Свой первый труд
дарит Поволжью
Сын полей
В знак памяти своей.
Материал этого сборника и причины его выпуска требуют некоторых об'яснений. Возник он совершенно случайно, как результат психологических наблюдений над детьми из голодающих мест, когда мы заинтересовались вопросами, как преломляются в понимании детей переживания голода; какова их оценка и критика официальной помощи, отношение частных лиц и как отразились все эти отношения на поступках и психике детей. Относящиеся к этому факты были записаны или со слов детей или самими детьми в виде письма о себе. Потом этот материал был предложен для обсуждения курсантам «1 мая», рабочим и кр-цам, которые добавили свои наблюдения и взгляды по этому вопросу. Разбирая эти первые литературные опыты детей народа, еще не тронутых культурой, — мы были поражены верностью и глубиной их наблюдений, своеобразной красотой стиля и тонким пониманием прекрасного, и нам жаль стало бросить это наивное творчество, в котором скрыто больше красоты и возможностей, чем в произведениях настоящих писак. Представляя исторический и психологический интерес для преподавателей, этот сборник, думается нам, с неменьшим интересом прочтется и остальной публикой, а может быть вызовет желание попробовать и свои силы, — тогда наша цель будет вдвойне достигнута.
Школьные работники: Е. Галайская.
В. Черкасов.
Москва. Покровская 13.
Есть слезы, незримые в мире,
Есть горе без слез и речей,
То горе и глубже и шире
Всех в свете глубоких морей.
То — дети Поволжья бредут одиноко;
Их Волга не вместит в своих берегах;
Бросает их голод в страшное море порока.
Там плавает смерть на волнах —
Рокочет и плачет то море,
И бьется о берег угрюмый…
В нем честь и надежды России,
Здоровье и молодость тонет —
Молча, покорно, без шума…
Плывут и плывут без конца,
И все не мелеет то море
Горючих страданий полно!
И плещет в избытке там горе
На жизненный берег давно.
То море — Поволжья несчастные дети:
Бегут от своих же отцов,
Отрава порока их кормит на свете;
Похожи они на живых мертвецов.
Идите ж скорей! Ступайте
То море, чем можно, исчерпать до дна,
Боритеся с ним, побеждайте,
«Спасибо» вам скажет страна!
На Поволжья люди гибнут тысячами. Все, даже самые черствые люди содрогаются от ужаса, и жалость проникает в их сердца. И действительно, что может быть ужаснее вида мученья голодной смерти сотен и тысяч людей, когда люди, чтобы заглушить это страданья, удовлетворить естественную потребность желудка, обманывают свой вкус и едят всякую гадость, вроде: глины, навоза, листьев и т. п., а за неимением этого обгрызают собственные пальцы, заглушая в себе не только человеческие, но и присущие животным чувства любви к собственным детям, режут, варят и едят их, или заглушая всякое нравственное чувство брезгливости — едят трупы близких — что может быть страшное этой картины? Но разве смерть одного человека от голода не так же страшна, не так же он страдает, как и те, гибнущие сотнями? А ведь и в былое сытое время такие случаи были и нередко были. Часто умирали от голода фактически, но не так резко и в теории выходило, что умирают от какой-нибудь болезни, происшедшей то ведь от голода. Неужели вы думаете, что это было менее ужасно и человек менее страдал? Нет! Может быть, видя вокруг себя сытых, он страдал еще больше и дольше. Но такая одиночная смерть менее била публику по нервам… это не замечалось и казалось, что все в порядке, а голод был и прежде «в доброе старое время», не как стихийное бедствие, а как результат социальных условий, и сейчас не время разбираться в причинах голода, а нужно просто помочь его пережить, чтоб он как можно менее отразится на здоровье и нравственности детей, а то у нас винят друг друга, а дела не делают…
