Мы валяемся на мокрой росистой траве у самого озера. Оно совсем неподвижно и блестит, как зеркало. Никому не хочется разрушать его незамутненную поверхность — день только начинается, солнышко еще не печет, а вода в озере холодная, даже в самую жару.
Лениво ворочаемся с боку на бок, болтаем всякую всячину. Наконец, Илюшка, самый неугомонный из нас, не выдерживает — потихоньку сползает к берегу и, зачерпнув в консервную банку воды, окатывает маленького Лешку.
Лешка с громким воплем несется за Илюшкой, толкает меня, я вскакиваю и тут же валюсь на Петю. Мы хохочем — Лешка загоняет обидчика в воду. Илюшка выскакивает оттуда, как ошпаренный, и крутится на месте.
— Ух, — трясется Илюшка и показывает Лешке мокрый кулак, — подожди, я тебя еще не так…
Наверное, он и хотел бы обидеться, но понимает, сам первый начал.
— А водичка — ничего, тепленькая! — кричит он нам и, видя наши недоверчивые ухмылки, зажмурившись кидается в озеро. Тут уж мы не выдерживаем и — за ним!
Барахтаемся у берега, словно утки, визжим, толкаемся, вода кипит вокруг нас и уже не кажется обжигающе холодной. На берег и вылезать страшно — теперь воздух холодит плечи и спины, но вылезать все-таки надо, и вот уже первый смельчак — Илюшка свернулся клубком на траве, посинел весь, зубы выбивают дробь. За ним Лешка, я, Петя, а там и остальные потянулись.
— А ну, кто дольше всех под водой продержится? Давайте на спор! — предлагаю я.
Все помалкивают.
— Считайте! — я ныряю в озеро вниз головой. — Ух! — Открываю глаза и вижу, как бледный солнечный луч освещает мшистые камни.
Со страшной силой выталкивает меня вода, но я сопротивляюсь, хватаюсь за какой-то выступ, не дышу, тяну время. Думаю. Оказывается, и под водой можно думать, смешно! В следующее мгновение лечу вверх. Не выдержал!
На берегу галдеж.
— Тридцать пять!
— Тридцать восемь!
— Тридцать шесть!
Считают ребята, и у всех по-разному получается.
— Нужны часы, — важно говорит Петя.
— Часы, а где их взять?
И правда — где? Ни у кого из нас нет часов, а настенные сюда не принесешь! Куда их вешать?
— Поставим столб, повесим часы и проведем соревнования, — предлагает Петя.
— А кто принесет? — спрашивает Лешка.
— Вот ты и принесешь, — смеются ребята.
Лешка как-то сразу сникает.
— Нет, дедушка не позволит.
Мы хохочем — совсем недавно Лешкин дедушка «воспитывал» внука крапивой и Лешкины вопли разносились по всей деревне.
Лешка густо краснеет и тихонько отходит в сторонку.
— Ладно, — говорю я, — и без часов обойдемся, кто-нибудь один будет считать. Только громко, чтобы все слышали.
— Вот и считай сам, а я нырну. — Опять Лешка тут как тут. Набрав полную грудь воздуха, он прыгает вниз.
— Один, два, — начинаю я отчетливо, — двенадцать… двадцать, двадцать два. — Над водой показывается наголо стриженая белобрысая Лешкина голова. Глаза крепко зажмурены. Стоит, не шевелится. Воображает, наверное, что еще на дне.
— Эй, Лешка, проснись! — смеются ребята.
Лешка вздрагивает и недоуменно открывает глаза.
— Ой, — тихо говорит он и под общий хохот вылезает на берег.
— Кто следующий? — спрашиваю.
Петя молча подходит к берегу, скрывается под водой.
— Один, два, три, четыре, пять, — опять считаю я.
— Ребята! Эй! — доносится чей-то голос со стороны деревни.
— Шесть, семь, — продолжаю я, а голос все ближе и ближе.
На тропинке показывается Пашка, бледный, какой-то весь поникший.
— Ну, что ты раскричался? — напускается на него Илюшка. — У нас соревнование, а ты орешь, не видишь, что ли…
— Ребята, — Пашка говорит с трудом — совсем запыхался, видимо от самой деревни бежал. — Война началась!
— Какая еще война? — не понимаем мы.
— Война, настоящая война — немцы на нас напали, вашисты.
