Назначение в каспийскую флотилию. — Прибытие в Баку и представление адмиралу Давыдову. — Встреча с Скобелевым. — Отплытие в Красноводск. — Армянин Хаджибадов. — Плавание на шхуне “Порсиянин”, порча машины, помощь туркмен и Кадыр-хан. — Посещение острова. — Туркменский аул и туркменки. — Всеобщее угощение. — Ужасное поручение Кадыр-хана. — Трагическая история туркменки Саалы. — Помощь из Красноводска.
В 1870 году после почти трехлетнего сидения на берегу, вследствие крайней малочисленности состава черноморского флота, я охотно принял предложение морского штаба: отправиться в каспийскую флотилию, в которой, по случаю прибытия отряда наших войск в 1869 году на юго-восточный берег Каспийского моря для рекогносцировки по Туркменской степи, потребовалось усиленное движение военных судов. В начале июня 1870 г. я отправился по назначению. Прибыв в Баку, я на другой же день явился к командиру порта, контр-адмиралу Давыдову. Порт со всеми сооружениями и зданием для каспийского экипажа находится на Баиловом мысе, почти в трех верстах от города; дорога проходит по берегу Семаго залива. Выслушав мою просьбу назначить меня на какое-нибудь судно, адмирал, приблизительно около 60-ти лет, небольшого роста, весьма подвижный, добродушный, с еще довольно свежим, озаренным радушной улыбкой лицом, обещал в [566] тот же день подписать приказ о назначении меня на шхуну “Персиянин”, стоявшую тогда на посту в Красноводске. Предложив мне сесть и полюбопытствовав узнать от меня кое-какие сведения об остатках черноморского флота, он подошел к окну и указал на строящуюся близ здания порта церковь, возникавшую по его инициативе и о благолепии которой он неустанно заботился в продолжение всего времени пребывания своего в Баку. Адмирал, продолжая улыбаться и заметно волнуясь, сказал мне: “Вот это мое детище, еще годок, и церковь готова, а уеду из Баку, может быть, меня кто-нибудь и вспомнит”. Церковь действительно в 1871 году была готова, и я был счастлив, что мог оказать услугу глубоко уважаемому адмиралу, послав в том же году во “Всемирную Иллюстрацию” фотографический снимок церкви, с подробным ее описанием. Как снимок, так и текст, были помещены в “Иллюстрации”, за что адмирал меня сердечно поблагодарил.
Возвратившись в город, я отправился пообедать в общественное собрание. В прилегающем к нему тенистом садике находился павильон, выстроенный в персидском вкусе; в нем я нашел небольшое незнакомое мне общество: одна читали, другие закусывали. Невольно мое внимание обратил на себя молодой ротмистр гродненского гусарского полка, сидевший за отдельным столом; поместившись от него в нескольких шагах, я не мог удержаться, чтобы при всяком удобном случае не взглянуть на его гибкую, стройную, полную очарования, фигуру; все, начиная с его тонкого с гордым выражением лица и благородной осанки, обнаруживало, что он принадлежал к высшему обществу. Он уже кончал свою трапезу, по временам поднося к своим красивым тонким губам, обрамленным шелковистыми русыми усами, бокал с шампанским. Что за притча? — думал я, — как попал в это захолустье блестящий гвардеец, и, уже склонялся к тому, чтобы подойти к нему и познакомиться, как вдруг, к большему моему удовольствию, ротмистр встал и сам подошел ко мне.
— Позвольте представиться, ротмистр Скобелев, — сказал он.
— Лейтенант Г., — отрекомендовался я.
— Вы, вероятно, недавно здесь? Разъезжая на военных судах, я уже познакомился со многими из моряков, но вас я не встречал.
Побеседовав о тол, о сём, он между прочим оказал, что я, вероятно, не буду сожалеть, что приехал в Каспию, так как мне в настоящее время предстоит увидеть много интересного.
