Сидоров не любил экскурсии, экстракции, эксцессы, экспедиции, экстравагантности, экстраординарности и экстрасенсов. Сидоров любил покой, по возможности полный (но не вечный: это было бы уже чересчур). Любил Сидоров вкусно поесть и сладко поспать. В промежутках между этими любимыми занятиями Сидоров, как и все нормальные люди, ходил на службу, где достаточно исправно служил, но без эксцессов и особой экстравагантности.
Со стороны могло показаться, что жизнь Сидорова была унылой, скучной и серой. Но серый цвет был любимым цветом Сидорова (особенно обожал Сидоров серые галстуки). Поэтому себя Сидоров считал человеком счастливым. Что, в общем-то, соответствовало истине, в виду непритязательности описываемого объекта, а именно, непосредственно самого Сидорова.
Но речь, собственно, пойдет не о Сидорове, точнее не только (а может не столько) о Сидорове, сколько о тех феерически-фантасмагорических событиях, безумным водоворотом захлестнувших бедного Сидорова — скромного любителя покоя и серых галстуков.
Ничего в тот день не предвещало кардинального перелома в судьбе скромного антагониста экстрасенсов, экстрактеров и прочего экстраразнообразия.
В тот день Сидоров, как всегда, опоздал на работу. Как всегда был пойман с поличным начальством прямо в коридоре и, тут же в коридоре, был публично предан анафеме (Вы взрослый человек, Сидоров! Сколько это может продолжаться! Я надеюсь, что это было в последний раз!). Лично он Сидоров, тоже надеется, что это в последний раз, и так каждый раз.
Как всегда, довольные соратники Сидорова, прервали утренний five o'clock (ten, если уж быть совсем точным) и беззаботной гурьбой высыпали в коридор, чтобы в который раз пронаблюдать ежедневную экзекуцию — моральное избиение младенца (вы же не ребенок…) Сидорова.
Демонстрируя высшую форму социальной защиты, шеф повернулся к Сидорову спиной, давая понять, что аудиенция закончена. Сидоров встряхнулся, как пес после вынужденного купания, и собрался нырнуть в помещение, где по истечению положенного срока, возможно, будет вывешена мемориальная доска (…ЗДЕСЬ ЖИЛ И РАБОТАЛ СИДОРОВ…), но был пойман за пуговицу пробегавшим мимо профсоюзным боссом.
— Сидоров! Ты… — начал тяжело отдувающийся босс.
— Петрович, займи десятку до зарплаты. — Сидоров, как и Штирлиц, знал, что главное — озадачить противника.
— Погоди, Сидоров. Надо…
— Ну тогда — пятерку!
— Сидоров!
— Трешку!
— Сидоров, какой же ты меркантильный, — сдался наконец профбосс и совершил тактическую ошибку, позволив втянуть себя в зыбкую и засасывающую пучину философского спора.
— Я не меркантильный, а философски прагматичный.
— Киник ты!
— Это что: специалист по кино? Вроде кинолога, что ли?
Профбосс задумчиво посмотрел на Сидорова, тяжко вздохнул и отбыл, однако уклонившись как от ответа, так и от дачи трешки.
Сидоров, все еще пребывая в мучительных интеллектуальных исканиях по поводу не добытой трешки, добрался до своего рабочего стола (здесь жил и работал…) и, машинально перебирая бумаги, сваленные в рабочем беспорядке, наткнулся на лист плотного черного блестящего картона, на котором искрилось и (ей богу!) подмигивало слово, выведенное серебряной краской:
«СЕГОДНЯ»
— Сидоров, есть пайки с растворимым кофе. Ты не мог…
— «Для того чтоб смеяться, ставят хлеб на столы, и увеселяет жизнь вино; а деньги все разрешают». Екклезиаст, глава 10, стих 19. НО! «Что было то и будет, что творилось, то творится. И нет ничего нового под солнцем». Там же, стих другой.
— Ты что, Сидоров, болен?
Заботу о своем драгоценном здоровье Сидоров оставил без ответа (в лучшие времена он бы непременно спросил: «А ты что, врач?»). Заботящийся, зачем-то постучав себя указательным пальцем по лбу, вынужден был ретироваться.
Сидоров же остался, весь погруженный в себя. Механически порылся в карманах, и на стол веером легли четыре куска черного картона.
Собственно мы покривили душой (что в наше время скорей правило, чем исключение) анонсировав начало злоключений экстрафоба Сидорова данным днем. На самом деле (если конечно не брать в расчет момента появления, тогда еще младенца Сидорова, на свет) все началось четыре дня назад, когда, как всегда опаздывая на работу, Сидоров на бегу, вскрыв почтовый ящик, вдруг с изумлением обнаружил экстравагантное (недаром Сидоров так не любил этого термина и все что с ним ассоциировалось) послание на черном картоне.
(Кстати, вы обратили внимание, как часто в остросюжетном повествовании возникают «вдруг» и «кстати».)
Текст послания гласил:
«НАСТОЯЩИМ ИЗВЕЩАЕМ ЧТО ОБЪЕКТ СИДОРОВ ОПРЕДЕЛЕН КАК КРИТИЧЕСКАЯ ТОЧКА МИНИМАЛЬНОГО ВОЗДЕЙСТВИЯ О ЧЕМ И УВЕДОМЛЯЕТСЯ ОБЪЕКТ СИДОРОВ»
Тот день объект Сидоров посвятил выяснению обстоятельств возникновения уведомления. Лучший друг Сидорова, Аристарх Петухов, заявил, что это чья-то глупая шутка, а на тираду Сидорова:
— Значит твоя?
Миролюбиво ответил:
— Пошел к черту!
Сидоров решил повременить и никуда не ходил. Но на следующий день, опять утром, когда Сидоров — еще тепленький (со сна, конечно), скакал на одной ноге, мучительно пытаясь попасть второй в предательски ускользающую штанину, из кармана брюк выпал другой кусок черного картона. На сей раз послание было лаконичней:
