50-летию Ленинской пионерской организации посвящается
Над Невой — дом родной
И дымок заводской…
На битву пойду за тебя,
Застава родная моя!
(Из песни к фильму)
Петроград. 1919 год. Одна из небольших площадей.
На временной эстраде под звонкие звуки оркестра и одобрительные выкрики зрителей разыгрывается танцевальная сценка: солдат и матрос, отбивая лихую чечетку, наступают на толстого генерала в фуражке с крупной надписью: «Антанта».
Накрапывает осенний дождь, но зрители не расходятся.
В Петрограде — праздник. На крышах и углах зданий алеют флаги. На одном из фасадов — лозунг: «Да здравствует вторая годовщина Советской республики!» У прохожих — красные банты в петлицах.
На заборе — плакат. Капиталист в цилиндре держит на поводке собаку. Голова бульдожья, погоны генеральские, ноги в лакированных сапогах со шпорами, по туловищу надпись: «Юденич».
Рядом — другой плакат. Огромная вошь ползет по длинному ряду гробов. Лозунг: «Три врага нашей республики — голод, холод и тиф».
Деревянная дощечка. Чернильным карандашом выведены слова: «Мария Петровна Прохорова. Мать, жена и боевой товарищ. Умерла от тифа. Петроград. 1919».
У свежего могильного холмика стоят двое: отец в кожанке с маузером и сын лет двенадцати, тоже в кожаной куртке. Отца зовут Глебом, сына — Глебкой. Они очень похожи друг на друга. У обоих вертикальная морщина прорезала лоб. Колючие сухие глаза прищурены. Крепко сжаты губы.
Здесь же — трое рабочих. В руках у двоих по лопате. Третий держит связку веревок, на которых опускали в могилу гроб.
Василий, молодой, круглолицый, с большими чуть навыкате голубыми глазами, прислушивается к отдаленным звукам оркестра, шумно вздыхает и начинает скручивать «козью ножку».
Архип, пожилой, совершенно лысый мужчина, мнет старую замасленную кепчонку, надетую на черенок лопаты.
Василий достает зажигалку, готовится чиркнуть колесиком, но жилистая рука протягивается из-за его плеча, вырывает самокрутку и отшвыривает ее в сторону.
Василий обернулся и встретил осуждающий взгляд Митрича — худого, костлявого рабочего с сердито ощетиненными усами.
И опять все стоят — не шелохнутся.
А дождь все идет. Качаются голые ветки кустов, сбрасывая на землю тяжелые капли. Ветер надоедливо бренчит какой-то железкой.
Глебка отрывает взгляд от могилы матери, смотрит куда-то в серую безрадостную даль — на низкие, медленно ползущие тучи, на темную щетину осенних деревьев.
Глеб-старший кладет руку на плечо сына и, вздохнув, говорит:
— Пошли, сынок!
Знакомая эстрада. На ней выступают два гармониста в красных рубахах. Летят забористые частушки:
«Был Керенский временный
Богачей поверенный…
Выгнали из Питера
Дурака-правителя!»
Зрители одобрительно гудят.
Мимо эстрады проходят оба Глеба и трое рабочих. Им не до праздника.
А гармонисты продолжают:
«Был Юденич генерал,
Петрограду угрожал.
Только Пулково понюхал —
Получил прикладом в ухо!»
И опять несется одобрительный шумок и смех.
Два Глеба и рабочие проталкиваются через толпу. Звучит третья частушка:
«Холод, голод валят с ног.
Не поможет контре бог!
Всех врагов с земли сотрем!
Хлеб и сало мы найдем!»
— Держи карман шире! — невесело шутит кто-то. — Хлеб да еще и сало!.. Не жирно ли будет?
Небольшая, бедно обставленная рабочая комната: комод, стол, стулья. В черной рамке — фотография Марии Прохоровой.
На столе — смена белья, чистые портянки, котелок, ложка, маузер.
Сидит у стола насупившийся Глебка. Глеб-старший пришивает пуговицу к кожаной куртке, с сожалением поглядывая на сына.
Глебка встает, подходит к окну. На глазах навертываются слезы.
Глеб-старший порывисто обрывает нитку, глухо говорит:
— Не могу, Глебка! Не могу!.. Сам знаешь — время сейчас трудное… Не на прогулку еду — за хлебом… Там и голову оставить недолго!
