знал, что в случае настоящей войны будет не меньше чем комиссаром полка. А

ведь именно полки начинают прорыв фронтов. Он знал, что пять с половиной тысяч

томских коммунистов – это больше чем дивизия , ибо коммунистическая дивизия таит в

себе мощь армии.

Но дело даже было не в этом. Когда Байков говорил: « Вот сукин сын Макдональд, отменил пособия безработным»,‐ говорил таким досадливым домашним тоном, будто

лично имеет дело с этим Макдональдом, то Иван прекрасно понимал товарища. У всех

настоящих большевиков было развито чувство своей личной исторической миссии, чувство руководства историей. Это шло ещё от Ленина, от Октября. Это чувство включало

Томск необходимым звеном в цепь мировой революции, и задачей горкома было так

отковать свое звено, чтобы оно было высокой надежности.

Чрезвычайные меры по топливу были одним из ударов, отковывающих звено.

Москалев докладывал на пленуме горкома: ‐ В аппарате гортопа окопались

адмссыльные, бывшие меньшевики и всякая прочая сволочь. Всех этих перерожденцев

органы ОГПУ арестовали, и надо надеться, расправятся с ними по заслугам. А

хозяйственное руководства в лице Отландерова надело шляпу с большими полями и не

заметило под носом действий классового врага. Арабские цифры наличия топлива

оказались арабскими сказками. Вредители выбирали, где у нас сидит пошляпистее

руководство. Они подходили, так сказать, дифференцированно. Отландерова мы выгнали

из партии. Он приходил ко мне, каялся, мямлил. Я должен сказать, что он даже по своему

голосу не перестроился не только по существу работы.

Весной 1932 года было опубликовано постановление Совнаркома СССР, ЦК ВКП (б) и

Наркомзема «О работе животноводческих совхозов»;

«СНК, ЦК И НКЗ считают недопустимой и вредной попытку отдельных работников

животноводческих совхозов замазать недостатки, вытекающие из плохого руководства их

работой, ссылками на то, что животноводческие совхозы находятся в начальной стадии

строительства…

СНК, ЦК, НКЗ полностью одобряют меры по ликвидации этих недостатков, выразившиеся в снятии с работы и отдании под суд Директоров животноводческих

совхозов, изобличенных в бесхозяйственности и разбазаривании государственной

товарной продукции»

Дальше следовали пункты:

«Снять с работы с отдачей под суд» ‐ и перечислялись тридцать четыре директора со

всех концов Союза в том числе три из Западной Сибири.

«Снять с работы без отдачи под суд» ‐ и перечислялись девяносто два директора‚ в

том числе четыре из Западной Сибири.

«Назначить в каждый совхоз контролера НКЗ.

Молотов, Сталин, Яковлев».

Так кончалось постановление. Томские совхозы «Тимирязевский» и «Овражный»

там не назывались.

‐ Миновала нас чаша сия ‐ сказал Москалев товарищам‚ собравшимся, как всегда, вечером на огонек в его кабинете.

Перед ним лежало постановление с крупным заголовком, во всю страницу

«Правды», а рядом валялся маленький листок городской газеты «Красное знамя» с его, Москалевским, портретом и позавчерашней речью на партактиве.

Сложив руки на краю стола и привалившись к ним грудью, он косился на свою речь и

перечитывал собственные слова: «Нельзя руководить методами уравниловки и

сплошняком. Если мы сегодня имеем затруднения, то они на 99 процентов происходят от

уравниловского подхода к разрешению вопросов. Сегодня существо партийного

руководства состоит в том, чтобы оно овладело самыми мельчайшими частицами на всех

участках работы».

Иван удрученно цыкнул уголком губ. Извечная мечта каждого партийного работника; Овладеть мельчайшими частицами на всех участках! Стремление к этому бесконечно, как

бесконечно движение вперед. И вообще, вся партийная работа – без конца‚ и без краю.

Так велики и отдаленны цели, что для их достижения не хватит наших жизней. А ведь

хочется; очень хочется, ощутить что‐то конечное, реальный плод своей деятельности, как

рабочий ощущает сработанный им – продукт.

