Рассеяли повстанье летом. Вмоментально можно сказать. Налетели, как коршуны на кур, ну, и давай саднить, давай крошить… Ладно плевались сначала мужики дробовичками: колибером, вишь, не сошлись — нас рота, их полк… не то больше. Да что там — дело не в численности, а оборужение, значит. Сказать, мужичье, что мошкара: ты ее давишь, а она свое прет и прет, а нас оттого еще пуще забирает. Ну, и мы сазартились, эх, и забористо били… обойма за обоймой, что машина. Клади ствол на наковальню и куй, да сам, как из горна. Пофурили из берданок, стало-быть, слабо супротив пули, — кинулись на ура пиками самоделешными да вилами, значит, на перевес хотели перебросать нас. Ну и мы — запросто озверели… Пустячки, брат, для нас, плевое дело… Повернуло мужичье оглобли, а мы им вдогон.
Все же полную ликвидацию не произвели, хош и помяли вдосталь. Забрали остаток наиспыт живьем. Рассовали на ночь по амбарам.
Ночью выволок я одного наугад из амбара, а он на глаз манер полковника имеет. Здоровый такой, коснись драки, пожалуй, санями б за оглобли начал глушить неприятеля. Надоть переправить в царство небесное. Взял под руку, не противляется, стало-быть, решение имеет: все одно конец — без кипяти легче.
Вышли на зады, видать, перекипел нутром:
— Чурка, — говорит, — с глазами! Безмозглое существо, только не вздумай живьем закопать.
Цыркнул по правилам, а он повышение голоса возымел:
— Шпана, — говорит, — за каплю моей крови отплотитесь сотней сволочей…
— Дожидайся, — смеюсь, — на том свете… расставляй пошире карманы…
А самого, чую, зло взяло. Нашел место вступать в прения… канитель разводить…
— Стреляй, — говорит, — здесь! Не пойду дальше…
Взял тарталку на изготовку, впер дулом в спину, говорю:
— Двигайся к месту скорей!
— Не пойду, стреляй!
Хошь некогда давать поблажку, все же по добру вразумляю благородия:
— Мучиться будете, гражданин, идемте на месте пулей облегчу…
Кой-как вразумил-таки. Довел… На месте только двое, понимаешь?
— Сволочь, — говорит, — дай курнуть напоследок!
— От сволочи слышу, — отвечаю, — а ежели благородию туже охочь табачным дымом надышаться перед смертью… извольте.
Ткнул в зубы папиросину. Смеюсь:
— Да, благородию не фартит — в раю-то курева по штату не положено, потому вонько ангелам.
— Мерзавец, — кричит, — душегуб, изверг!.. И далеко, было, ушел на язык, да цыкнул на него, а он:
— Сапогами, — кипятится, — поживись, мерзавец, наставляй дуло в сердце!
Выпала изо-рту папиросина, ртом нагинается за ней к земле: руки, вишь, на привязи…
Внес предложение о прекращении курения. Значит, казательным нажал курок, и словно к дулу притянуло — растянулся брюшком наземь…
Хошь он и успокоился, а видать в яму не хочь, значит, охоты не имел допреж. По привычке чирк спичку. Чую ятно, прекратил дыхание. Гляжу светлым пятном зеркалится огонек от спички на сапогах. Ощупал наспех, видать, хром, что у взводного.
Стянул с ног сапоги, второпях отбросил штыком тушу и смазал пятки.
Гуртовая: без засыпки — облегчил делу конец…
Прихожу к себе, гляжу и впрямь сапоги на ять. Только не носить пока-что: подметить могут, потому припрятал под замок. Так значит…
Дальше — больше вошел, стало-быть, в полнейшее доверие военкома: завсегда напримерно другим меня становил.
Конешно, и то по его рапорту вышло. После подавки повстанцев, отбили десяток ребят на отряд, а как я надежный из всех — меня начальником, тоись командир отряда, сам десятый.
Приткнули мой отрядик к суду, и двинулись мы в городишко уездный, судить живых и мертвых. Сказать, судили-то судьи, а мы для порядка при суде и прочих переправ от ардома включительно, но на тот свет.
Город на бумаге числится городом, а всамделешно село. Одни деревянные двухъэтажки. Народишко в городе пуганый, все еще не обык к диктатуре, даж красных штанин боится.