Глебка молчит, обиженно глотая слезы.
Резкий стук в дверь. В комнату входят Архип, Василий, Митрич и еще несколько рабочих. Все одеты по-дорожному. У одних вещевые мешки за плечами, у других в руках деревянные сундучки.
— Мы готовы, Глеб Прохорович! — говорит Архип.
— Ну что ж, — задумчиво отвечает Глеб-старший.
Глебка смотрит на отца в ожидании последнего решающего слова. В глазах — упрек и затаенная надежда.
— Ну что ж, — повторяет отец. — И мы… и мы тоже почти готовы!.. Собирайся, Глебка!
Лицо у сына вспыхивает от радости, а отец добавляет суровым тоном:
— Собирайся! Только знай: нянчиться с тобой некому, да и некогда!.. И не сын будет у меня в отряде, а рядовой боец Глеб Прохоров!
— Хорошо! — улыбается Глебка.
— Бойцы говорят — есть! — поправляет его отец.
— Есть! — отвечает Глебка.
Москва. Бьют куранты.
У ворот — часовой. Мимо него, показывая пропуска, проходят люди. Здесь и крестьяне с котомками, в лаптях, и рабочие, и матросы.
Чуть в стороне, у кремлевской стены, столпились знакомые нам питерские рабочие.
Глебка стоит в нескольких шагах от часового и с любопытством наблюдает за вереницей выходящих людей. Среди них — Глеб-старший. Идет веселый, подтянутый, решительный.
Глебка бросился к нему.
— Ну?.. Видел?
Отец растопырил широкую рабочую пятерню, полюбовался на нее и сказал:
— Вот!.. Этой самой рукой только что с Ильичем прощался!
Подоспели остальные рабочие, окружили их. Глеб-старший осторожно, уважительно вытащил из кармана бумагу.
И пошла она из рук в руки. Глебка видел, как светлели лица рабочих.
— Дайте!.. Дайте мне! — взмолился он.
Василий передал ему документ. Это был обычный мандат, но внизу стояла подпись: «В. Ульянов (Ленин)». В верхнем углу приклеена старая фотография отца.
— Ну и похож же ты на меня, батя! — с завистью воскликнул Глебка.
— Может, наоборот? — усмехнулся отец.
— А какая разница?
— Большая! — произнес Глеб-старший. — Мне из-за тебя Владимир Ильич замечание сделал!
Бойцы насторожились. Глебка растерялся.
— Ильич так и сказал, — продолжал отец. — Вы, товарищ Прохоров, недооцениваете опасность. Я бы вам не советовал брать сына с собой.
— Зачем же ты… про меня! — вырвалось у Глебки.
Отец строго, осуждающе взглянул на него.
— Ленину, кроме правды, ничего не скажешь!..
Обоз с продовольствием стоит на дороге. Вокруг — разъяренная, орущая толпа.
Мелькает рука с ножом и из разрезанного мешка упруго брызжет зерно. Мужики, сгрудившиеся у передней подводы, умолкают. А дальше — у других саней, груженных мешками, ящиками, кулями, бочками, толпа продолжает шуметь.
Широко раскрыв глаза, смотрит Глебка на струйку зерна, падающего в грязный снег.
— Не нашим — так и не вашим! — орет верзила и заносит руку над вторым мешком.
Подбежал Архип с винтовкой, прислонился спиной к подводе.
— Ты лучше мне кровь пусти!
Глянув на винтовку, верзила опускает нож.
Подскочил опомнившийся Глебка. Руками прикрывает прорезь в мешке, но это не помогает: зерно просачивается между пальцев. Тогда Глебка сдергивает с головы кепку и начинает затыкать дыру.
Архип глядит под ноги на пожелтевший от зерен снег, с болью произносит:
— Сколько хлеба загубил! По теперешней питерской норме — это недельный паек на такую семью, как у меня! А у меня таких, — он кивает на Глебку, — девять в Питере осталось… Они хлеба этого уже два года досыта не едали! А ты его — в грязь!..
— Наплодил нищих, а теперя на чужое заришься! — злобно хрипит верзила.
— Докомиссарились, работнички христовы!
