Было уже за полдень третьего апреля тысяча девятьсот двадцать шестого года. Столовая, битком набитая посетителями, гудела,, как улей. Входная дверь поминутно хлопала и душераздирающе скрипела. Официантки, лавируя между столиками, разносили на больших деревянных подносах супы и борщи, окутанные облаками пара; пар поднимался к низкому серому потолку и оседал на каменных стенах мелкими капельками.
В дальний угол—к столику под окном, где сидел пожилой гражданин, пробрались юноша в сером пальто и черном картузе, с брезентовым портфелем под мышкой, и девушка в синем кепи и черном плюшевом жакете, с кожаной сумкой через плечо.
Девушка провела пальцем по стене и взглянула в окно. Мелькали ноги прохожих; стоптанные туфли и еле поспевавшие за ними ботиночки вызвали у нее улыбку, а когда показались огромные грязные сапоги, выделывавшие замысловатые фигуры, она громко рассмеялась.
Пожилой гражданин невольно повернул голову к окну; у него был красивый, строгий профиль и серебряные виски.
— Что это вы веселитесь на пустой желудок?— спросил юноша.
— Стараюсь по ногам определить внешность и настроение прохожих.
Юноша скептически улыбнулся:
— Как всегда фантазируете. Ваше занятие не имеет никакого практического значения.
— Вы скоро помешаетесь на практическом значении. Мне интересно, и, кажется, я никому не мешаю. А в поезде, от самого Ленинграда до Астрахани, некий молодой человек день и ночь играл с попутчиками в домино, сопровождая это занятие дикими выкриками и стуком по столу...
Юноша вспыхнул.
— Зато вы не давали покоя соседям своими расспросами. Я удивляюсь, как они от вас не сбежали в другой вагон!
— Наоборот! Они были рады, что есть кому их послушать, и мне это было интересно... Я больше всего люблю смотреть и слушать,— добавила она и, вытащив из сумки небольшую карту, разложила ее на краешке стола и принялась рассматривать. Палец ее бежал по извилинам рек, задерживался на населенных пунктах и, наконец, резко опустился на юг и остановился.
—- Вот он, мой Шаргол! Смотрите, Яша!
— Не успели там побывать, а уже ваш!—засмеялся юноша.
— Конечно, мой, раз я туда еду,— спокойно сказала девушка. — Не придирайтесь ко мне хотя бы на прощанье и расскажите, что представляет собою Шарголский улус? Правда ли, что это самое живописное место области? Бывали вы там?
— Нет, не бывал, но знаю, что ничего особенного там нет. Впрочем, подождите: Шарголский улус знаменит тем, что туда едет на производственную практику... Ксения Юркова!—И, весьма довольный собою, Яша взял с подноса подошедшей официантки тарелку с супом и принялся за еду.
— И совсем не смешно!— возразила Ксения.— Вот если бы вы сказали, что туда для борьбы с саранчой впервые командирована девушка, это было бы остроумно... А я или Иванова, не имеет значения.
— Ешьте, вы никогда не поправитесь, если будете болтать за едой. Поедете на Шаргол и сами увидите, каков он, а сейчас перед вами суп, и, надо сказать,— замечательный.
Юноша громко хлебал, с причмокиванием обсасывал косточки, складывая их прямо на скатерть. Девушка ела беззвучно, аккуратно, глядя порою в потолок зелеными кошачьими глазами. Пожилой гражданин внимательно наблюдал за обоими.
— Вас интересует Шаргол?—откашлявшись, спросил он Ксению.— Я там бывал.
Она повернулась к нему:
— Да?
Лицо у незнакомца было утомленное, но глаза смотрели живо и доброжелательно.
— Природа там действительно несколько красивее, чем в других улусах, ведь там проходят Ергени. Но вообще — это типичная полынная степь. Если же говорить об условиях работы, то в настоящее время там не совсем спокойно из-за бандитов. Правда, они держатся в наиболее отдаленных местах, и для вас это не будет иметь значения... Вы, конечно, будете жить в населенном пункте.
— Напротив, в самой глуши. Но неужели грабителей могут интересовать студенты?
— Это не простые грабители, а остатки деникинских банд, которые ненавидят советскую власть. Лучше бы вам поехать в другой район. Скажу прямо: вы можете не вернуться с Шаргола.
— А я думал, что их уже изловили,— сказал Яша.— Знаете, Ксения... Идите сейчас же к заведующему, он человек хороший, попросите его дать вам другое назначение. Если бы я знал, я, конечно, сразу же отговорил бы вас от этого улуса.
Ксения потеребила пуговицу на жакете и вскинула голову.
— Раз меня туда направляют, значит там не только нужно но и можно работать. А умереть когда-нибудь все равно придется, и я, кстати, за жизнь не цепляюсь.
— Ай-ай!— незнакомец покачал головой.— Сколько же вам лет, что вы уже «за жизнь не цепляетесь»? Пятьдесят или шестьдесят? И позвольте спросить,— почему это вы «за жизнь не цепляетесь»? Жизнь надо любить, беречь, и рисковать собой без особой нужды никогда не следует!
— Но я же не рискую! Так само получается! И при чем тут возраст? Конечно, мне не пятьдесят, а двадцать, и этого достаточно!
— Только двадцать! А признайтесь, ведь это вы ради красного словца говорите! Именно в этаком «старческом» возрасте, как ваш, у некоторых появляется любовь к пышным фразам «за жизнь не цепляюсь» и тому подобное.
— Зачем мне красные словечки? Я действительно так думаю и чувствую.
— Она у нас на курсе самая отчаянная,— вставил Яша.— Нынче даже с преподавателями спорила, что девушка может работать у калмыков по борьбе с саранчой, хотя всем известно, что эта работа ей не по плечу. Ведь там свои стратегия и тактика, это — почти военная работа... Вот! Уже разозлилась!—указал Яша на Ксению.— Не терпит, буквально не терпит, когда ей это говорят! А говорят-то не какие-нибудь люди, а бывалые!
Ксения действительно нахмурилась, но товарища не перебивала.
— И кроме того,— продолжал Яша,— калмыки все еще женщин презирают и слушаться не станут! Но у нее — дух противоречия! Кричала, шумела, вот ее и направили в Калмыкию. Пусть позабавится! Миклухо-Маклай!
— А знаете что, Яша?— сказала вдруг Ксения, прищурившись. — Мне и в самом деле стало страшно... Придется сейчас же идти к заведующему. Вы, конечно, не откажетесь—давайте переменим путевки. Вы поедете вместо меня на Шаргол, будете бороться с саранчой и работать вместе с калмыками, которые презирают женщин, ну и, наконец, бандиты—для мужчины они тоже сущая чепуха!