— Не вашисты, а фашисты, — поправляет Пашку Петька, мы и не заметили, как он из воды выскочил.
К нам подходит дядя Микола, колхозный пастух.
— Да, ребята, Паша правду говорит — на нас напали фашисты. Уже идет война.
— А что это? — спрашивает Лешка из-за моей спины. — Как это — война?
Дядя Микола садится на траву, мы тоже поближе к нему.
— Война — это самое страшное на свете, — говорит он и низко-низко опускает голову. — Фашисты бомбят мирные города, сжигают деревни, убивают людей.
Мы молчим, потрясенные.
— А какие они, фашисты? Звери? Черти?
— А ты видел черта? Что мелешь ерунду!
— Маленькие вы еще совсем, несмышленыши. — Дядя Микола вздыхает, поднимает голову. — В том-то и дело, что фашисты не звери и не черти с рогами, а обыкновенные люди-немцы. И конечно, не все немцы фашисты. Фашисты — это те, кто заставляет свой народ воевать с другими, грабить, убивать.
— А зачем? — возмущается Илюшка.
— Затем, что фашисты хотят подчинить себе весь мир, хотят всех заставить работать на себя.
Нам не все понятно, что говорит дядя Микола, и мы пристаем к нему с расспросами.
— А вы видели фашистов? Хоть на картинке. А они сильнее нас?
Дядя Микола усмехается невесело:
— Не видел, ребятки, но скоро увижу. А кто сильнее — посмотрим. Теперь надо повестки ждать. Получу и уйду на фронт.
— А что это — повестка?
— Бумага такая. На войну зовет.
— И нам ее пришлют? — допытывается Лешка.
— Ну, вы малы еще. Отцам и старшим братьям наверняка повестки придут.
— Жалко, что малы, — вздыхают ребята, — а то бы мы им показали! Ну, ничего, вырастем еще.
— Нет уж, пока вы вырастете, война кончится, — дядя Микола тяжело поднимается и медленно бредет вдоль озера.
Ребята притихли. Каждый занят своими мыслями, невеселыми.
Со стороны деревни бежит женщина — тетя Христина, жена Миколы. Поравнялась с нами. Крикнула на бегу:
— Ребята, беда-то какая! Господи!
Тетя Христина догнала мужа, бросилась к нему, припала и заголосила жалобно.
У нас у всех защипало глаза. Никогда не видели, чтобы так плакали взрослые. Не сговариваясь, мы все бросились к табору. Остановились и молчим. Дядя Микола успокаивает жену.
— Ну, хватит, хватит. Догадываюсь, почему прибежала. Повестка пришла, да?
— Сегодня же, — давясь слезами, прошептала тетя Христина.
— Ну, что же, сегодня так сегодня! — Дядя Микола погладил жену по голове, как маленькую. — Держись молодцом, все будет хорошо, вот увидишь! Верь мне! Слышишь!
Тетя Христина подняла голову и даже улыбнулась сквозь слезы. Дядя Микола повернулся к нам.
— Павел! — обратился он к Пашке, словно ко взрослому. — Ты постарше, посильнее, опять же пионер. Доверяю тебе стадо, а завтра правление найдет другого пастуха. Идет?
Пашка аж побледнел от гордости и волнения. А дядя Микола крепко пожал ему руку и нам всем тоже. Никогда еще взрослые не подавали нам, малышам, руки, а тут сам дядя Микола… Мы даже растерялись и испугались немножко. Да, видимо, война — это действительно что-то страшное и серьезное.
Тетя Христина медленно побрела к деревне, а дядя Микола все стоял, не уходил. Смотрел на озеро, лес, потом сказал нам:
— Ну, так хорошо пасите стадо, надеюсь на вас!
— Не беспокойтесь! — хором закричали ребята.
Ушел дядя Микола, а мы все молчаливо сидели у табора. Какое уж тут веселье!
— Мой отец, может, тоже повестку получил! — вдруг сказал Петя. — Уедет и не попрощаешься! Я побегу.
— И я…
— И я…
— И я…
— А как же стадо? — вспомнил кто-то.
— Пашке же поручили, вот пусть он и пасет.
— Разве одному справиться?
Пашка говорит спокойно, уверенно:
— Идите, идите, я без вас обойдусь.
Надо же! За несколько минут так изменился человек!