— Им жрать нечего, так они и нас по миру хотят пустить!
Человек в полушубке, с бритым не деревенским лицом, незаметно подталкивает верзилу кулаком.
Архип, настороженно следя за рукой, сжимающей нож, вскидывает винтовку.
Растолкав толпу, к саням подходит Глеб-старший, опускает вскинутую Архипом винтовку и взбирается на подводу.
— Есть у меня один вопрос! — говорит он, обращаясь к толпе. — Когда у одних хлеб в ямах гниет, а другие от голода пухнут — это по совести получается?.. У кого он гниет? У кулаков-мироедов!.. Закон у нас такой! У середняка рабочий класс просит: «Помоги, друг! С голоду дохнем! Придет время — расплатимся! За пролетариатом не пропадет!..» А у бедняка и не просим даже! Знаем — у него у самого хребтину через живот прощупать можно… А что касается кулака-мироеда, тут разговор короткий: «Даешь — и точка!»
— Слышали! — раздается густой насмешливый бас. — Ловок на обещания, а на деле мужику один разор да обида!
Глеб поворачивается на голос. Кряжистый мужик с густой смолевой бородой вызывающе смотрит на него.
— А ну ответь! — говорит ему Глеб. — Ленин бедняка или середняка обидел хоть раз?
— Мы от Ильича обид не видали! — басит мужик. — Только ты-то тут при чем?
Выхватив из кармана мандат, Глеб протягивает его кряжистому мужику.
Подходит верзила, тянется к бумаге. Мужик ловко перехватывает его руку, легко отгибает книзу.
— Погодь… Не лапай!
Прочитав мандат, он раскатисто бросает в толпу:
— Мужики! А ведь верно — Ленин… подписал!..
Слышен удивленный шумок. Кое-кто поворачивается к верзиле.
— Это ты слухи пущал? — спрашивает у него кряжистый мужик.
К верзиле подходит Василий.
— Дай-ка мне твой ножичек!
— На! — отвечает верзила.
От неожиданного удара Василий падает на землю, а верзила, распихивая людей, бросается прочь. Вскочив на ноги, Василий целится в удаляющуюся сутулую спину.
— Василь! — гремит предостерегающий голос Глеба.
Василий послушно опускает винтовку и прикрывает ладонью подбитый глаз.
Доносится сиплый гудок паровоза. Все поворачиваются к станции.
Видны три теплушки, загнанные в тупик, кирпичное здание вокзала, водокачка, у платформы стоит пассажирский состав без паровоза. Вдали из-за деревьев медленно подымается облачко дыма.
Толпа приходит в движение. С криками: «Идет!.. Идет!..» — многие бегут к станции.
Глеб-старший переглядывается с Василием.
— Давай — как условились!
Василий тоже убегает.
К Глебу-старшему подходит кряжистый бородатый мужик, протягивает мандат.
— Ты, мил-человек, зла на нас не имей!.. Всякие тут наезжают — крестьян потрошат… Озверел мужик… Грузи побыстрее… Неровен час — батька Хмель нагрянет! Видал я здесь из его шайки…
К забитой народом платформе, у которой стоит состав без паровоза, медленно подходит поезд.
На подножках вагонов, на буферах, на крышах в разных позах сидят, висят и лежат мешочники.
Поезд еще не успевает остановиться, а с платформы и из состава без паровоза к нему, как на штурм, ринулась ревущая толпа новых пассажиров.
К паровозу подбегает Василий, поднимается по железной лесенке, добродушно кричит, сунув голову в проем будки!
— Гостей принимаете?
Машинист и его помощник — оба пожилые, вислоусые, медлительные, молча рассматривают появившуюся на уровне пола голову Василия.
— Ох ты-ы! — со скрытой усмешкой произносит машинист.
— Верно! — подхватывает Василий. — Отгадал — с Охты я!
— Земляк? — удивляется машинист. — Из Питера?
— А то откуда ж!.. В Парижах не живали!
— Востер ты — я погляжу! — ворчит машинист. — Выкладывай, чего надо, или проваливай, пока я тебя не перекрестил!
— Меня уже перекрестили! — весело гогочет Василий, мигая подбитым глазом, и вдруг говорит серьезно: — А дело такое… Раз ты из Питера — помогай!..