Важность моей личности обыватели учуяли скоро.
Еще бы: начин суда завсегда мой, как это гаркнешь:
— Встать, суд идет!..
Повскочут все с мест, ажно самому хохотно, а все же строгость имеешь принародно. Как ни на есть, хоть оно и сам только десятый в отряде, все же начальник, да комендант на суде.
Судили по вечерам в народке заместо спектакля. Набегут обыватели со всего городишку и пучат глаза…
Вот в этом-то городишке и была история с бабой!..
— Ты только подробней, — обратился я к Сочку.
— Могу подробно, — продолжал он, — потому помню хорошо, да как еще помню-то…
Наперво заметь: любовь штука серьезная. Обожди, брат, не с тово конца зачал. Дай-ка стакан, кувыркну еще малость для полного просветления памяти.
Подвернулись, значит, дела эдаким фертом. Приказали мне, как коменданту, свести девку одну. Закрытым, вишь, обсудили, как требуется по дикдатуре, стало-быть.
Нам-ат не все ли равно, что открытым, что закрытым, лишь бы подпись начальства должного.
Чиста, брат, девка на рожицу, токо малость слиняла в подвале. Вывел в полночь, нето позже… Водили за город в березник. Неприлюдное место.
Мы-то, канешно, обыкли к месту.
Баба бой, а руки по положению всеодно на привязь назад, как и мужскому полу.
То ж, как всегда, повел под руку. Точно на гулянку в лес…
Ковтенка на ней тоненькая, а как руки назад — буффера, так и рвут ковтенку. Иттить все же порядком… Заметно расстоянице.
Молча идем: говорить не приказано — значит, не смей.
Хошь впотьмах, а белый облик так и бросается в глаза. Подписано, значит, мертвой считай, а нет вот не слопает пулю живьем, еще дышит. Вздохнет она, а просфорки и вздымутся и нет мне управления самим собой, жмутся забористо руки к грудям…
Взгляну скоса на нее, покойницей белая, и в кудрях беспорядок, а в глазах видать огонь еще, да чую, тело горит.
Грешным делом, хороша, думаю, на харево, а вот смазал и каюк…
Птица летная, рыбье и зверь там, знает свой строк на любовные дела, а наш брат, алимент такой, что кроет завсегда, как придется, када подвернется, лишь бы заряд не переводился.
Жили тогда впроголодь люди, а мы ладно жрали. Часто ходили на стрельбище по бабам: с жиру заряд не переводился. Крыли по чем зря: за пайку хлеба любую бляху на узду вденешь.
Только, знашь, баба бабе рознь… На падаль другую жалко тратиться зарядом. Ятно не всегда куропатку, бывало на фронте вороне рад, да в очередь…
Так значит идем вдвоем. Подпись не переступишь, а приказ не обойдешь… Стало-быть, невзначай запустил правую за кофту, облапил — просфора, что из печи. Не вздрогнула, сучья дочь, хоть бы хны…
В азарт вошел.
Повернулась личиком, обожгла меня глазами, придавила сердце… Сказанула:
— Сволочь! Издевайся: ваша взяла…
— Молчать! Не приказано разговор иметь.
— Если б с твоей сестрой так…
Цыкнул, не дал досказать. Перенес руку с грудей на холодный ствол.
Ловчился все иттить под ногу… Привычны шаги у ней, что у цыпочки: ты шаг, она два… Правой ногой так и трет мою левую на ходу.
Девку, брат, на соглас хотел взять. Сам весь быдто дрожу и все же вразумляю: — Так и так: вседно конец, можно…
— Молчать! — говорит.
Сам себе не хозяин стал; прикусил язык, ан вырвись:
— Так-то так; могу, значит, в эдаком деле, спасти жизь…
Оборвался, страшно стало.
— Развяжи руки!..
Думаю, можно на момент… Удопреждаю:
— Не махайся руками!
Сам правой жму на смертный случай приклад.
Вошли в березник. Будто березки прячутся друг за дружку… Притаились впотьмах, не дыхнут…
Только облапил ее, а она как цапнет за винтовку, как вседно кошка…
Да где же бабе сладить со мной… Отшвырнул в сторону и накинулся:
— Прекратить, — говорю, — подобные прения и издевательства над любовным чухом моим не наводить…
— Мерзавец! — орет, — убивай скорей!..
