В этой книге автор рассказывает о восстании чомпи — наемных рабочих шерстоткацких мануфактур Флоренции XIV века. Чомпи не имели своего цеха и поэтому были совершенно бесправны, во всем зависели от хозяев мануфактур. В мастерских за каждым их шагом следили надсмотрщики и «чужеземный» (из другого города) чиновник, который штрафовал их за каждую малость, своей властью мог приказать выпороть любого рабочего и даже заключить его в тюрьму.
Летом 1378 года доведенные до отчаяния чомпи вместе с беднейшими ремесленниками подняли восстание. Они захватили правительственный дворец и создали новое правительство во главе с бывшим чесальщиком шерсти Микеле ди Ландо. В ответ «жирные» закрыли мастерские и организовали голодную блокаду Флоренции. Вместе с тем они постарались отколоть от чомпи их союзников, мелких ремесленников, которым посулили политические права. В конце августа «жирным» с помощью Микеле ди Ландо удалось подавить восстание чомпи, цех наемных рабочих был ликвидирован. Однако волнения среди чомпи продолжались до 1382 года, когда окончательно укрепилась власть «жирного народа». Восстание чомпи — первая попытка захвата власти предпролетариатом, и в этом его историческое значение.
В доме Николайо Альбицци царила тишина. В нем всегда было тихо, потому что хозяин дома не выносил шума. Многочисленные слуги двигались неслышно, разговаривали шепотом, и даже младенцы плакали, казалось, тише, чем в других домах.
Весенним вечером 1360 года в одной из комнат этого дома за шахматным столиком сидели два человека — отец и сын. Николайо Альбицци, крупный, плотный старик с большой, чуть откинутой назад головой и породистым выразительным лицом, казался намного значительнее и даже красивее своего сына. Алессандро, младший сын синьора Николайо, хотя и был недурен собой, в свои неполные тридцать лет уже начал лысеть, к тому же, будучи немного близоруким, постоянно щурился, что придавало его немного одутловатому лицу какое-то страдальческое выражение.
Отец и сын долго сидели молча, глядя на фигуры, разбежавшиеся по доске, то ли размышляя над ходами, то ли занятые какими-то своими мыслями.
— Я рад, что ты пришел сегодня, — тихо проговорил синьор Николайо, не поднимая глаз от доски.
— Мне захотелось тебя видеть, — также тихо, не взглянув на отца, ответил синьор Алессандро.
— Это похвальное желание, — заметил синьор Николайо, — но все равно пощады тебе не будет! — И с этими словами он двинул вперед фигурку королевы.
Синьор Алессандро хотел было сказать отцу, что этим опрометчивым ходом он открывает его фигурам прямую дорогу к своему королю, но промолчал и только чуть заметно улыбнулся.
В этот момент к креслу синьора Николайо подошел слуга и что-то прошептал ему на ухо. Выслушав его, синьор Николайо опустил веки, и слуга исчез.
— Лапо пожаловал, — помолчав, сказал синьор Николайо. — Вечно он не вовремя! Твой ход, Сандро.
Синьор Алессандро поднял было руку, но тут дверь распахнулась, и в комнату вошел мессер Лапо ди Кастильонкьо, выборный глава Гвельфской партии, человек, перед которым трепетала вся Флоренция.
— Садись, Лапо, — сказал синьор Николайо, небрежно махнув рукой в сторону кресла, стоявшего у столика.
— Здравствуй, Никколо, — проговорил мессер Кастильонкьо, кивком ответив на поклон синьора Алессандро. — Слышал новости?
Синьор Николайо и мессер Кастильонкьо были почти одногодками, их семьи, одинаково старинные и почитаемые, испокон веков дружили друг с другом и не однажды роднились. Однако с годами, старея, они все больше отдалялись друг от друга. Тому, конечно, были причины, главная из которых заключалась в том, что за последние десятилетия семья Альбицци стала самым могущественным и влиятельным кланом во Флорентийской коммуне, в то время как род Кастильонкьо и по богатству и по влиянию должен был довольствоваться (вместе со многими не менее родовитыми семьями) вторыми ролями. Правда, став во главе партии, безраздельно господствовавшей в государстве, мессер Кастильонкьо занял весьма видное положение, считался всемогущим, ибо держал в своих руках судьбу каждого флорентийца. И все же во всех мало-мальски важных делах он и шага не мог ступить, не посоветовавшись с синьором Николайо, а прямее говоря — не спросив его указаний.
— Новости? — переспросил синьор Николайо. — Если ты хочешь рассказать мне о заговоре Бартоломео Медичи, то это уже не ново.
— Вот как? — удивленно и с нескрываемым разочарованием воскликнул мессер Кастильонкьо.
— Не сердись, Лапо, — с усмешкой сказал синьор Николайо, — но, по-моему, ты плохо распоряжаешься деньгами. Я трачу меньше, но, как видишь, узнаю обо всем раньше тебя… Но ты прав, — продолжал он, после того как слуга, поставив на столик у кресла мессера Кастильонкьо его любимое вино и три золотых кубка, удалился, — этот выскочка, этот торгаш из захолустья слишком уж обнаглел. Подумать только, вместе с бандой своих дружков и прихлебателей он чуть ли не в открытую смущает цеховых людей, вдалбливает им в их дубовые башки мысль, будто они имеют столько же прав вершить дела государства, сколько и мы! Он, изволите видеть, считает противозаконными аммониции, налагаемые партией!..