Маленький Бальцер ходил по комнате, попадая под разное освещение верхней» и

настольной ламп, и поблескивал то лысиной то орденом;

‐ Вот эт‐то сверхконтроль! ‐ говорил он. ‐ Прямо через голову крайкома нашу. Разве

ЦК уже нам не верит? Какие же права у нас остаются?

Байков выглянул из‐за высокой спинки кресла и сказал вслед Бальцеру:

‐ Ну‐у, для снятия с работы у тёбя еще осталась большая номенклатура.

Подольский, стоявший у окна с засунутыми в карманы галифе руками, хохотнул и

серьёзно сказал:

‐ Из Москвы распознать столько преступников на местах? Не знаю, как удалось.

‐ Ладно, ладно, ‐ проворчал Трусовецкий, вольготно рассевшись на двух стульях у

стены. ‐ От мне, фракционеры собрались, решение ЦК ревизуют. А слыхали в «Овражном»

тридцать лошадей чесоткой хворают?

Москалев медленно поднял глаза:

‐ Неужели опять вредительство? Опять прошляпили? ‘

‐ Нет вредительства‚ ‐ отрезал Подольский : Мои там были. Бескультурье. Туда не

ОГПУ, а доброго ветеринара надо!

‐ А директор‐то языка не имеет: Рук не имеет? ‐ спросил Москалев, выпрямляясь. Да

за бездеятельность и надо гнать в шею, А ты, Остапыч, что сидишь да информируешь?

Давно послал бы ветеринара.

‐ Та пошлю.

‐ Завтра послать, ‐ Москалев прихлопнул пальцами по столу.

Ему стало неловко от этого раздраженного жеста, от своего злого голоса. Хоть

Остапыч к черту ‚послал бы, легче стало бы. Но Остапыч только откинул на спинки стульев

свое дородное тело и уперся в сиденья руками.

‐ А нервы сдавать стали, товарищи, сказал Москалев

‐ Это нельзя, ‐ отозвался Подольский.

‐ Скоро дачи на Басандайке отремонтируют, успокоил Трусовецкий, ‐ Станем ездить

нервы ликувать.

‐ В волейбольчик сыграем‚ ‐ сказал Подольский, одергивая гимнастерку ,поправляя

на ремне кобуру нагана, казалось, вот ‐ вот он поплюет на руки, чтобы ‚ловчее принять

мяч.

‐ Рыбалка, рыбалка товарищи,‐ Степан Николаевич многозначительно потряс ‐

трубкой‚ создадим артель «Елец», или нет, это аполитичное название. Создадим артель

«Красный елец» Выработаем платформу…‐ Губы у него расплылись, щеки подперли глаза.

Иван, улыбаясь, слушал болтовню приятеля и украдкой поглядывал на свой портрет в

газете. После Воронежа он, кажется, нигде больше не фотографировался. А в зеркале, куда глядишься каждое утро, как‐то незаметны изменения в собственной физиономии.

Поэтому он с любопытством и несколько отчужденно смотрел на слабый оттиск в

газете. Волосы, зачесанные назад, лежат покорно и не падают кудрями на лоб, нос стал

четче, острее, губы словно удлинились и стали тверже. И гимнастерка сменена на

партийку.

Тридцать три года! Возраст Христа при распятии,‐ как сказал всезнающий Степан

Николаевич…

Уж первую‐то фазу коммунизма он успеет построить. Теперь успеет. Вместе с

партией он такой путь отмахал – словно горняк с кайлом, словно землекоп с лопатой, отваливая кубы за плечо! И все бы счастливо, если бы не тоска о детях. Когда ему снился

хаос переломной эпохи самое страшное было то, что дети не с ним и он не может укрыть

их от выстрелов, туч и пожаров. От этого он просыпался по ночам и с тоскою прижимался

к Розе. Он слушал ее ровное дыхание и долго глядел на смутно просвечивающую сетку

тюля на окнах.