— А ты, Петя, побудь со мной, ты же не маленький, — остановил он Петьку, но Петька хнычет, размазывая слезы:
— А если отца без меня заберут?
Пашка махнул рукой.
Все убежали, только пятки засверкали. Остались мы втроем — Пашка, Лешка и я.
— А наш учитель тоже, наверное, уйдет на войну, — вдруг сказал Лешка.
— Конечно, уйдет, все взрослые мужики уйдут.
— Вот хорошо-то будет!
— Это почему же?
— Учителей не будет, и в школу ходить незачем!
— Мне хочется учиться! — говорю я. — А ты, выходит, неучем останешься?
Пашка вдруг разозлился и накинулся на Лешку:
— Сматывайся отсюда, болтун, надоело твои глупости слушать! Постыдился бы в такой день! Дурак и есть дурак.
Лешка замолчал, сгорбился виновато. И правда, дурак, о чем мечтает!
Мы молчим, прислушиваемся: из деревни ветер доносит слова старинной, я ее еще от бабушки слышал, солдатской песни:
Проплывают гуси-лебеди
По бескрайней синеве…
…Откуда не возьмись набежали тяжелые темные тучи, закрыли солнце, и сразу стало холодно и зябко.
Мы прижались друг к другу. Я к Пашке, Лешка ко мне. Так-то теплее, вместе.
Народу в нашей избе — не протолкнешься. Почти вся деревня собралась. Каждый день приносят повестки, мужиков в деревне почти не осталось. Сегодня мы провожаем на фронт отца. Мама, грустная, бледная от волнения, ставит на стол домашнее пиво, обносит тех, кто не уместился за столом. Разговоры теперь только о войне, о злодеяниях фашистов — никого не жалеют гады, ни стариков, ни детей. Женщины жмутся к стене, молчаливые, подавленные. Мы, ребята, крутимся в избе, то и дело нарываясь на толчки и подзатыльники взрослых. Старенький дед Юлдусь вовсю старается развеять тяжелое настроение за столом. Обычно он хоть кого насмешит своими россказнями. Все самые смешные и несуразные истории в деревне обязательно случаются с дедом Юлдусем.
Но на этот раз даже Юлдусь никого не рассмешил.
Я хочу пробраться поближе к отцу и натыкаюсь на маму.
— Не путайся ты под ногами! — говорит она раздраженно. — Залезай вон на печь!
Я нехотя лезу на печь. А тут, оказывается, совсем и не плохо — все видно и слышно, хотя изба и гудит, как растревоженный улей. Старший брат, видимо, сообразил это и забирается ко мне. Он уже совсем большой — ему четырнадцать. Сверху нам видно отца, и он на нас посматривает, улыбается, правда, улыбка у него невеселая. Слышу: рядом брат засопел, глаза трет кулаком, отворачивается от меня. Хотел я его подразнить, да нет — еще стукнет сгоряча.
Наконец, скамейки задвигались, все встали, вышли из-за стола. Отец поднялся последним. В руках у него расшитые платки, на плече полотенце. Это — подарки. Обычай у нас такой — дарить полотенца и платки — на счастье! Полотенца красивые, с узорами. Дядя Муся растянул гармошку, заиграл что-то грустное, запел. И все стали подпевать ему. А мама и сестры отца — наши тетки заплакали. Брат рядом тоже хлюпает, да и у меня глаза защипало. Но вообще-то я никогда не плакал — не умел. И всегда этим гордился, вот я какой — никто моих слез не видел. А сейчас того гляди разревусь.
Брат спрыгнул с печки, я за ним. К отцу не протолкнешься — все его окружили, двинулись к двери. Наверное, сейчас усядутся в тарантас и с песнями по деревне!
Но получилось совсем не так. Вышли все со двора и гурьбой направились к околице. Мужчины с отцом, а женщины сзади, с мамой. Почти у каждой в руках чайник с пивом. Мы с братом идем рядом с лошадью, запряженной в тарантас.
Над старой ивой вьются грачи:
— Грачи мы, грачи!
Вот хвастуны! Подождите, я вам задам!
Нет, наверное, на дереве гнезда, которое бы я не разорил. Вот они меня и дразнят. Я было остановился, но мама как почувствовала, что я затеял недоброе, оглянулась, закричала:
— Ты что, сдурел? Даже сейчас озорничаешь? Отец на фронт уходит, а ты о чем думаешь? Ой-ой-ой! — заголосила она. — И на кого ты меня оставляешь с этими сорванцами! Как я с ними управлюсь!