— Вот побывайте на юго-восточном берегу, где находится наш отряд, мы готовимся идти на рекогносцировку. Я [567] заведываю в отряде конницей, которая состоит исключительно из казаков: что это за молодцы! и какое удовольствие доставляет мне управлять ими! — воодушевляясь и как-то радостно сверкая глазами, сказал Скобелев. — Я убежден, что они неподкупно рабски преданы мне и избегают подать мне какой либо повод к неудовольствию; они видят, что я близко к своему сердцу принимаю все, что касается их повседневных нужд; стараюсь предотвратить малейшее, что может отравить и без того их невеселую, слишком уже монотонную жизнь, этим же самым я облегчаю себе решение моей дисциплинарной задачи. Мои казаки ведут себя безукоризненно: за все время моего командования ими мне пришлось двоих из них только поставить не в очередь на часы. В одну из рекогносцировок, возле колодца Алатепе, уже поздно вечером, — уставив на меня глаза, как бы вызывая с моей стороны особенное внимание, продолжал Скобелев, — мы наткнулись на враждебный нам туркменский аул; кто только мог из его жителей, все скрылись в степи, остались из них одни немощные да дряхлые; для казаков было полное раздолье; при других обстоятельствах, имея на это возможность, они бы не задумались навьючить своих лошадей всяким оставшимся в саклях скарбом; но они этого не сделали, боясь оскорбить своего старшего есаула, как они меня называют. Мы расположились на биваках, возле опустевшего аула; на другой день рано утром к нам явились уполномоченные от туркмен, покинувших свой аул, с изъявлением покорности и с благодарностью за ненарушимость их пожитков. Наши солдатики, хотя и не подвергаются в лагере никаким лишениям в повседневной жизни, во сне и наяву видят Хиву, горят нетерпением выступить в поход, и действительно эта инертность в движении тяжело отзывается на их моральном состоянии.
Скобелев при этом как-то особенно оживился, глаза его сверкали, говорил он горячо и видимо был сам весь охвачен обаятельною мечтой: поскорее ворваться со своими, подвластными и души в нем не чаявшими, казаками в Хиву.
— Милости просим к нам, в Ташер-Ват-Кала, — продолжал он, — путь от Михайловского залива безопасен; к тому же, поедете с оказией, эскортированные нашими молодцами казаками. Вы будете у нас дорогим гостем; я вас там познакомлю с одной интересной личностью, с Атамурат-ханом, жаждущим попасть в Хиву. Скрывшись от преследования хивинского хана и узнав, что русские войска готовятся идти в Хиву, он прибыл в прошлом месяце, то есть в мае, в Красноводск, явился к начальнику отряда и предложил ему спои услуги, поклявшись Аллахом служить ему верно и прося лишь об одном: в случае, если русские возьмут Хиву, возвратить ему хоть часть [568] его конфискованного имущества. Ко мне Атамурат, по-видимому, чувствует особенную симпатию, — улыбаясь, прибавил Скобелев. — Впрочем отчасти я и сам тому причиной; как-то я сделал неосторожность: видя по выражению его лица охватившее его чувство тоски и тронувшись его безысходным горем, чтобы утешить его, я пообещал по взятии Хивы возвратить ему его имущество.
Скобелев спешил на пароход, отходящий в Красноводск в этот день в 3,5 часа. Наша беседа должна была прекратиться.
— До свидания, — сказал он, — надеюсь увидеться с вами; советую приехать в Ташер-Ват-Кала; пожалуйста, не стесняйтесь и остановитесь у меня в кибитке.
Скобелева я больше не встречал; по неизвестным мне причинам, он в самом скором времени оставил отряд, в котором, командуя кавалерией, вместе с тем состоял по особым поручениям при начальнике отряда.
После шестидневного пребывания в Баку, я отправился в Красноводск. От Баку до Красноводска около 200 миль. Пароход общества “Кавказ и Меркурий”, снявшись в 6-ть часов утра, прибыл в Красноводск на другой день к 3 часам по полудни. Войско, т. е. красноводский отряд, в это время уже был перевезен на судах, а часть его перешла сухим путем на юго-запад от Красноводска, к оконечности Михайловского залива (в 37 милях на юго-запад от Красноводска начинается залив, протяжение которого еще 40 миль). Для охраны Красноводска оставлен был один батальон. Трудно вообразить себе что-нибудь печальнее, безотраднее места, каким представился мне Красноводск. Обнаженный скалистый берег, a у подножия одной из скал несколько деревянных построек и землянок, две казармы, три лавчонки и небольшая деревянная церковь. При этом вечно угрюмые, точно озлобленные на удручающе действовавшее на них суровое однообразие жизни, лица офицеров и команды. При случае, каждый из них выражал нетерпеливое желание каким-нибудь способом избавиться от этого гнетущего его состояния. Единственным развлечением офицерства было собираться в бакалейной лавке армянина Хаджибалова, который, пользуясь этим, торговал на славу; при лавке он имел отдельную комнату, где уже с утра собирались любители выпить и поиграть в картишки. Совершенное же отсутствие женского элемента и отрезанность от родины, так как пароход из Баку приходил всего один раз в неделю и привозил кое-какие сведения о том, что творится во внешнем мире, еще более наводили тоску.
Шхуна “Персиянин” всецело была назначена для нужд отряда, [569] но по мелководью Михайловского залива груз уже по всему его протяжению перевозился на баржах, буксируемых военными паровыми барказами. Шхуна, прибуксировав баржи до острова Pay, у входа в Михайловский залив, должна была передавать баржи для буксировки по нем паровому барказу.