Дети оставлены, и никак не оформлены отношения с Лидией, и крайком молчит, хотя

в нашу суровую эпоху строго караются семейные разрывы в среде коммунистов…

Если совхозная чаша миновала горком, то посевная чаша пришлась как раз по губам. В

начале второй декады сева пришла телеграмма:

« По данным на десятое выполнено 18 процентов посевного плана, не ожидали от

вас такой позорной работы, при ваших темпах есть опасность, что осень наступит раньше

чем вы закончите посев. Неужели ваш актив нужно зачислить в разряд болтунов? Эйхе, Грядинский».

Иван досадливо усмехнулся: дали открытым текстом, чтоб все прочитали. Вот

педагоги!

Собрались оставшиеся еще в городе работники и члены горкома и горсовета.

Москалев огласил телеграмму и сводку на вчерашний день. Было 19,3 процента.

Бальцер отсутствовал, он уехал на село, но из глубины зала кто‐то сказал его словами:

‐ Нужны чрезвычайные меры.

Иван вспомнил, как на XVI партконференции делегат Нижневолжского края смешно

рассказывал о «врастании» в чрезвычайные меры, и подумал: « Да мы с самой

революции еще и не вылезали из чрезвычайных мер».

Свою речь, в которой потребовал мобилизации всего актива в деревню он закончил

так:

‐ Довольно болтаться на качелях раскачки! Разрешите от вашего имени послать

ответ: « Новосибирск. Эйхе, Грядинскому. На тринадцатое мая 19,3 процента. Для

сельсовета закончили сев зерновых. Не опозорим. Актив оправдает ваше доверие».

Отправив из города актив, он сам выехал на село, в Березовореченский сельсовет, который посеял пока семь процентов.

Пробивались целый день. На хорошей дороге садился за руль Иван, на плохой – вел

машину Миша. По сосновому лесу ехать было хорошо, песчаная почва впитала весеннюю

воду, и «Бьюик» шел не сбавляя хода с шуршаньем разбрызгивая лужи. Солнце сбоку

непрерывно мигало отсчитывая верхушки деревьев. Но теплый каштановый свет сосняка

сменился серым осинником , и солнце начало дергаться вверх и вниз. Перед радиатором

автомобиля двумя мутными ручейками тянулась узкая тележная колея, и посередине

лоснилась выдавленная из нее и размешенная копытами грязь.

«Бьюик» протестовал, ревел, мотался, пока не глох мотор.

‐ Сели, ‐ ровным тоном говорил Миша.

‐ Понял, ‐ отвечал Иван и вылезал из кабины, опуская сапоги в вязкую жижу.

До этих пор он берегся от дорожной грязи, пока не испачкал сапоги. И тогда уже

стало все равно.

Он уперся в запасное кресло, прикреплённое к задней стенке кузова, и, поднатужившись так, что кровь прилила к лицу и на шее запульсировала вена, стал

толкать взревевший автомобиль. По обе стороны мутные струи били из под

пульсирующих колес, холодная грязь шлепала по лицу, сапоги медленно уходили в жижу, ныло плечо, вдавливаясь в металл, и Москалев чувствовал себя молодым и сильным.

‐ Езжай, езжай, ‐ сказал он, запыхавшись, когда Миша, выбравшись на более

надежное место, испуганно выглянул из открывшейся дверцы. – Ведь снова застрянешь, а

я лазай взад‐вперед. Нет, чтоб завязнуть в сосняке, там хоть воздух‐то какой! Ты бы

буксовал, а я надышался всласть.

Миша улыбнулся и захлопнул дверцу. Странно было видеть как щегольская темно‐

оранжевая машина, заляпанная грязью, переваливаясь, ползет по черной дороге, между

хилыми осиновыми стволами, и за нею вскипает мутный вал.

«Что буржуазия? – тепло подумал Иван о «Бьюике», отступаясь в ямины, скрытые

водой. – Не по силенкам наши колхозные пути?».

Не на таких пассажиров рассчитывали японцы или американцы, черт их знает – кто.

Недаром в «Бьюике» кабина шофера отделяется от заднего сиденья раздвигающимся

стеклом, а в подлокотнике вмонтировано гнездо, где лежит телефонная трубка. Это

чтобы, отгородившись от шофера, давать ему приказания. Телефон не работал, и его не

налаживали за ненадобностью.