Снилась мне Волга, родная старушка. Весна. Деревья одеты сочной зеленой листвой. Нежная, молодая травка ковром покрывает землю; наивно выглядывают первые цветочки. Должно-быть, славный, сладкий аромат разлит повсюду, но во сне не ощущается обыкновенно запах. Волга в полном разливе. На всю ширь разлилась, родимая! Вон, на той стороне уже затоплены первые избенки небольшого села, и деревья леса, окружающего это село. Словно море! Теплое весеннее солнце близко к закату. Волга спокойна. Чуть-чуть набегает рябь от тихого ветра, и лучи солнца превращают в золото эту рябь. Я стою на крутом, обрывистом берегу и жадно смотрю на эту родную мне картину. Столько разнообразных чувств нахлынуло в душу, что, представляя нечто громадное, они, кажется, уже не могут уместиться в груди и просятся наружу… Эх, лодку бы сейчас и песню волжскую! Как то сразу замечаю, что на Волге необычайно тихо. Невольная тревога заползает в душу. Солнце почти совсем ушло за горизонт. Волга потемнела, — и еще более стала заметна эта зловещая тишина. Что же случилось? Почему я одна на всем этом громадном пространстве? Почему не слышны пароходы, не видно массы лодочек с веселой молодежью? Почему не льются родные волжские, тягучие песни под доморощенные струнные оркестры? С тревогой смотрю вокруг. Никого, ни души! Совсем стемнело. Волга сурово задумалась и холодом пахнуло от нее. Лес сердито заворчал что-то. Жутко стало. Схожу у утеса и бегу домой. На половине дороги, из кустов, еде покрытых листвою, выползает на дорогу что-то темное, бесформенное и едва слышным голосом, заглушаемым шелестом леса, молит: «Хлебушка, родимый, хлебушка, — хоть кусочек!» Наклоняюсь над этой массой и в ужасе отматываюсь. Страшный, кошмарный скелет с присохшей черной кожей на костях, с громадными дикими глазами и оскаленными зубами смотрит на меня. Ужас обхватывает всю меня. Хочу бежать и не могу. Хриплым шопотом спрашиваю: «Разве ты человек?» — «Хлеба! Хлебушка!» — тянет нудно скелет и протягивает тощие, костлявые руки.
Вот выползает еще скелет поменьше, ребенок, верно. Тонкий, как пение комара, голосок просит: «Тетенька, хлеба! Хлебца кусочек маленький! Дай, тетенька, хлебца.» И вдруг со всех сторон потянулись они, эти маленькие скелеты. И скелеты побольше. И совсем большие. Протягивают ко мне костлявые свои руки, щелкают зубами, хватают за платье и молят, молят: «хлеба, хлеба, хлебушка». Кажется, все Поволжье собралось здесь. И сплошной их стон превращается во что-то жуткое, зловещее, давящее. Ужас пронизывает меня. Я задыхаюсь. Хочу кричать, бежать, но со всех сторон за меня уцепились руки. Нет сил вырваться. Голова кружится!..
Волга! Теперь я поняла твою зловещую тишину. Голод заглушил твои веселые песни, голод обезлюдил Поволжье. И только вековечный стон несется над родной рекой!.. Теряю сознание и лечу в какую-то пропасть. С криком и слезами просыпаюсь в своей Московской комнате и долго не могу успокоиться.
Этот кошмар навеян рассказами детей, прибывающих из Поволжья, воззваниями о помощи, расклеенными на стенках и маленькими попрошайками на улицах.
Наша страна переживает ужасное время — голод. Самые плодородные губернии, как Самарская, Саратовская, так называемые житницы России, постигло это несчастье, как результат народной темноты. Люди мрут от голода. Нет хлеба, да, нет хлеба… И мне слышатся стоны голодающих и встает картина народного бедствия… Голодные, изнуренные родители не могут накормить своих детей. Иссохшие груди матерей не дают молока. Напрасно грудные дети кричат дни и ночи. Опухшие, отекшие дети виднеются повсюду и взывают о хлебе. Со всех сторон стекаются они в Москву, надеясь на помощь.
И, действительно, Москва идет им на встречу. Масса детей забирается с вокзала в приемники. Здесь они встречают радушный прием со стороны служащих и находят кров, пищу и одежду. Согретые материально и духовно, дети оживают и забывают тяжелые переживания, трудную, далекую дорогу и увлекаются играми, чтением и занятиями под руководством педагогов.
А педагоги в это время присматриваются к ним, отмечают их индивидуальные черты. И вот постепенно выступает фигура каждого ребенка с его особенной духовной жизнью, его наклонностями. Сообразно с запросами ребенка определяется и его жизненная дорога. Так одних, интересующихся ремеслом, отправляют в мастерские, других — в школы, детские дома. Многие граждане Москвы, желая облегчить трудную задачу, приходят на помощь детям и некоторых из них берут на воспитание.