Однажды во время буксирования баржи с провиантом и другими необходимыми для отряда материалами, у шедшего с нами парового барказа, близ острова Pay, испортилась машина; положение было чрезвычайно затруднительное; отряд мог пострадать от недостатка провизии. Мы вынуждены были обратиться к помощи наших, находящихся к нам в мирных отношениях, соседей туркмен. В 9-ти милях от нас, к северу-востоку, находился остров “Челекень”, населенный туркменами. Так как шхуна не прекращала паров, то мы немедленно направились к этому острову и, подойдя к нему на довольно близкое расстояние, сделали несколько выстрелов из орудий. Через час и нам подошла туркменская лодка с 12-ю человеками туркмен, большая часть которых были старшины. Когда они поднялись на шхуну, между ними особенное внимание наше обратил на себя один старик, среднего роста, коренастый, с большими, серыми, приветливо глядевшими глазами: богатый костюм его резко выделялся от прочих. Он был одет в суконный халат голубого цвета, опоясанный дорогим поясом, щегольские сапоги и высокая конусообразная из черных смушек папаха дополняла его костюм. При появлении этой личности на палубе послышались радостные приветственные восклицания: “Кадыр-хан! Кадыр-хан!”; то и дело раздавались эти слова на шхуне. Капитан обнял его и поцеловался с ним. Кадыр-хан назвал по фамилии несколько офицеров и, казалось, был очень доволен неожиданной встречей со своими старыми знакомыми. Он довольно хорошо говорил по-русски. Семидесятилетний старец, еще с горящими в глубоких впадинах глазами, умный, храбрый и честный Кадыр-хан завоевал себе уважение туркмен и сделался настолько популярен, что из самых отдаленных аулов туркмены приезжали к нему на остров и безапелляционно отдавали себя на его суд. Он служил несколько лет тому назад ханом на Астрабадской морской станции. Обладая большец частью острова Челекеня, имея громадные стада овец и лошадей, богатый Кадыр-хан, только из одной дружбы к русским, приехал на станцию и сделался посредником между станцией и своими соотечественниками. Гордый старшина туркмен, скоро усвоив себе наш образ жизни и привычки, не пожелал себя стеснять ни в чем; он не щадил денег, роскошью обставил свою саклю и зажил на станции, как истый барин, угощая своих друзей русских; к нему привозились из России самые дорогие вина,[570] лучшие блюда в персидском вкусе можно было оценить только у Кадыр-хана. Но веселая и разгульная жизнь не мешала ему добросовестно заниматься своим делом, для которого он был призван на станцию. Имея верных лазутчиков, он знал, когда и в каком месте туркмены выходили на своих кулазах делать набеги, и сейчас же давал знать начальнику станции. Влиятельный Кадыр-хан всегда находил возможность наказать виновных и возвратить ими награбленное, а пленные персы возвращались иногда даже из Хивы и Бухары. За свою полезную службу на станции Кадыр-хан удостоился получить от государя императора Александра II в подарок богатый кинжал, усыпанный дорогими каменьями. Около 10 лет он был ханом на станции, но по расстроенному здоровью оставил свой пост и уехал доживать последние годы на Челекень.
На палубе у нас был приготовлен завтрак; мы просили Кадыр-хана и других старшин разделить нашу трапезу, в продолжение которой переговоры наши о деле окончились вполне удачно; нам обещали 20 туркменских лодок, годных для перевозки провианта. Более всех за столом говорил Кадыр-хан. Он с удовольствием вспоминал свою жизнь на станции и при этом попивал вино; проглотив его несколько рюмок, он сделался превеселым собеседником. Шхуна должна была ожидать обещанных лодок до следующего дня. Нам хотелось воспользоваться этим временем и побывать на Челекене. К общей нашей радости, Кадыр-хан просил нас посетить его жилище. Принявших его предложение оказалось несколько человек. Через 20 минут мы были уже на берегу. Там, в ожидании старшин, стояли несколько прекрасных туркменских лошадей. Старшины сели на лошадей своих вожатых, а нам предложили своих. Так как я более других занимался Кадыр-ханом, то он мне отдал свою лошадь; обделанная в серебро уздечка, подушка седла, покрытая малиновым бархатом, на богатом вышитом чепраке, разноцветные ленты, вплетенные в длинную гриву, — все это вполне шло к этому благородному и грациозному животному. Конь этот быстро понес меня по направлению к аулу, песчаные бугры мелькали передо мной, и я не успел опомниться, как он почти уткнулся в кибитку. Появление нос очень удивило туркмен, а вслед за мной прибыли и мои товарищи с сопровождавшими их старшинами.