По ступенькам платформы торопливо сбегает начальник станции. Он только что выбрался из толпы мешочников. На ходу поправляет сбитую набок фуражку, одергивает помятую шинель. А сзади кричат:
— Не отправишь — тут же и похороним!
— И креста не поставим!
— И отходную прочитать не успеешь!
Часть мешочников идет с начальником к паровозу.
Машинист выжидательно смотрит на приближающуюся толпу, потом — на второй состав, на три теплушки, загнанные в тупик. Состав без паровоза и теплушки стоят на одной колее.
Начальник станции подходит к паровозу, говорит, задрав кверху хмурое бледное лицо:
— Цепляй второй состав! Да поживей!..
— А второй паровоз даешь? — с усмешкой спрашивает машинист. — Впереди подъем!.. Тебя вместо второго паровоза подцеплять придется!.. Согласен?
Начальник отвечает что-то, но голос его тонет в громких выкриках толпы:
— Цепляй!..
— Цепляй, а то и паровозу и тебе разом пары выпустим!
Машинист еще раз оглядывает второй состав и теплушки.
— Прицеплю!.. Но если что случится — ты ответчик! За подъемом — крутой спуск верст на двадцать!
— Знаю! Цепляй!
Паровоз обдает паром и начальника и толпу. Грохают буфера. Поезд трогается.
С платформы доносится взрыв отчаянных голосов. Там не знают, чем закончились переговоры, и снова бросаются на штурм отходящего состава.
Полным ходом идет погрузка хлеба в вагоны.
Вдоль задней стороны теплушек прохаживается с винтовкой Архип. Лязг буферов заставляет его испуганно повернуться.
Насторожились и бойцы на другой стороне теплушек. Те, кто нес мешки, остановились.
— Василь! — зовет Глеб Прохоров.
Подбегает Василий.
— Это что такое? — спрашивает Глеб, кивнув на удаляющийся состав.
— Не извольте беспокоиться, товарищ командир! Полный порядок! Не подведет!
— Ну, смотри у меня!.. — одобрительно произносит Глеб Прохоров и кричит: — Глебка!
Подходит сын.
— Пойдешь со мной! — говорит отец и командует остающимся: — Поторопись!
Бойцы продолжают грузить в теплушки мешки, ящики, кули.
Паника на станции поутихла. Поезд, миновав стрелку, стал пятиться назад — ко второму составу.
Начальник стоит у дверей вокзала и с облегчением смотрит на сближающиеся вагоны.
К нему подходят Глеб и Глебка.
Начальник делает мученическое лицо и, отчаянно размахивая руками, начинает выкрикивать:
— И не проси!.. И не думай!.. И так грех на душу взял — второй состав заставил прицепить! Куда тут с теплушками еще!
Глеб-старший молча слушает его.
— И не уговаривай! — продолжает начальник. — Не прицеплю — и все тут!.. Э! Эй! Куда?
Последние слова адресуются уже не Глебу, а поезду. Два сцепленных состава, не останавливаясь, продолжают пятиться в тупик — к теплушкам. Люди, облепившие вагоны, снова начинают волноваться.
— Куда-а-а!.. — несется над станцией.
— Куда его черти прут?..
— Бра-а-атцы! — кричит верзила. — Да они нас всех под откос пустят! Поезд перегружен, а тут теплушки еще цепляют!
Долетает перезвон буферов — поезд дошел до теплушек.
Толпа угрожающе гудит…
Сзади теплушек по-прежнему шагает с винтовкой Архип.
С этой же стороны поезда вдоль вагонов идет железнодорожник с молотком на длинной рукоятке. Он выстукивает колеса, заглядывает в коробки букс.
Когда железнодорожник подходит к передней теплушке, на путях появляется благообразный мужик с бородкой. Правую руку он держит за пазухой.
Архип, хмурясь, смотрит на него.
— Стой! Поворачивай оглобли!
Мужик послушно останавливается в пяти шагах, мнется в нерешительности. Архип, не отрываясь, следит за его рукой, засунутой за пазуху. Наконец мужик начинает потихоньку вытаскивать руку. Архип приподымает винтовку. В руке у мужика — кусок сала.
