Корабль — сверкающая металлом башня, стоял на плоской вершине холма. Обожженная земля, вокруг него, дымилась.
На могучих ногах-амортизаторах, играло низкое, утреннее солнце.
Пахло гарью.
Сквозь клубы дыма, на его полированном боку, виднелись желтые буквы названия корабля — «Гром». Корпус корабля уже перестал раскачиваться, упираясь амортизаторами в каменистую твердь, стоял ровно. Замер.
«Гром» сел на холме в близи быстрого ручья, где они оставили машину, и теперь бегом, задыхаясь и хрипя, бежали, спотыкаясь, вверх по склону.
К спасению.
Мишка и бежал, и не бежал — как механическая кукла, он лишь позволял Сергею, тащить себя, вперед к кораблю.
Горькая пыль на потрескавшихся губах, пот, заливающий глаза, течет по лицу и шее.
— Шевелись, убьют, — хрипит он Мишке.
Сенчин оглянулся — две дюжины маленьких человечков с винтовками и в серых шинелях, уже переходили через ручей. Они приближались к большому черному валуну, откуда только что перестала доноситься, пулеметная очередь и стрелок стоял в полный рост, оставив оружие на земле. Смолкнув ненадолго, выстрелы опять защелкали — серые дымки вырывались из винтовок. Пули впились в каменистую землю, справа и позади беглецов.
На дальней стороне ручья, где съехавший с дороги длинный армейский грузовик отсвечивал зеленым, не было ни одного убитого, никто не корчился от боли, не кричал, прося о помощи.
Они добрались до трапа…
Утро. Он недавно встал с постели, тяжело и неохотно умылся, перекусил на кухне двумя бутербродами, запил их стаканом крепкого, горячего чая и теперь сидел в своей комнате — три на четыре метра, с одним окном, на шатком деревянном стуле, положив руки на обшарпанный, с облезлой, грязно-белой краской, стол. За покрытыми пылью стеклами окна, разгорался весенний, субботний день. Через открытую, покосившуюся форточку, доносилось воробьиное чириканье.
Яркое солнце пробивалось сквозь ветви растущего за окном старого, ветвистого тополя, от его лучей, пыль на стеклах окна, светилась матово и уныло.
«— Надо помыть. Стыдобища,» — подумал он.
Вспоминая об этом каждые выходные на протяжении последних лет, он словно исполнял привычный ритуал, при этом оставляя все, как есть.
В дверь комнаты требовательно постучали.
— Да!
Вошел Таок — сосед из комнаты напротив. Сегодня он был трезв и чисто выбрит, в теплых войлочных шлепанцах, черных, старых трико с растянутыми, дырявыми коленками, и расстегнутой цветастой рубахе без пуговиц, под которой виднелась белая майка.
— Здорово, племянник! — это Таок ему: — Опять ты мою кастрюлю увел, давай сюда.
— Это не я.
— Конечно, не ты. А вон там, что?
Таок указал в сторону стола, на котором сразу обнаружилась эмалированная, желтая, в крупный оранжевый горох, кастрюля.
— Моя.
Конопатое лицо Таока сморщилось, он вошел в комнату, взял кастрюлю и сунул ему под нос.
— Вот отметина! Видишь? Сколько раз говорить? Кстати, твоя вообще без одной ручки. Как ты их путаешь, не пойму.
Сидя на стуле, в пол-оборота к Таоку, он неловко развел руками, сказал:
— Хм… Извини. Это я, видимо, напутал. Темно было.
— Пить надо меньше. Кстати… — Таок воровато оглянулся на закрытую дверь и, понизив голос, спросил: — У тебя ничего нет?
Видимо, его жена Гемада, была еще дома. На прошлой неделе в их комнате разгорелась короткая ссора, после которой Таок вышел в коридор с большой шишкой на лбу. Разговоры на эту тему он избегал.
— Нет. Я бросил. Вот…
— Да? — сосед недоверчиво заглянул ему в глаза: — Опять? Как-то не верится.
— Угу. Точно.
— Тогда займи, до получки. И моей ни-ни.
Он поднялся со стула, выудив из кармана коричневого, клетчатого пиджака пару медяков:
— Когда это я твоей докладывался?
— Ну ладно, давай. Это я так. Мало ли.
Таок вышел, тихо закрыв за собой дверь. Из коридора донесся его громкий смешливый голос, отвечавший кому-то:
— У кого, у кого? У племянника, одного.
В душе ворочалась противная тяжесть из обрывочных воспоминаний и унылое чувство вины, вызванное похмельем. Он снова посмотрел на свое пыльное окно, встал, под недавно заправленной кроватью, нашел засохшую, комковатую тряпку, принес из уборной общий таз с водой и минут за пятнадцать вернул, слепым от пыли окнам, былой блеск. Отнес таз назад и снова вернулся в комнату.
Давно бы так!
Невольно залюбовался непривычно четким и красочным видом из окна, за которым рос ветвистый тополь. Доносился шум проезжающей недалеко машины и галдеж детворы внизу у дома.
