За окном кафе шел дождь. Наверное, последний в этом году ливень. А настоящая, золотая осень, все тянет, не спеша приходить. И деревья зеленые, будто в коричневых, некрасивых пятнах, несмотря на середину октября. Да и зелень какая-то… вялая, ненастоящая.

Всемирное потепление? Или местный траур по Нине?

Официант поставил на округлый, коричневый столик чашечку кофе для Петра и стакан чего покрепче — для Димы.

— Опять пьешь? — спросил Петр.

Это было первой фразой за последние пять минут. Молчание убивает. Впрочем… в молчании ли дело? Весь этот долбанный мир — убивает.

— Скажи мне на милость, — спросил вдруг Петр, откидываясь на спинку стула. — Это что?

— Это окончание романа, — мрачно ответил Дима, принимаясь за коньяк. Горчит. Вся эта жизнь горчит полынью. И вкус тот въелся в гортань, ее разъедая. И не избавиться, как ни старайся.

— Зло победило?

— И что? — глупый вопрос. — Тебе подавай хэппи-энд? С какой стати?

— Да какой тут хэппи-энд… Знаешь, по мне эта фраза о создателе неуместна.

— Для тебя неуместна, а для меня…

Бога нет. Это он думал, стоя над ее открытой могилой. Нет и быть не может. Первые комья полетели на гроб.

«Знаешь, когда я молюсь, мне кажется, что со мной ничего не может произойти плохого, понимаешь, — как-то сказала она. — Просто… чувствую себя защищенной. Чувствую, что всегда есть кто-то рядом, хотя, кажется, что никого и нет… всегда. И никакая случайность меня не сломит.»

Интересно, дерево это случайность? Мокрая дорога, визг тормозов, потеряла управление… мгновенная смерть. Случайность. Вся его долбанная жизнь разбилась вдребезги, а они только и знают, что повторять — случайность! Он ненавидел это слово.

— Да и концовка эта какая-то странная, на тебя не похожая.

— Насколько я помню, ты требовал кровищи, — начал раздражаться Дима. — А теперь недоволен?

— Наверное, нет… это не твое. И эта фраза… как будто ты обижен… на Бога…

Нельзя обижаться на то, чего нет. Или можно? Наверное, все же можно. Даже ревновать можно. Вечерами, когда она стояла на коленях перед иконой и перебирала в пальцах бусинки ряжанца, шепча: «Верю Тебе!» Даже не в тебя, тебе, что ее страшнее! Сколько раз она это повторяла? В бесконечность? А толку? Могилка, крестик, цветочки?

Ненавидел, как же он все это ненавидел! И дождь этот, и застывшую осень, и жизнь ненавидел! А больше всего, как ни странно, — свои романы! Взять бы этот ворох бумаги, да в костер! Там ему и место, а компьютер? Через окно. Кому-нибудь на голову. И тоже улыбнуться грустно и сказать: «Случайность.»

— Подумай над другой концовкой, — сказал вдруг мягко Петр. — Ты же знаешь, читатели этого не любят. Да и написано-то не очень. Не верю я тому, что ты написал. И соплей, прости, много. На тебя это не похоже.

Интересно, а что на него похоже?

Дима резко встал и направился к двери. Забыл заплатить? Пусть Петр заплатит. Критик нашелся… сам ни одной книги жизнь не написал, а туда же. Критикует. Да что они вообще понимают в литературе?

Самое главное — что они понимают в боли? Это когда в душе пустота, огромная, и уже ничего не страшно. Совсем.

В следующем романе он убьет Петра. Медленно, со вкусом. Смакуя каждое мгновение. И тогда читатели точно поверят. В текст, написанный в душой, всегда верят!

Если ли в убийстве душа?

Дима остановился. Холодные струи мгновенно намочили волосы, полезли за воротник, остужая.

Дима ненавидел насилие с самого детства. Сжимаясь в комок, когда сыпались на его плечи удары ремнем, он кусал губу до крови и клялся, что сам никогда никого не ударит. А теперь вот пишет нечто про маньяков, про кровь, про убийства. Но в жизни и в самом деле никогда не ударил. Тем более своего ребенка.

Только вот беда… его ребенок так и не успел родиться. И на самом деле в том проклятом гробу лежали двое. Нина и их неродившийся сын. Как куклы-матрешки, одна вложена в другую. И не верится, что все это правда. Даже собственные мысли — правда. Грязные они… И сам он грязный. Отмыться бы…