— Баба у меня… больно жалостливая! — сконфуженно произносит он. — Услыхала, что у тебя девять детишек… Снеси, говорит, в подарок…
Мужик, вытянув вперед руку с салом, подходит вплотную к оторопевшему Архипу.
— Стой… как же… это что же… — растерянно бормочет Архип и опускает винтовку.
Мужик сует сало Архипу в руку. Тот подносит кусок к глазам, смотрит растроганно и спрашивает:
— Чем же отдарить мне твою жинку?
Железнодорожник, проверявший колеса, по-воровски оглядывается на Архипа и, открыв коробку буксы, бросает туда несколько горстей песку.
— Э-э! Свои люди! — говорит Архипу благообразный мужик. — Разбогатеешь — отдашь! Будь здоров!.. Деткам кланяйся!..
— Бей анархиста! — орет верзила.
Вокруг Глеба-старшего вскидываются сжатые кулаки. Он левой рукой прикрывает Глебку, а правой выхватывает маузер и направляет дуло начальнику станции прямо в грудь.
— Именем революции приказываю — давай отправку!
Верзила сзади хватает Глеба за локти, старается заломить руки за спину, но это ему никак не удается.
— Бей! — хрипит он.
— Ба-атя! — испуганно кричит Глебка и, не раздумывая, повисает у верзилы на руке.
Сильный удар отбрасывает Глебку в сторону. Он падает. Все опрокидывается у него в глазах: люди, платформа, поезд. Над ним нависает серое в тучах небо и на этом фоне видны очертания медного железнодорожного колокола.
Глебка с трудом поднимается на ноги, дотягивается до веревки, привязанной к языку.
Три громких удара раздаются на станции.
Тотчас хрипловато откликается паровоз.
Куча тел, сгрудившихся вокруг Глеба-старшего, рассыпается. Люди бросаются к вагонам. И только верзила, как клещ, держится сзади за кожаную куртку. Глеб-старший швыряет его через голову на платформу, целится из маузера в распростертую на досках фигуру, брезгливо сплевывает, хватает Глебку за руку и бежит к теплушкам.
Поезд трогается.
Бойцы продотряда и оба Глеба на ходу впрыгивают в теплушки.
Длинный состав с тремя теплушками в хвосте медленно преодолевает крутой подъем. С двух сторон стоит угрюмый лес в зимнем белом уборе.
На задней площадке последней теплушки, засунув руки в рукава, с винтовкой сидит боец продотряда.
Дверные скобы этой теплушки связаны веревкой — здесь никого нет, только продовольствие. Из трубы над второй теплушкой весело курится дымок. Двери полураздвинуты.
Видны мешки и ящики. В центре — печка. Вокруг сидят и лежат бойцы продотряда.
— Везем, товарищи, золото! — говорит Глеб Прохоров. — Нет!.. Ценнее, чем золото! Жизнь везем питерским рабочим! Кто возьмет лишнюю осьмушку — тот враг революции и контра! А с врагом разговор короткий!
Он выразительно хлопает по коробке маузера и спрашивает:
— Разъяснять еще надо?
— Не надо!.. Ясно!.. — вразнобой отвечают бойцы.
— Тогда порешим так! — продолжает Глеб-старший. — Мы — питерцы и жить будем на питерском пайке!.. Вопросы есть?
— А как насчет поесть? — спрашивает кто-то и добавляет смущенно: — По питерской, конечно, норме…
— Каша варится! — отвечает Глеб-старший. — На остановке поедим!
Слышится разочарованный шумок.
— А если поезд пойдет и пойдет… без остановок?
— Если хоть до самого Питера пойдет без остановок, то только радоваться надо, товарищи!.. Потерпим!
Бойцы молчат.
— Потерпим, спрашиваю? — повторяет Глеб-старший.
— Потерпим! — отвечают бойцы.
В передней теплушке тоже полно мешков, кулей и ящиков. Потрескивают дрова в печке. На ней котел. В нем что-то бурлит. Один боец помешивает варево палкой. Второй — это Митрич — стоит у двух ящиков. На левом — весы с гирями. На правом — выстроились рядами небольшие порции хлеба. Митрич считает их вслух…
— Двенадцать, тринадцать, четырнадцать… Еще одной не хватает…
Он отрезает от каравая тонкий кусок хлеба, кладет его на весы. Кусок чуточку перевешивает. Митрич недовольно крякает, берет нож, чтобы отрезать излишки. Подумав, он машет рукой и произносит:
— Ладно!.. Глебке будет — с походом…
— Правильно! — соглашается боец. — За смекалку!..