— И еще имеет наглость говорить, — не без ехидства вставил мессер Кастильонкьо, — что в первую голову следует повесить тебя, а весь род Альбицци изгнать из Тосканы.
— Да, ты прав, пора его остановить, пока не дошло до бунта, — сверкнув глазами в сторону мессера Лапо, сказал синьор Николайо. — Ты ведь догадался захватить список злоумышленников, не так ли?
— Вот он, — ответил мессер Кастильонкьо, извлекая откуда-то из-под одежды свернутый в трубочку лист бумаги и передавая его синьору Николайо.
— Так, все сходится, — пробормотал тот, просмотрев первые строчки. — Дини, его давно надо было повесить. Ну, кто же тут еще? О! Смотри-ка, Сандро, наш друг и родственник! И он туда же!
Синьор Алессандро удивленно взглянул на отца.
— Твой своячок, — отвечая на его взгляд, с брезгливой улыбкой сказал Альбицци-старший.
— Дуранте Арсоли? — воскликнул синьор Алессандро. — Не может быть!
— Почему же это не может быть? — возразил синьор Николайо. — Яблоко от яблони недалеко падает. Его папаша, Ламберто Арсоли, всю свою жизнь только и делал, что мутил народ. Нет, не случайно он здесь! — Старый Николайо постучал кольцом по списку. — И пусть он будет нам хоть десять раз родственник, я первый скажу: Флоренция должна навсегда освободиться от рода Арсоли.
«И чего он так раскудахтался? — подумал синьор Алессандро, глядя на отца. — Можно подумать, что у Флоренции нет врагов опаснее, чем этот полунищий Арсоли!»
Внезапно в голове у него мелькнула новая мысль, столь неожиданная, дерзкая и вместе с тем простая, что он чуть не задохнулся от волнения. Синьор Николайо вместе с Кастильонкьо еще долго обсуждали судьбу каждого из заговорщиков, однако синьор Алессандро их больше не слушал. Наконец, просидев чуть ли не час, мессер Кастильонкьо распрощался и ушел.
— Фу, надоел! — сказал синьор Николайо, откидываясь на спинку кресла. — Вечно принесет его нелегкая, когда не надо!.. Ты не забыл, Сандро, твой ход.
— Отец, можешь ты сделать для меня одну безделицу? — спросил синьор Алессандро.
— Ну что ж, говори, — отозвался синьор Николайо, снова обращая взгляд на доску.
— Не трогай Арсоли. Пусть Кастильонкьо арестует кого-нибудь вместо него.
Синьор Николайо поднял глаза.
— Ты, верно, шутишь? — сказал он.
— Нисколько, — ответил синьор Алессандро, кажется впервые за весь вечер встречаясь с отцом взглядом. — Я даже знаю, кого надо арестовать вместо Дуранте. Чекко Форжьере. Он сиенец. Когда-то за такие же точно дела его изгнали из родного города.
— Нет, Алессандро, ты просто сошел с ума! — пробормотал синьор Николайо. — При чем тут какой-то Чекко? Он причастен к заговору?
— Не думаю. Чекко человек тихий. Но он мог участвовать в заговоре Медичи. Он сосед Арсоли, к тому же женат на его двоюродной сестре.
— Это уж слишком! — прервал сына синьор Николайо. — Значит, ты не шутя предлагаешь мне не трогать виновного и покарать невинного? Да как у тебя язык повернулся?
«Будто ты караешь одних виновных!» — пробормотал про себя синьор Алессандро.
— Подумай о своей дочери, — сказал он вслух.
— Что мне о ней думать? — раздраженно возразил синьop Николайо. — Пусть хоть завтра же возвращается в этот дом и живет, как раньше жила.
— Никогда она сюда не вернется, — сказал синьор Алессандро. — Она любит Дуранте, и, если его казнят, думаешь, она не догадается, чьих это рук дело?
— Ну, так пусть идет в монастырь или куда хочет! — почти крикнул синьор Николайо. — Если мы из-за сестер, дочерей, тетушек станем мирволить крамольникам, они перережут нас в наших собственных постелях.
— Но ведь сестра не одна, у нее сын, — упрямо продолжал синьор Алессандро. — Твой внук, отец.
— Я возьму мальчика к себе и сделаю из него истинного гвельфа, — сказал Альбицци. — Надеюсь, отец еще не успел его испортить.
— Значит, ты мне отказываешь? — тихо спросил синьор Алессандро.
— Отказываю. И чем скорее ты выбросишь эти глупости из головы, тем лучше.
Наступило молчание. Оба сидели, потупив головы, не глядя друг на друга, раздраженные и расстроенные.
— Жалко… — пробормотал наконец синьор Алессандро.
— Я понимаю тебя, Сандро, — уже гораздо мягче проговорил синьор Николайо. — Тебе жаль сестру, в этом нет ничего удивительного. В твоем возрасте это вполне естественно. Но, в то время как ты думаешь о сестре, о ее слезах, я думаю о Флоренции, о благополучии государства. В политике нет места родственным чувствам, запомни это.
