Сразу после того как мой отец демобилизовался, у нас дома появился рояль. Не потому, что мой отец был музыкантом. Наоборот, у него совершенно не было слуха. Но мы знали: он полюбил свою жену, нашу маму, в первый же вечер знакомства за то, как она пела. Был день его рождения, пришли друзья и привели с собой маленькую смуглую женщину. Она все молчала и молчала, а потом кто-то достал гитару и она запела. Кончила петь и тут сразу же отец предложил тост: «За свадьбу!» Кто-то спросил: «За чью?» «За мою, конечно!» — ответил отец.
— На ком же вы женитесь? — спросила притаившаяся в углу мама.
— На вас, — сказал отец.
С тех пор они расстались только на четыре года войны — но тогда они уже были нашими мамой и папой. Мы с сестрой бессчетное количество раз слышали эту историю — мне кажется, это было первое, что я запомнила, как только научилась запоминать.
И это абсолютно правдивая история, иначе вряд ли отец поменял бы свой мотоцикл на рояль. Он надеялся: его дети вырастут и будут петь так же прекрасно. Во всяком случае, мою старшую сестру, третьеклассницу, тут же определили в музыкальную школу. Обо мне пока речь не шла. А по воскресным утрам отец внезапно обрывал необыкновенно привлекавший мое внимание процесс бритья — он брился самой что ни на есть опасной бритвой, долго ладил ее на армейском ремне, натирая его каким-то зеленым катышком, потом разводил в миске мыло, помазком наносил на обе щеки густую, как взбитые сливки, пену и начинал чудовищно острой бритвой снимать ее, уже припорошенную черной сажицей щетины, — это зрелище завораживало меня своей мужественностью, в эти минуты я особенно верила в силу и бесстрашие отца. Но вдруг он откладывал бритву в сторону и, слегка прихлопывая перекинутым через плечо вафельным полотенцем уже гладко выбритую щеку, а другую так и оставив густо покрытой пеной, садился к роялю. На пюпитре у нас всегда стояли полученные прямо в придачу к роялю ноты. Я знала все слова, медленно, через черточки написанные под нотными линиями, — кружочки, палочки и перекладинки нот меня совершенно не интересовали, а вот слова приводили в восторг. «Ах, Коля, грудь больно, любила — довольно», — объявляла неизвестному Коле пышногрудая, пышноволосая дама, нарисованная на обложке нот. «Подойди ко мне, ты мне нравишься, поцелуй меня — не отравишься» — это заявление необыкновенно тревожило меня своей прямотой и откровенностью. И обложки нот, украшенные виньетками, замысловатым переплетением цветов и каких-то необычайных букв, похожих на перья диковинных птиц, про которые кто-то из взрослых сказал: «Шрифт либерти» — подумать только «ли-бер-ти»! — мне ужасно нравились. Но отец в ноты не смотрел, он не умел разбирать нот, а слуха у него тоже не было — была одна только его любовь к нашей маме, к ее пению, и он научился ей аккомпанировать — просто запомнил по каким клавишам надо ударять, чтобы получались подходящие аккорды. И мама была к нему снисходительна. «Капли испарений катятся, как слезы, и туманят синий вычурный хрусталь…» — немедленно раздавался ее низкий, чуть надтреснутый, чудным дурманом напоенный голос. Даже если только что она была среди соседок на кухне, заслышав тяжелые удары папиных широких и коротких, словно обрубленных, пальцев по клавишам, она немедленно появлялась в комнате, еще вытирая мокрые руки о фартук, уже пела: «…Одна из них алая-алая была, как мечта небывалая…»
Они пели: «Мы разошлись, как в море корабли…», «Вы сегодня прислали мне розу и тоскующих несколько фраз…», «Милый мой строен и высок, больно хлещет шелковый шнурок». Меня завораживало плетенье слов, но петь я не могла — у меня не было слуха. Сестра моя училась в музыкальной школе, мать великолепно пела, отцу она только изредка говорила: «Ой, не мешай, врешь безбожно!», но надо мной в семье все дружно издевались, потешались и сокрушались за совершенно растоптанное медведем ухо. «Боже мой, мама, ты посмотри: она „Чижика-пыжика” не может запомнить», — говорила сестра убийственно сочувствующим тоном. «Что ж делать, медведь на ухо наступил. Вся в отца», — отвечала мать, и было особенно обидно то, что ни тени ее любви к отцу в этих словах не сквозило: из-за меня она сердилась на папу. И я возненавидела косолапого медведя, глупого чижика-пыжика и всю эту их музыку вообще. И никогда, ничему, могущему случиться в моей жизни, я не оказывала такого яростного сопротивления, как возникшему в семье намерению отдать меня хотя бы для частичного исправления природного недостатка на выучку к некоей Норе Степановне, учительнице музыки моей сестры. Я билась в истерике, плевалась и рычала, и никто ничего не смог со мной сделать. Даже папа, терпеливо объяснявший мне, как потом, в будущем, мне может пригодиться пусть даже самое поверхностное знакомство с музыкальной культурой.