Свои, свои автомобили нужны, демократические, вездеходные. Да и дороги

настоящие необходимы. Нищая, моя страна, когда же ты разживешься хоть немного?!

Так рывками добрались до речушки, за которой на взлобке чернели избы среди

белых берез, уже погруженные в вечернюю тень. Миша остановил «Бьюик» и оба, не

сговариваясь, вышли. Иван стал мыть сапоги и очищать плащ, а Миша взялся за машину, достав из‐под сиденья ведро.

Когда Иван бывал в деревне, на него всегда веяло ощущением детства. Этот первый

вдох спозаранку чистейшего прохладного воздуха, словно глоток свежего, со льда, молока, это неторопкое шевеление проснувшейся деревни – бряканье ведра, мягкое

громыхание телеги, тоненький сдвоенный звяк молота в кузнице… И не поймешь далеко

ли, близко ли эти звуки, разделенные медлительными паузами тишины…

Так чужеродно затарахтел вдруг за избой мотор «Бьюика», что Иван поморщился от

неожиданности и пошел разводить низкие жердяные створы ворот, чтобы выпустить

Мишу со двора. Пусть привыкнет помаленьку деревня к реву моторов, к запахам бензина.

В районных МТС есть уже десяток американских «Фордзонов», в совхозах – три

запорожских комбайна «Коммунар», уже наберется по району, вместе с городом, штук

пятнадцать грузовиков «АМО» и «Фордов».

От избы, где ночевали, до сельсовета ехали по разбитой дороге, прижимаясь к

самым завалинкам, мимо босоногих ребятишек, сбегавшихся навстречу, мимо старух в

сапогах, глядящих из‐за прясла на диковинную машину.

Воронежские деревни выглядели поприветливее. Там как‐то прятали нищету – за

побеленным фасадом, за вишневым садиком. А здесь бедность выставлена напоказ, даже

дощатые крыши стоят черные, перепрелые, не сменяемые много лет. Но зато в ЦЧО и

посейчас ходят в лаптях, а здесь или босиком, или уж в сапогах. Другой обувки не видно.

Председатель сельсовета Цехминистрюк ожидал на крыльце. Рослый и медлительный

с гладко выбритым лицом, он сердито поглядывал то на стоявшую рядом женщину, то на

автомобиль.

Москалев наблюдал в ветровое стекло эту подплывающую картину. Цехминистрюк

дернул головой, и женщина сбежала с крыльца, со злостью посмотрев на «Бьюик». От ее

широкого шага длинная юбка неистово забилась вокруг грязных тупых сапог.

Иван поспешил выйти и крикнул:

‐ Постойте, женщина! Одна не дотолковалась, так, может, вместе дотолкуемся?

Цехминистрюк спустился с крыльца, пытаясь изобразить почтительность, пригнуть

свою видную фигуру, но у него не получилось – грудь по прежнему выдавалась вперед, как на строевом смотру.

‐ Так в чем дело‐то? – спросил Иван, смотря ему бледно‐голубые добродушные

глаза.

женщина стояла рядом, нахмуренная и решительная, на темном, худом лице ее

обозначались тонкие морщинки. Вязаный платок покрывал голову и накрест перетягивал

грудь, сквозь его прорехи чернела кофта.

‐ Мы тут разнарядку ввели по госзайму: с колхозной семьи – сорок рублей, с

единоличной – двадцать, ‐ стал объяснять Цехминистрюк глуховатым баском. – А у ней, у

Лампии этой, семья большая, мужик помер. Тяжело, конечно. Однако постановление

сельсовета есть постановление, и колхозники обязаны быть примером.

Иван повел взглядом на женщину и заметил вроде бы подрагивание губ, вроде

слеза скопилась под опущенными ресницами. Он через силу улыбнулся:

‐ Что за имя у тебя, вдова? Не слыхал я такого.

‐ Лимпиада меня звать‐то, ‐ сказала женщина, раскидывая действительно влажные

глаза. ‐ А на деревне Лампеей кличут.