Вымытые стекла блестели и отражали на неровные желтые, крашенные стены комнаты яркие пятна солнечных зайчиков, от чего ему казалось, что начало новых, давно вымученных поступков, положено. Только дела обстояли таким образом, что начинать-то было, собственно, не с чего. Совсем. Пройдут два дня выходных, он вернется на работу в порт, чтобы провести еще одну бессмысленную и тяжелую неделю в пыли и грязи. Снова клепать броню старых, давно просящихся на слом, броненосцев. В понедельник броненосец «Угрюмый», который уже две недели, как закончил капитальный ремонт и стоял в оцеплении охраны, скорее всего уведут из порта, заменив на другой. На «Угрюмом» заново установили орудия и оснастку, а матросы, как муравьи, сновали по его рубкам и палубам.
Бездействие угнетало пустотой, наполняя его раздражением и злостью на самого себя.
Он сидел на стуле, смотря в пол, доски которого давно требовали покраски, когда услышал звук открывающейся двери. Пришла Тосия Вак — шестидесяти двухлетняя женщина, с некогда черными, а теперь серебристо-белыми волосами, убранными в аккуратную, короткую косу, спускающуюся на плечи. На ней было длинное, домашнее платье с красно-желтыми цветочками и бархатные тапочки вишневого цвета. Черные, большие глаза смотрели устало, с плохо скрываемой надеждой.
— Доброе утро, мой хороший, — голос у нее глубокий, нежный.
— Доброе утро, тетя Тося.
— Завтракал?
— Да.
Она подошла к окну, открыла раму.
— Что думаешь делать сегодня, золотко?
Тосия Вак не оборачиваясь смотрела на улицу, руки она спрятала в глубокие карманы платья.
«Золотко»…
Он чувствовал себя подавленно и неловко, не зная, что ответить.
«— Золотко будет трезвиться». — подумал он и сказал с наигранным весельем в голосе.
На кухне, кто-то звенел посудой.
— Пойду, развеюсь.
— Иди, иди…
Возникло минутное молчание, от которого в комнате, как будто стало темно и душно.
Он хотел сказать, произнести слова, наполнить пространство звуком и смыслом, но слова словно исчезали, не успев прозвучать. Помолчали.
— Я приберусь тут, — она все еще стояла к нему спиной, видимо собираясь сказать то, за чем пришла, не решалась.
В коридоре за дверью, раздались слова:
— Роук-то у себя?
— Да, дома — он встал, подтянув брюки.
В дверях стояла соседка из крайней комнаты — Угла Тока. Ей было около пятидесяти пяти лет, маленького роста, полная, с короткими, вьющимися волосами, цвета соломы, в махровом халате, в теплых войлочных тапках, на носу толстые очки, в громоздкой роговой оправе. Передвигалась Угла Тока с трудом и всегда с палочкой.
Артрит.
Тосия Вак повернулась к ней лицом.
— Здравствуй, Тосечка, — и ему: — Доброе утро, Роук.
— Доброе утро, Угла.
— Утреннее собеседование? — она виновато улыбнулась, словно засмущавшись:-тогда потом зайду.
— Что хотела? Заходи. — Тосия Вак подошла к ней и ввела ее в комнату: — Как ноги?
Тосия Вак работала врачом в районной больнице.
Та пожала плечами:
— Хожу. Сегодня вроде ничего, терпимо.
— Я посмотрю, позже.
— Хорошо, когда свой доктор есть и ходить никуда не надо, — Угла Тока рассмеялась смехом человека, которому часто и много отказывали в просьбах, но который вынужден снова и снова просить.
— Тебе в магазин, что ли? — спросила ее Тосия Вак.
— Да, вот хотела попросить Роука, только он и помогает мне, колченогой. — Она горько рассмеялась: — Просила как-то этого конопатого Таока, так такого наслушалась…
— Чего купить? — спросил он ее.
— Роук, — она протянула ему деньги и листок бумаги, сложенный вдвое: — Вот, тут список.
Он выслушал про хлеб, кефир и аптеку, кивал, крутя в руке ее записку, а она, улыбаясь, снова помянула «конопатого», свои больные ноги и отзывчивость Роука, за которую жизнь его в конце-концов вознаградит.
Вознаградит его, да, конечно. Именно так.
Кто-бы сомневался.
Угла Тока ушла.
— Ладно, пойду, — он развернулся к двери, когда Тосия Вак сказала:
— Постой. Я, что хотела сказать, — она подошла к нему и заговорила, стараясь скрыть волнение: — Я — врач и много чего видела. Были случаи, когда человек несерьезно болен — пустяк, но этот пустяк сводит его в могилу. Или наоборот, думаешь, что больной помрет, не надеешься уже, а он, смотришь, идет на поправку, цепляется и… Надо цепляться, золотко, даже когда нет надежды.
— Я знаю. Тетя Тося я…
Он всегда ее так называл — Тетя Тося.
— Тетя Тося! — передразнила она его, и дернула за рукав рубашки: — Бороться надо. Надеется надо. Нельзя опускать руки, и самому опускаться.
— Я уже…
— Да, ты — уже. Возьми себя в руки. Все, иди. Я приберу у тебя. Окно, смотрю, вымыл. И то хорошо.
Сняв пиджак и повесив его на горбатую спинку шаткого стула, он вышел из комнаты, взяв белую, вязанную авоську, в полутемном коридоре, освещаемым лишь окном из кухни, прошел в прихожую, обулся в свои темного цвета разбитые ботинки и через минуту оказался на улице.