Почему не так… Зачем дело встало…
— Идем, — говорю, — коли не хочешь…
Охота, брат, всяка отпала… Думаю, как бы скорее отвязаться от греха…
Подвел ее к яме, поставил… бабахнул… ухнула изгинаясь в яму…
А дело было с засыпкой…
Ну, засыпал это наскоро, как половина; по правилам, чирк спичку…
Гляжу карабкается вверх, вытаращила бельмы, зубоскалит, не по-людски как-то. Пронзила-таки сердце.
Хватился зарывать землей, а до пули невдомек с испугу что ль…
Сыплю во-всю, а самому так и чудится впотьмах, лезет вверх.
Почесть вровень с землей завалил — чирк спичку.
Из-под земли голова торчит. Не доводилось никогда эдакого чуда видеть. Вот сейчас перед глазами: язык высунула, что собака в жару…
Сцапал тарталку и драла оттуда… Боязнь охватила… Жуть така есть…
— Дай-ка кувыркну еще в ее память, — переведя дух, сказал Сочек.
— Теперь вот, слушай дальше…
Сворганили мы спектаклю в народке. Суд, вишь, приелся обывателям, спектаклем надоть потешить. Допреж это репетицией наладились. Выпало мне представить пьяного офицерика. Сочек-стервец и тут отличился. Прирядился я в сапожки того самого полковника, думаю, в этом городе можно носить, напялил френчу, погоны, можно сказать, натурально представил…
Опосля в ладоши хлопали: пондравилось, видно, обывателям.
Кончилось представление спектакля, пошли разны веселые финтифлюшки. Для форсу я не перерядился, только погоны отцепил. Концом без конца ходит кавалерия (так, вишь, по-буржуазному ребят зовут, хоть будь он пехотинец), — ходит кавалерия с барышнешками, манежатся по залу.
Капельдудкин командует, трубачи наяривают… Танцульки пошли под духовный оркестр… Гляжу, брат, и глазам не верю. Та, что по секретции смарал, выкарабкалась-таки из-под земли!
Вот, думаю, ежели вся переправа встанет, зададут жару. Присмотрелся со стороны так и есть — она… Раскрасавица во…
Румянец натуральный в наличии имеется. Вперся глазами, оторваться не могу. Стало-быть и она меня признала: отошла нароком в сторону, а я ей следом…
Обернулась вертом:
— Как ваша фамилия?
Смеюсь:
— Узда кобылья…
Складно эдак… а на кой шут, подумаешь, моя фамилья, када сам в наличии. Мне невдомек до фамилии, да и к чему: сказать, марали не спрашивали имен да фамилий.
Гляжу на нее, что касательно вида али голоска, в-аккурат приходится. Короче сказать, вылитая та: после подвала выпрямилась, похорошела.
Про дело прошлое нароком не вспоминает или, думаю, другая схожа с той?
Признакомились… Опосля всего прочего, домой провожал, разговор городили дорогой. Хвалюсь:
— Командир отряда…
Досвиданились — почудилось мне подпись обхожу. Просит меня:
— Ходите к нам.
Адрест подлинный дала, чтоб легче разыскать, как забуду дом.
На какой сезон, думаю, я ей нужен?
Верно, зачастую до обеда делать неча. Трешься около писцов часом на нудь или скуку наскочишь. Люди делом, а ты так торчишь.
Повадился я к ним ходить. Живет наверху в двухъэтажке. Просторно. Дядя ли ей, кто он приходится, да парнишка один — втроем живут. Красные штаны те, что на суд для пущей острастки обывателев надевал, када к ним — сбрасывал, а сапожки полковника обувал. Для форсу креном намазывал да щеткой протирал. Запах креновый и блеск. Это так ни к чему, скажу короче.
Пондравился, видно, им собой, не то пайком, потому с монатками перебрался — быдто, в роде на хвартеру. Паек-от нам выдавали вдосталь: полтора муки, полпуда мяса, да разна дребедень: соль, сахар, кофе. Со стороны перепадало иногда. Вопче на излишек можно надеяться.
Пошла жизь ходом… Готовила Таня… Спервоначалу малость не ладилось, непривышен я в обхождении с такими людьми. Надумаю допреж, что круглое сказать — скажу, а они переглянутся меж собой и обсмеют меня, а говорить про смарочные дела не подходило ни с какого конца.