‐ Это почему сельсовет установил льготы единоличникам? – спросил Иван, с

неприязнью подумав о том, что этого солдата не прошибёшь слезами.

‐ Середняки у нас главным образом, ‐ сказал Цехминистрюк. ‐ А с ними сами знаете…

Политика партии.

‐ Отстаёшь, председатель. Середняк уже не является центральной фигурой деревни, сейчас центральной фигурой является колхозник‐ударник. Это вбей и себе, и всем другим

покрепче. А ты Олимпиада, не ударница?

‐ Не записывалась. Работаю наравне с мужиками. Они на плугах, а я сею.

‐ Как норму выполняешь?

‐ Не спрашивала. Трудодни бригадир пишет мужикам побольше, женщинам

поменьше. Мы так и договорились, когда сошлись в колхоз.

‐ Но по‐разному и те и другие могут работать. Надо, чтоб заработок соответствовал

тому, как человек работает.

Цехминистрюк с благодарностью посматривал на Олимпиаду, которая возражала

Москалёву:

‐ Ежлив каждого по отдельности начнут учитывать, тогда зачем в и артель сходились?

Работали бы по одноличниками, сами по себе.

Иван и злился на эту замученную, темную женщину и жалел ее, вернее ‐ И злился ‐ то

от жалости. Ведь она бессознательно занимается кулацкой агитацией. Это что же такое?!

Бедность, отсутствие личного достатка возвела в принцип. Мается и думает, что так и

надо, что это и есть колхоз, И только просит о послаблении, когда уж становится

невмоготу.

Да и как ей мечтать о другой жизни, если любое богатство было от века только

враждебным? Как ей постичь после этого, что будет социалистическое богатство побогаче

кулацкого?

‐ Если тебе будут платить ровно с мужчиной, лучше тебе будет или хуже? сердито

спросил Иван.

‐ Дык лучше, конечно.

‐ Ведь у нас единственная задача, чтобы тебе‚ лучше было, дорогая моя! Лучше, а не

хуже. Понимаешь ты это или нет?

‐ Уж так обо мне и забота, ‐ застенчиво улыбнулась она, и за этой улыбкой, блеснувшей крепкими зубами, за тонкими морщинками на жесткой коже протянула вдруг

девушка, миловидная и робко кокетливая, не избалованная за всю свою жизнь ни

любовью, ни вниманием, ни лаской.

И захотелось Ивану что‐то немедленно сделать для ее счастья и что он мог сделать, кроме того, как дальним путем партийных мер хоть немного приблизить его ‐ такое еще

не близкое счастье?!

Цехминистрюк с достоинством сидел на заднем сиденье «Бьюика», ничего не

рассматривая, ничему не удивлялся и, облокотившись на спинку переднего сиденья, между раздвинутыми стеклами, поддакивал Москалеву.

А тот говорил:

‐ Собирайте сельсовет и принимайте два срочных решения: установление льгот

колхозникам по госзайму по сравнению с единоличниками‚ и ‐ равная оплата по

трудодням женщинам с мужчинами. Вы мне не искажайте политику партии. Вы тут

поставлены проводить ее, а не извращать. Ему очень хотелось снять Цехминистрюка с

работы, но он вспомнил насмешливые слова Байкова о большой номенклатуре для

снятия и урезонил себя. Да и кем заменить? С бухты‐барахты посадишь еще похуже.

Поездка в автомобиле, с глазу на глаз с секретарем горкома, все‐таки подействовала

на Цехминистрюка: его потянуло на откровенность.

Вот вы говорите: срочные постановления, нажимать на единоличников. Колхозники, однако, быстрее выполняют возложенные на них задания. Возись с единоличниками, с

каждым в отдельности. А тут пришел в правление, сказал пару горячих слов, и вопрос

исчерпан. Для чего и колхозы создавали.

‐ Ох ты! ‐ от неожиданности воскликнул Иван. И тебя тянет руководить сплошняком?