Средняя теплушка. Глеб-старший подсаживается к Василию и Глебке.
— Как глаз?
— Глаз — он что!.. К вечеру проморгается! — беззаботно отвечает Василий. — Ты, товарищ командир, лучше Глеб Глебычу посочувствуй! У него вво какая шишка на затылке проклюнулась! Хоть бы медяшку какую приложить…
Глеб ласково похлопывает сына по плечу, а Василий, повысив голос, говорит, обращаясь сразу ко всем:
— А что, товарищи!.. Сидеть бы нам на той станции, если б Глеб Глебыч в колокол не ударил!
— Это верно! — подхватывает Архип.
— Как заправский начальник, отправку сыграл! — добавляет кто-то. — Быть тебе, Глеб Глебыч, начальником преогромной станции!
— Не… не хочу! — серьезно отвечает Глебка.
— А кем ты хочешь быть? — подмигивая бойцам, спрашивает Василий.
— Доктором!.. Тиф буду лечить!
Василий удивленно присвистывает.
— А чем его лечат, знаешь?
— А во! — Глебка трясет привязанной к поясу флягой.
Василий недоуменно принюхивается.
— Никак керосин?.. То-то я смотрю — от тебя, как от старого примуса, воняет!
В вагоне хохочут.
Глебка хмурится и горячо, убежденно объясняет:
— Руки и шею натрешь — вошь и не заползет!
— А может, и внутрь надо принимать в день по чайной иль там по столовой ложке? — шутит Василий.
Глебка не отвечает. Лицо у него темнеет и он говорит:
— Это мне… мама так приказала…
И точно ветром смахивает с лиц улыбки. Наступает тишина. Монотонно перестукивают колеса.
Хмурится Глеб-старший, вздыхает, смотрит на Василия, просит:
— Песню бы, что ли… затянул!
Василий закидывает голову так, что виден острый кадык, и начинает негромко петь неожиданно глубоким и чистым голосом:
«Есть на Волге утес —
Диким мохом порос
От вершины до самого края…»
И тут уже все включаются в песню.
Из передней теплушки высовывается Митрич. Послушав песню, он складывает руки рупором и кричит:
— Эй! Артисты!.. Каша готова!
Из средней теплушки показывается голова Архипа.
— Чево-о?
— Каша готова!.. Зови командира!
У двери появляется Глеб-старший.
— Товарищ командир! — кричит Митрич. — Разрешите подавать ужин!
Глеб молчит. На скулах вздуваются и начинают перекатываться желваки.
— Еще насмехается, усатая образина! — цедит Архип. — Сам небось набил брюхо-то, а нас дразнит!
— Архип! Держи! — кричит Митрич и ловко кидает вдоль вагонов клубок веревки, оставив один конец у себя в руке.
Архип ловит клубок.
— Опусти вниз! — командует Митрич.
Архип, все еще ничего не понимая, опускает руку с бечевкой книзу, а Митрич продевает конец бечевки сквозь дужку котелка, вскидывает руку — и котелок, как вагонетка на подвесной дороге, начинает скользить от вагона к вагону.
За этой операцией наблюдают все бойцы продотряда.
Котелок с приклеенной к нему бумажкой, на которой нацарапано: «Глеб Глебычу», благополучно попадает прямо в руки Архипу. Под дружный гомон одобрительных голосов Архип вручает котелок Глебке.
Ночь. Ползет поезд. Искрит труба паровоза, чуть дымят трубы двух теплушек в конце состава.
Вповалку спят бойцы. Красные отблески от углей в печке прыгают по стенам. Глеб, Архип, Глебка и Василий лежат рядом.
В другой теплушке между ящиков спят Митрич и кашевар.
Не спит машинист с моржовыми усами. Поглядев в заоконную темень, он передвигает рычаги управления и произносит радостно:
— Подъем миновали!.. Теперь на двадцать верст уклон… Доедем…
Не спит часовой на задней площадке. Притоптывает ногами, хлопает замерзшими руками по бедрам, трет уши и нос. Ворчит:
— Хоть бы остановился на минуту… Сменил бы кто… Брррр!
