Глава I. Прошедшее

Впрочем пока во второй половине его завершающей четверти агонизировал, рушился Советский Союз, западная политология провозгласила дескать (эврика!) «либеральная демократия есть наилучшее решение человеческой проблемы», венец и окончание истории. Назойливое увещеванье в достоверности могильного утверждения стало потом будничной действительностью но хм… прошедшие с той поры ни много ни мало 30 лет упрямо свидетельствуют о его несостоятельности, ибо на Земле не прекратились военные конфликты, вопиющее неравенство, несвобода. Напротив: ужесточилась немая цензура, повысилась длина рабочего дня да возраст выхода на пенсию, раскалились свежие горячие точки. Сам объявленный передовым тип правления помимо редких исключений, не вышел полновесно за традиционный ареал обитания – благополучные страны. Между тем нельзя не отметить некую долю правды у этой байки: мир застыл для простого населения, так как де-юре меняются созывы парламента, президенты, кабинеты министров, но курс всегда стабильно прежний – де-факто граждане лишены рычагов влиянья на него. Недаром Марк Твен писал: «Коль от выборов что-то зависело б, нас до них не допустили бы». И несложно догадаться – рано или поздно подобный абсолютно нездоровый порядок падёт. Восстание похороненной заживо истории из гроба немудрено. Оно подстрекаемо хоть даже фундаментальнейшими свойствами реальности, где существованье всех объектов проявляется только через движение, а любой взятый результат будет мгновением вечного времени да точкою бесконечного пространства, выражающих обоюдно обусловленное взаимодействие частей материи, сказывающееся на характеристиках. Финал бурному теченью виднеется аж с крахом Вселенной.

Та не оставляет места платоновским формам и прав тогда Кант, уверенный в непознаваемости ноуменов. Надо ещё ради полноты картинки добавить: неподвластность исследованию происходит попросту из-за их отсутствия, что не перечёркивает истинности. Её есть целых два вида – можно говорить об устойчивом, к примеру: Солнце – единственная звезда нашей планетной системы, да о скоротечном как фатум бактерии: вчера жива, спокойно себе паразитирует, а завтра погибнет от антибиотика. Любимое светило тоже вероятно спустя семь с половиною миллиардов лет, сгорит до белого карлика. Значит, секрет всякой ресноты изменчивого бытия заключается в её относительности. Но это лишь один бок изученья, предмет доступный субъекту – человеку. Тут уж его подлинная мощь! Совсем не внушительный сравнительно с иными созданиями и явлениями природы, он взобрался на гору мирозданья, прежде прочего благодаря своей голове. От посылаемых рецепторами органов чувств нервных импульсов, к ней попадает информация про окружающую среду которой оперирует мозг, отряжающий ответные сигналы. Так мыслящему тростнику через приобретаемый опыт открывается обворожительная реальность, проносящаяся вереницею, калейдоскопом пестрейших феноменов разнообразных количеств да качеств.

Стандартная реакция на них – удивленье сеющее зёрна любопытства. Стоящий в прогалине бытия начинает таращиться на мириады конкретных случаев, а подмечая закономерности выводит всяческие абстракции, например фигурировавшие абзац назад понятия «материя» да «движение» – природа не имеет голой субстанции так же, как перемещений пустоты, зато оба свойства присущи каждому её кусочку. Этими известьями жажда эрудиции только разжигается: тот продолжает собирать более доскональные сведения обо всём вокруг, опираясь непосредственно на собственные ощущенья. Мир предстаёт ему последовательностью цельных, казалось бы интуитивно ясных, убивающих или делающих сильнее происшествий, от его воли почти независимых – естественное людское восприятие бела света вопреки Хайдеггеру, крайне далёко от минимума объективности но максимально субъективно, потому редко способное к серьёзным истолкованиям. Тысячи нитей простираются между человеком и самыми тёмными закоулками правды, напоминая ославленную мысль Сократа: «Я знаю, что ничего не знаю». Однако, глубоко вдохнув да долго выдохнув он берётся на основе эмпирики созидать рациональные категории, отражающие формы движенья материи: физическую, химическую, биологическую, социальную, восходя будто по ступенькам снизу доверху, включая простейшее сложенное с новым.