Ну и ну! А от нас, небось, требуете конкретной помощи? Вопрос исчерпан, говоришь? А

колхозница Олимпиада? Колхозы создавали для нее, а не для твоего общего

руководства.

На полевом стане, под могучей сосной, в одиночестве раскинувшей высокую крону, стояли шалаш, стол на перекрещенных ножках и телега с бочкой. Прямо от стана шло

черное пробороненное поле, вдалеке огражденное лесом. Поближе к лесу вышагивали

за лошадьми плугари.

Иван прихватил со стола мятую бумажку и прочитал: «Подтянитесь насчет порядка в

бригаде. Изжить толкающихся на полевом стане. Выехал человек горкома.

Цехминистрюк».

Москалев расхохотался, безнадежно махая руками:

‐ Ну тебя к чертовой бабушке с твоим общим руководством!

Два дня он метался по полям трех колхозов и одной единоличной деревни

Березовореченского сельсовета. Чудес повидал много. Из пятнадцати коммунистов ни

один не работал в поле. Председатель сельсовета, два председателя колхоза, три

учителя‐это еще куда ни шло. Но коммунистами были секретарь сельсовета (он же

секретарь ячейки), два колхозных счетовода, три кладовщика, продавец сельпо, конюх.

‐ Как же так получается?‐ спросил Москалев у Цехминистрюка и секретаря.

Цехминистрюк сам, кажется, был поражен такой неожиданной картиной.

‐ Выходит,‐ протянул он, слегка выпучив светлые глаза‚‐ у нас один Марковей ‐ конюх

соприкасается с массами.

‐ Конюх? ‐ переспросил Москалев. ‐ Так он больше с лошадьми соприкасается, чем с

массами, если он конюх.

Про это новое чудное имя он и спрашивать не стал: понял, как лихо расправляются

сибиряки с именами, которые даются им по святцам. Не иначе, как какого‐нибудь Марка

перекроили в Марковея.

Иван попросил познакомить его с ударниками. Перед ним предстал рыжебородый

мужичонка в зимнем треухе.

‐ Сколько за день вспахиваешь?

‐ Дык как когда‚‐ шустро ответил мужичонка, сбоку по‐птичьи поглядывая на Ивана

быстрым глазом.

‐ Вчера?

‐ Ноль семь этого самого... га.

‐ Норма какая?

‐ Ноль девяносто один‚‐ над ухом пробасил Цехминистрюк, которого Иван все время

таскал с собой.

‐ Так какой же ты ударник? А этот сколько вырабатывает ‐ спросил Иван, показывая

на парня, который поодаль на борозде остановил лошадь и, подняв босую ногу, ковырял

пятку.

‐ Подь‐ка сюда‚‐ гулко крикнул Цехминистрюк. 3драсте‚ ‐сказал парень, подходя и

вытягивая кисет.

‐ Здравствуй, товарищ. Как работаешь?

‐ Вчерась гектар и одну десятую вытянул. А, чо?‐ он опустил глаза на сворачиваемую

цигарку.

‐ Ударник?

‐ Нет, не записывался.

‐ Чего босой?

‐ Сапоги разбил, а чинить некому. Своему старику дал ‐ третий день ковыряет. А

работа, она не стоит. И так с пахотой застряли, след в след сеем.

‐ Почему же ты не ударник?

‐ Не записывался. Он вон записался ‐ он и ударник;

‐ Как фамилия?

‐ Жиделев. ‐ И уже сурово повторил: ‐А чо?

‐ Молодец, Жиделев! Вот что! Ты и есть настоящий ударник. В ударники

записываются не на бумаге, а плугом по земле.

На каждом шагу сталкивался Иван с подобной чепухой, но все время испытывал

бодрое и ровное состояние духа. И сам удивлялся этому, пока не понял ‐ наконец‐то

вникает в мельчайшие частицы! Ни на заводе, ни в институте, он не смог бы так

поработать. В городе наваливаются сотни проблем, и только ухватишься за одну, как уже

вопиют все другие, вытрясая душу телефонными звонками, телеграммами, письмами, совещаниями.

