Он сидел по пояс в воде, оборванный, бородатый, и хрипло бубнил:
— Пусти к огню, мужик, пусти!
Глаза у него были тоскливые, с сумасшедшинкой.
Еще секунду назад в тихой заводи, где я набирал воду, никого не было. Я отгонял ладонью мелкий осенний сор, качавшийся поверху. Вдруг что-то рухнуло в воду, и посередине неглубокой ходуном заходившей заводи явилось мне нечто — в драной штормовке, латанных на коленях джинсах и дурацкой летней кепочке с красным пластмассовым козырьком, натянутой ниже ушей. Одна нога этого существа была босая, зато на другой красовался болотный сапог ядовито-зеленого цвета. «Нечто» выжимало бороду, нетерпеливо лягало воду босой ногой и простуженно сопело, нагоняя на меня оторопь:
— Пусти, говорю, погреться. Пусти! Сыро ведь!
В подобной ситуации наши опытные предки бормотали «Чур меня! Чур!» и осеняли себя крестным знамением. Что делал я — неизвестно. Потому что нашел себя уже у костра. Рядом незнакомец, блаженно ухая, наскакивал на огонь то одним, то другим боком — обсыхал. От его лохмотьев и даже от бороды шел пар. Над костром томился котелок с гречкой. Когда повесил — не вспомнить. В голове на разудалый мотив «Камаринской» отзванивало: «Тятя, тятя, наши сети притащили…» Да что же они такое притащили в конце концов?!
Мой влажный гость стащил свой единственный сапог и с огорчением помял его.
— Снашивается! Сюда бы авиационную резину…
— Скажите, — пролепетал я, — скажите! Вот там… в воде… вы как-то… откуда-то… вы что, упали?
Незнакомец даже подпрыгнул, по-птичьи взметнув руки.
— Я? Упал?! Да я, если знать хочешь… Сам ты упал! С печки бряк!
От костра потянуло аппетитным духом, и он внезапно успокоился, принюхиваясь.
— Хороша каша! Давно горячего не клевал.
Я навалил ему в миску каши. Он совсем подобрел и, запихивая в себя гречку ложку за ложкой, бормотал с набитым ртом.
— Надо же, «упал»! Ты возле берега хоть одно дерево увидь! В прошлый сезон туристы костер палили и бросили. На берегу все по эту сторону выгорело. «Упал»! Откуда падать-то? С берега? Так с него до воды носом дотянуться. Рад бы упасть. Рыбы нахватать врасплох. А то пуганая она.
Облизал ложку и вдруг насупился:
— Ты сам-то городской?
— Городской.
Он совсем помрачнел.
— А сюда зачем? Случайно, не меня отлавливать присланный?
Звон в голове становился все оглушительней.
— А зачем вас… э-э-э… отлавливать?
Незнакомца от негодования снова просто взметнуло над землей.
— То есть как — зачем? Ты совсем что ли? Для эксперимента!
(«Тятя, тятя, наши сети…» Все! Сейчас бросится!)
— Может, еще каши? — ласково спросил я, ногой незаметно подвигая к себе толщенную ветку, заготовленную для костра.
— Э! Э! — отпрянул незнакомец. — Ты жердь-то не хватай! Ложь, говорю ложь на место! Я, может, в Красную уже занесенный… Да не псих я, не псих!
Теперь разозлился я:
— А что городите? Отлавливай вас, не отлавливай…
Он задумался.
— А может, и зря, что не за мной. Обносился я совсем. По камышам изодрался. Прошлая экспедиция, когда меня отловила, в город завезла. Изучать! Очень я им ценный оказался. На мне кто на докторов, кто на начальников разных очень даже охотно защищался. Только нельзя мне в городе. Тоскую. Пищу не принимаю. Умом думаю: есть надо, а нутро не берет. Они мне и рыбки красной из заказов, и икорку всех цветов, а я — ни-ни! Даже мотыля достали такого — рыбак свою снасть за него прозакладывает, а я нос ворочу. Чуть не помер. Ну и отпустили! Только окольцевали напоследок.
— Что-что?
Гость вздохнул.
— Окольцевали! А все озеро! Волочет к себе. Держит.
— Так вы рыбак, значит, — догадался я, — заядлый? «И чокнутый!», — добавил я про себя.
— Ладно, ты меня накормил, обогрел… стосковался я по разговору. Хоть я — научная тайна, даже подписку давал, чтоб мое разглашение всемирного помрачения умов не вызвало. Этой, как ее, нездоровой сенсакции!
— Сенсации, — машинально поправил я.