Ради технического обслуживания наук продумывается в частности отвлечённая от них математика, стереотипно считающаяся оплотом точности несмотря на опровержения Геделя. Но цифры меркнут рядом с вербальным домом умозрений – языком, отворяющим необъятные горизонты. И чем усердней учёные грызут гранит существованья, тем разрабатываемые теории всё дальше идут за линию банальных испытаний иногда противореча им: с чего я должен быть убеждён что Земля вращается относительно Солнца, если каждые сутки наблюдаю подъём да закат небесного светила а почва подо мною вроде не едет? Почему обязан верить в бактерий ежели никогда не видал их? Этот скептицизм указывает на площадь вязкой липкой субстанции, где нелегко строя гипотезы застраховаться от заблуждений. Тем паче тяжко читателям продираться сквозь густые джунгли (ещё труднее вычленять ошибки, добросовестные али злоумышленные) софизмов книг мудрецов, устремлённых описать для нас разгадки не столько «неземных», сколько «заземлённых» тайн. Особенно непросто, ибо как древние люди наверно преимущественно обсуждали свою охоту, так же потенциальная интеллектуальная силушка современных масс направлена к вещам «приземлённым»; отнюдь не преувеличено заявленье о важности философу желающему стать понятным, литературного мастерства большей нежели романистам или поэтам. Но содержание конечно впереди всего. К примеру Гегель, настоящий антипод сентенции, очень пригождается диалектикой: коль грамотно перевернуть метод на ноги, он пояснит многие сложные штуки в дебрях науки.

Его главная функция с коей тот справляется получше тривиального критерия Поппера – опровергать косную привычку разума на радостях возводить найденные причины до ранга абсолютных, сочиняя догматическую метафизику – несусветный вздор, ведь у тех всегда обнаруживаются ещё гораздо глубочайшие истоки. Вон атом, тысячелетьями числившийся монолитным, на деле состоит из в свою очередь тоже расщепляемых ядра да электронов. Короче говоря мельчайшее непостижимо, куда уж. Ровно на элементарный крупнейший вопрос «Где мы находимся?» некоторые диалоги пелевенских Чапаева и Пустоты указывают лучший ответ – «Здесь». Отсюда снова исходная точка: сознание, неотъемлемо характерное нам, поднимает до разряда наивысокоорганизованной материи так как позволяет отражать всю остальную. В ней кроется единственный адекватный критерий истины – практика: самостоятельная или с помощью изобретений да приборов сближающих с бытием, экспериментальная проверка предположений. А если учесть что достигнуть окончательной осведомлённости о сущности (охватить явленье со всех сторон и связей) нереально, то исследование мира – это бесконечный путь во мгле, тропа опроверженья предрассудков свежими развёртками.

Этак образуется специфически динамичный трансцендентальный разрыв между твердью понятного да покрытой догадками дырою тайного, через развивающийся эпистемологический приём концентрированно обобщающийся в систематизирующей науки философии – её прогресс сводится к борьбе идеализма с материализмом, только всякий раз на новом уровне (до той поры пока будет создана синтетическая концепция). Как зорко отметил Альтюссер, постулаты становятся базой широко распространяемых среди людей, обычно филистеров, разрозненных суеверных мнений – идеологии. Задача той – оправдывать интересы политических групп. Этот мост намекает на необходимость прислушаться к совету Дэвида Юма, и рассматривать учения неотрывно от обстоятельств воздействующих на человека, особенно склонного усугублять путаницу что касается социального, ибо он – его часть. То есть, корни теперешнего недоразумения с погребеньем истории по иронии в ней же запрятаны. Сыскав ось, стержень её движения, мы тотчас поймём причины сегодняшнего курса (а значит, сможем полноценно рассуждать о грядущих поворотах траектории), для чего окунёмся к ветхой были.

Давным-давно экстраординарные стихийные бедствия подтолкнули какие-то стайки австралопитеков изготавливать облегчающие добычу нужных ресурсов вещи, таких себе посредников с природою – орудья труда, благодаря которым пассивное приспособление присущее обычным животным, начало сдавать позиции активному преобразованию, и постепенно те приматы стали развиваться к людскому облику. Но ничего не случается «по щелчку пальцев» – даже сам щелчок пальцами; физиологический антропогенез длился дольше двух миллионов лет. Подробности в этом сочинении опущу, а равно всем очевидные результаты. Однако замечу: именно тогда обрелось наше исключительное свойство, вынесенное к названью вида – разум. Его взаправду надо б разъяснить. Меняя деятельностью мир индивид обосабливается, осознаваясь творцом, и в противовес внешнему создаёт космос внутренний, наполняемый рефлексиями над информациею. Он приучается запоминать, выходит за черту сиюминутного мышленья конкретного к абстрактному, на досуге витая по облакам малосвязной розановщины думает что угодно, то низкое то высокое, прыгая от подноготной грязи до например геометрии. Загоревшись идеей, возвращается опробовать её реально. Работает или нет – продолжает дальнейшие рассуждения в той либо иной сфере. Но многогранность фантазии человека, трудом порождённая, им же детерминирована: не сооруди в СССР Восток-1, не летать Гагарину по орбите, не грезить б о поиске запасной Земли; не строй испанцы каравелл, не плавать Колумбу до Нового Света, не появиться бы авантюрной легенде про Эльдорадо.