Партийное собрание решило направить секретаря сельсовета бригадиром в ту самую

бригаду, где рыжий «ударник» отставал от босого «отстающего».

Двух счетоводов и одного кладовщика поставили плугарями. На освободившиеся

места посадили грамотных, уважаемых стариков. С мобилизованных «в массы» Москалев

взял партийное слово, что бригада секретаря ячейки и плуги коммунистов будут

передовыми.

Он сам перекопал полки и кладовки сельпо, наскреб сто метров мануфактуры, ящик

мыла, три ‚пары сапог и наложил на все это бронь. заставил Цехминистрюка разыскать

сапожника и открыть мастерскую.

По колхозам было объявлено, что состоится премирование ударников‚ не тех, кто

записался, а кто даст высшую норму выработки. Премии были такие: пара сапог (по одной

на колхоз), двадцать метров мануфактуры, десять кусков мыла, первоочередная починка

обуви всей семье. Иван настоял, чтобы Олимпиаду премировали и мылом, и починкой.

В эти дни посевной клин вырос на 32 процента.

‐ Вот так‐то, ‐ сказал Иван Цехминистрюку.‐ А то рабскими темпами ползете. Ими из

вашей нищеты не выбраться. Теперь тебе не двадцатый год ‐ кое‐что поднакопили и для

материального стимула.

Цехминистрюк за это время привязался к Ивану, да и тот как‐то привык к этому

неповоротливому и неумелому руководителю. Они сидели в сельсовете. Цехминистрюк в

углу на табуретке чадил «козьей ножкой» и ласкал взглядом Ивана, сидевшего за

председательским столом.

Учись, учись, пока я здесь‚ ‐ говорил Москалев ‐ Нам с тобой еще долго руководить, пока смена подрастет, умелая да ученая.

‐ Вот ты, Иван Осипович, все нас бедностью попрекаешь. А наша бедность честная, большевистская. На круг семь копеек на трудодень даем, стало быть от государства

лишнего не прячем. А у соседей, в Емельяновском сельсовете, есть колхоз «Второй

большевистский сев». Там в прошлом годе на трудодень пришлось рубль семьдесят

шесть копеек да шесть килограммов хлеба.

‐ Чего, спрашивается, государству осталось?

‐ Емельяновский сельсовет у нас передовой по севу,‐ проговорил Иван, насторожившись. ‐ А колхоз этот я не знаю. И уже заработала мысль: «Неужели мы

недоучли хлебозаготовки? Неужели прячут и делят? Похоже на новый кулацкий маневр».

‐ Насчет большевистской бедности городишь ты чепуху. Весь большевизм стоит на

том, чтобы ликвидировать нищету. Сейчас ею хвалиться позорно. Ты, кстати, повесь на

сельсовете наш новый партийный лозунг, выдвинутый товарищем Сталиным: «Сделать

все колхозы большевистскими, а колхозников зажиточными».

Он говорил это, а сам думал, что спозаранку надо выезжать, что новая проблема уже

тянет к себе и надо разбираться с этим окаянным «Вторым большевистским севом».

‐ Пойду,‐ сказал он, вставая, скучным голосом, с померкшим настроением: ‐ Завтра

спозаранку поеду. Кончай сев, да еще раз напомни коммунистам: невыполнение заданий

будет рассматриваться как неумение бороться за директивы и дело партии.

Наутро снова навстречу «Бьюику» побежала дорога.

Сначала она серой полосой тянулась между черных пашен и сизых озимей, а затем

нырнула в сосново‐березовый лес. Когда она совсем было уперлась в пеструю, коричневато‐белую стену, показался крутой поворот, и «Бьюик», вывернув из колеи, прошелестел левыми колёсами по сухой прошлогодней траве. Деревья расступились, распахнув черно‐голубое пространство земли и неба. На краю поля стоял пятистенный

Читать книгу онлайн В буче - автор Анатолий Васильевич Никульков или скачать бесплатно и без регистрации в формате fb2. Книга написана в году, в жанре Историческая проза, Исторические любовные романы, Проза, Советская классическая проза. Читаемые, полные версии книг, без сокращений - на сайте Knigism.online.