— А ты не перечь! — огрызнулся он. — Молод еще! Не оперился! Ученые все, а как человека излечить — так их нет. «Вот создадим институт! Утвердим смету! Сделаем обследования-расследования!»
Он вдруг обхватил свою голову и стал ее раскачивать из стороны в сторону, словно хотел насовсем оторвать.
— Ох, наказание какое! — выл он. — Ох, фукция моя окаянная!
— Послушайте! — не выдержал я. — Вы же себе голову оборвете!
— Не помочь мне! Ох, не помочь! — завывал тот. — Фукцию я здесь исполняю, фукцию! Понял?! И некуда мне от нее укрыться.
— Это что же за функция у вас такая?
Гость, видно, почуял за вопросом снисходительную усмешечку. Он бросил выть и раскачиваться и тихо сказал:
— Нe суетись! Сейчас сигнал будет, сам поймешь.
И замер, полузакрыв глаза. Под берегом плеснула одинокая волна. Шуршала сухая осока. Озеро лежало серое, тяжелое. Пахло осенней прелью и дымом костра.
— Вот и сигнал, — не открывая глаз, прошептал мой гость.
И я вдруг ощутил гнетущее чувство странной неловкости, беспокойства. Явилось страстное желание куда-то бежать, что-то исправлять, отдавать всего себя чему-то без остатка! Я потряс головой, отгоняя этот дурман. Недаром говорят, что безумие может быть заразительным.
— Ты не тряси головой! Не тряси! Ты меня слушай. Теперь ты подготовленный. На меня эта напасть была. Тебя-то краем задело.
Он вздохнул.
— Ты вот меня то рыбаком крестил, то психом. А я, браток, охотничек был! Да какой! Талант этот во мне кипел. У меня размах был — ого! Мне слюнявчики ваши — лицензии эти, билеты членские — не по чину. Егеря вот такими слезьми рыдали, доказать против ничего не могли. Ух, озоровал я тогда!
Глаза рассказчика горели, он распалялся все больше. Стучал меня по колену. Подмигивал. Возбужденно сплевывал в костер.
— Озеро это я давно присмотрел. А все из-за утей. На каких таких харчах, но разносило их за лето с добрую индейку. Вот забрала меня гордость. Решил я, чтоб известность у меня в известных местах появилась. Чтоб, может, и с меня картины изображали. Как про этих трех охотников. В столовке, где я работал, висела такая. Они там еще на троих соображают, уже лежа.
— Перов эту картину в другом смысле написал!
— В каком смысле, не знаю, но раз есть они на картине, значит, охотники были знатные. Вот взял я на все лето отпуск — и сюда, на озеро. Стал утей прикармливать. Хожу берегом и корки им кидаю. Набивалось их, ртов, как народу в нашей столовке. Корок-то я насушил за зиму, пока там работал. Мешков с десять сюда приволок. Так и скормил им все за лето. Они тучей за мной. Хватают все, что брошу. А заметил, что утей равнодушных не осталось, я сюрприз и выдал. Замесил тесто, шариков накатал, а внутрь лекарств сонных напхал. Брал их потом с воды голыми руками. Лодки четыре на берег свез. Ощипал я их, разложил рядком. Сейчас, думаю, сфотографирую, чтоб увековечиться. Только запарился весь. Дай, думаю, купнусь. Нырнул. Удивился еще, до чего мне в воде ладно! Поплавал, понырял. Вроде не хватает чего, гложет. И тут как-то само вышло: нырнул я, в воде жучка какого-то прихватил и съел. Потом нырнул и червячка еще заглотнул. Там мошку перехватил, здесь — букашку. Братцы, думаю, да что же это? У меня на берегу провианта — для столовой на месяц, если умеючи! А я нечисть всякую грызу. Только остановиться уже не могу, все в тине рачков каких-то шелушу, корешки дергаю. Потом уж, когда меня наука отловила, профессор один долго мне про нишу объяснял.
— Какую нишу? Экологическую?
— Про нее, клятую! Вроде я в ней баланс нарушил. И весь биозы… биоца…
— Биоценоз?!
— Во-во! Он! Бициноз этот местный вроде как поломаться мог. Вкруг озера все со всем в содействии было. Одно другое ело и выплевывало. Третье, значит, тень давало, четвертое ныряло, пятое росло. И все вроде с разрешения друг друга. А я, получилось, примерно как нужный винт выломал. Вот природа и распорядилась по-своему. Взяла и без спросу включила меня в эту круговерть. Вместо убиенных мной утей. Потому что озеру без них — хана. Жучки рачков загрызут, червячки тиной обожрутся или еще чего натворят. Озеро зацветет… В общем, с тех пор я здесь и гнездюсь. Утячью фукцию отбываю.