Перестук колес учащается — поезд набирает скорость. И вдруг возникает нарастающий злой скрежет металла о металл.
Часовой, прикрыв лицо от колючего ветра и надвинув шапку на глаза, выглядывает из-за вагона. Впереди из-под колес передней теплушки веером рассыпаются белые искры.
Часовой вскидывает винтовку и раз за разом палит в черное беззвездное небо.
Грохот сталкивающихся буферов. Сноп искр бледнеет и исчезает. Поезд тормозит.
У передней теплушки — машинист, оба Глеба и бойцы. А вокруг растет толпа мешочников.
Слышатся злые голоса:
— Нацеплял на свою голову!
— Еще хорошо так, а то бы!..
— Бросить их тут ко всем чертям — пусть как хотят!
Глебка дотрагивается до коробки буксы и, вскрикнув, отдергивает руку. Машинист крючком приоткрывает коробку — оттуда валит дымок. Виден спекшийся песок, перемешанный со сгоревшей смазкой. Машинист с треском захлопывает крышку, говорит укоризненно:
— Э-эх!.. Прозевали!.. Какая-то контра песку вам в буксу сыпанула!.. Придется отцеплять!
— Это как это — отцеплять! — вспыхивает Василий.
— Про отцепку… забудь! — твердо говорит Глеб Прохоров машинисту. — Хоть черепашьим шагом, а до станции дотащишь!
— Не горячись! — возражает машинист. — Здесь уклон — завалятся теплушки и все вагоны за собой потащат! И хлеб пропадет и люди погибнут! Вон их сколько!.. Надо теплушки отцепить… А я со станции с одним паровозом за вами вернусь… Слово питерца!.. Ну?
Глеб-старший долго и пристально смотрит на машиниста с седыми усами и наконец решает:
— Действуй!
Кто-то забирается между последним пассажирским вагоном и передней теплушкой. Гремит сцепление.
— Башмаки положите понадежнее! — кричит машинист.
Колоса передней теплушки освещаются фонарем. На рельсы ложится по башмаку.
Темная ночная станция. Светится лишь окно в дежурке да горит керосиновый фонарь над железной дощечкой с надписью «Уречье». Ветер несет снежную крупу и со скрипом раскачивает фонарь.
На платформе замерзшие, закутанные фигуры.
Паровозный гудок сдергивает их с места. На путях сквозь завесу снега проглядывают огни паровоза.
Поезд останавливается. Машинист высовывается из окошка. Его помощник бежит вдоль тендера — отцеплять паровоз.
На платформе — людской круговорот. Новые пассажиры штурмуют поезд.
И вдруг со свистом и гиканьем на станцию обрушивается конная лавина. Часть всадников, спешившись, бежит к составу.
— Бандиты! — несется вопль. — Батька Хме-ель!..
Сам батька сидит на вороном жеребце и самодовольно осматривает охваченную паникой станцию. Рядом — верзила.
— Отцепили, кажись!
Подбегает мужик с бородкой клинышком — тот, который дал Архипу кусок сала. С ним — железнодорожник, насыпавший в буксу песок.
— Отцепили! — кричит мужик. — Теперь — наши!..
— Где отцепили? — спрашивает батька. — На какой версте?
— А кто ж его знает! — неопределенно говорит мужик. — Темно… Недалеко где-то!..
Батька плеткой указывает на паровоз.
— Узнать!
Верзила и еще несколько бандитов скачут к паровозу, который в это время без гудка начинает медленно отделяться от состава. Но конные уже рядом.
— Куда? — яростно орет верзила.
Из окна высовывается машинист.
— К водокачке.
— На какой версте теплушки оставил?
Паровоз набирает скорость.
— Уйдет! — кричит кто-то из бандитов.
— Не уйдет! — отвечает верзила и ловко перескакивает с седла на железную лесенку.
Его встречает удар тяжелого сапога. Верзила падает вниз. Второго бандита машинист ударил гаечным ключом. Но третий и четвертый врываются в паровозную будку. В окне мелькают приклады винтовок. Паровоз окутывается облаком пара и останавливается.