— Вот посмотри, — говорил он, — когда я был маленьким, меня тоже учили, но я пренебрегал, манкировал, а теперь очень жалею. Но все же я, ну, скажи, мама, ведь я все же?…
— Разумеется… — как-то неискренне отвечала мама, и я еще неистовее отбивалась от знакомства с Норой Степановной.
Но это не значило, что я никогда не подходила к инструменту. Стоило мне остаться дома одной, как я открывала крышку рояля и начинала в диком азарте бить по клавишам, совершенно невпопад аккомпанируя необыкновенно громкоголосой декламации. Я знала наизусть всю поэму Багрицкого «Дума про Опанаса» и со всем пылом души кричала: «Опанасе, наша доля туманом повита — хлеборобом хочешь в поле, а идешь бандитом» — и била по басам и перекрикивала их, и в том была только та польза, которую извлекал древний оратор, тренируя свой голос перекрикиванием шума морских волн. Но у меня не было специальной цели укрепить голос — просто мне нравилось словами раздирать себе душу, а там, где я, следуя здравому смыслу чтеца, не могла кричать, я едва касалась верхнего регистра и слегка приблатненным говорком произносила: «Балта городок приличный, городок что надо…» — я понимала слова и за это любила их вдвойне: за то, что понимала их, и за то, что не понимала музыку…
Но вот я стала школьницей и, естественно, мне пришлось ходить на уроки пения. Учительница, Ираида Васильевна, бледная и помятая, как промокашка, когда-то была настоящей певицей, но в результате какого-то простудного заболевания лишилась не только своего певческого голоса, но и самого обыкновенного человеческого тоже. Постоянно сморкая длинный остренький носик, глядя на меня сквозь набегавшие то и дело не то от насморка, не то от отчаяния слезы, она говорила тоненько, как мышка:
— Я от тебя повешусь. Или лишусь ума. — И весь класс начинал дико ржать. — Нет, правда, — пищала она. — Ну-ка, подойди сюда, — и совершенно не обращая внимания на шум в классе, как будто, возникший по данному поводу, он даже доставлял ей удовольствие, садилась к инструменту, — повторяй за мной: до-о-о…
И я сквозь щелочку губ пронзительно пищала: д-о-о — имитируя не музыкальную ноту, а только ее голосок:
В сердцах она хлопала крышкой пианино и говорила:
— Ты урод, ты калека, а еще передразниваешь других.
Но я искренне не понимала, чего она от меня хочет. Я вообще не понимала, зачем они нужны, эти уроки, во время которых мы должны были сначала петь всем классом: «Жили у бабуси два веселых гуся…» и еще, разделенные по колонкам на голоса, гудеть какую-то белиберду про дядю Якова, который то ли слышал звон, то ли не слышал…
Потом, в следующем классе, мы без конца разучивали жалобную песню про чибисов: «А скажите, чьи вы, а скажите, чьи вы, и зачем, зачем идете вы сюда?» В моей голове не только мелодия, но и слова этой песни почему-то не укладывались, я никогда не видела и не жалела ни чибиса, ни его чибисят. Но к этому времени я научилась беззвучно открывать рот, когда пела в общем хоре. Ираида Васильевна, желая уличить меня, подкрадывалась и, навострив ухо, становилась вплотную ко мне — тогда я попросту наклонялась и шептала: «Ангина у меня, Ираида Васильевна. Уж вы-то должны понимать…» У нее сразу начинали дрожать губы, она силилась изобразить презрительную усмешку и отходила — что она могла сделать со мной? Да и я — ну скажите, — чем я могла помочь ее педагогическим усилиям?