Женщины подхватили маму под руки, стали ее успокаивать. Мне было очень стыдно. Я бросился к маме.
— Не плачь, вот увидишь, папа фашистов разобьет и домой вернется! И я поумнею за это время!
Мама силится улыбнуться сквозь слезы:
— Совсем ты у меня несмышленыш! Господи, что же будет с нами?
— Ты, сноха, не убивайся уж так-то! — говорят женщины. — Почитай в каждой семье кормильца провожают. Все мы с ребятами на руках остаемся! Несмышленыш-то твой дело говорит. Разобьют фашистов мужики и вернутся домой!
Мама перестает плакать, вытирает рукавом глаза, даже улыбается. Вот, оказывается, какие слова успокаивают взрослых!
…У околицы все остановились. Дед Максим, уважаемый в деревне человек, вынул из кармана яйцо и протянул его отцу:
— А ну, бросай его, Васюк!
Отец размахнулся изо всей силы и закинул яйцо далеко-далеко.
— Ну-ка, сынок, — командует Максим, — принеси, если цело, не разбилось.
Я побежал, только голые пятки засверкали, за мной вся ребятня.
На вспаханном поле, в пыли, я нашел яйцо. Целое!
Бросился обратно, бегу, кричу, показываю свою находку.
Дед Максим усмехается, все довольны, хлопают отца по плечу.
— Ну, Вася, вернешься с войны целым и невридимым! Яйцо-то не разбилось!
Не люблю прощаний! Так тяжело на душе делается! Мама опять как каменная, только глаза блестят от слез, прижалась к отцу, не отпускает. Женщины с трудом оторвали ее, опять стали успокаивать. Папа обнял брата, меня, сказал ласково:
— Ну, надеюсь на вас, ребята. Маму слушайтесь, помогайте ей, растите, умнейте, меня не забывайте!
Тут уж брат не выдержал, заревел, не стесняясь.
Отец махнул рукой, отвернулся, подошел к бабушке, сестрам.
Провожать отца в Канаш — на призывной пункт — поехали мама, дед Максим и брат. Я остался с бабушкой. Долго мы с ней стояли, смотрели, пока тарантас не скрылся в лесу. Отец так ни разу и не обернулся.
Потом все разошлись — в поле жать. В этот день больше уже никого не провожали, не слышалось грустных песен, даже ребята не шумели.
Мы с бабушкой уселись на крылечке — не хотелось идти в пустую избу.
Громко закричал петух в сарае.
— И чего орет, горлопан! — сказал я, но бабушка возразила:
— Не орет он, Ванек, а жалуется!
— Чего-чего? — не понял я.
Бабушка головой покачала, объяснила:
— «Отца не-ет!» Вот что сказал петух. А ты и не догадался, глупенький?
Я рассмеялся. Ай да бабушка! Петухи только в сказках разговаривают. Это-то я уж соображаю, хоть и маленький.
Бабушка улыбнулась, погладила меня по голове.
Я подумал, а может, и правда петух отца жалеет. Ведь он всегда за курами ухаживал. Вставал пораньше, кормил их перед работой. А кто их теперь кормить будет? Ну, конечно, я. Это ничего, что вставать рано придется. И маме и бабушке утром некогда — своих дел полно. Я же понимаю — война. Теперь и я должен быть помощником в доме, не такой уж я маленький. Эти мысли меня совсем успокоили, и я сказал бабушке:
— Ну, пойдем, что ли, в избе приберем.
Бабушка усмехнулась:
— Пойдем, пойдем, внучек мой, помощник, нашито приедут, а в избе порядок, чистота, как хорошо!
Сегодня на перемене выходить на улицу не хочется — холодно, да и ветер сырой, на уроке еле отогрелись. Зато уж сейчас никто не мерзнет. Носимся по партам, играем в догонялки. Девчонки собрались в кучу, о чем-то шепчутся, хихикают. Петька, как обычно, что-то сосредоточенно рисует на доске — это его любимое занятие. Лешка подрался с кем-то, и не разберешь сразу — оба клубком катаются по полу. Я на бегу сдернул платок с Таниной головы. Таня, как будто только этого и ждала, бросилась за мной, да куда ей, девчонке! Шум, крики, пыль столбом!
