Андрей Н. Соболев (Марбург, Германия)
Понятие морфологической дефектности, называемой также парадигматической дефектностью (нем. paradigmatische Defektivität), непосредственно связано с понятием полной словоизменительной парадигмы, т. е. матрицы, задаваемой релевантными словоизменительными категориями данного языка (например, число, падеж и одушевленность для имен существительных в славянских языках) для конкретной лексемы (и тогда мы говорим о парадигме слова) или для классов лексем (и тогда можно говорить о типе парадигмы). Приведем определение И. А. Мельчука: «Парадигмой₁ лексемы называется полный список всех возможных в языке L комбинаций всех граммем, характеризующих лексемы класса K(L), причем для каждой комбинации граммем [в этом списке] указывается лекса (или лексы) лексемы L, которая выражает эту комбинацию» [Мельчук 1997: 339]. Классический пример флективной парадигмы может предоставить русское субстантивное склонение, например тип м. р. с основой на парно-твердую согласную и постоянным ударением на основе (акцентный тип а), образцы завод, артист: N. Sg. завод ~ G. Sg. завода ~ D. Sg. заводу … I. Pl. заводами ~ L. Pl. заводах.
Как известно, славянские языки демонстрируют также разнообразные структурные отклонения от канонических случаев словоизменения, которые могут проявляться в сильной или слабой форме, всегда оставаясь в отношениях структурного взаимодействия с каноном. Для этих языков характерны, например, различные морфонологически обусловленные модификации основы (классический случай — это стандартные чередования типа серб. N. Sg. рука ~ G. Sg. руке ~ D. Sg. руци или рус. N. Sg. цыплёнок ~ N. Pl. цыплята; ср. нестандартные чередования вроде рус. N. Sg. заяц ~ G. Sg. зайца), но характерно и наличие случаев ограничений на реализацию этих чередований (лексикализованных, вроде рус. N. Sg. чертенок ~ N. Pl. чертенята, или охватывающих целые группы слов). Есть уникальные случаи образования форм косвенных падежей от несуществующих основ (рус. N. Sg. господь ~ G. Sg. господа ~ D. Sg. господу), представляющие собой реализацию слабого супплетивизма на фоне супплетивизма сильного (рус. N. Sg. ребенок ~ N. Pl. дети). Но ослабление или полное устранение супплетивизма путем фузии форм также известно славянским языкам (рус. диал. N. Sg. йона ~ G. Sg. йейе ~ D. Sg. йей ~ I. Sg. йейу), равно как и колебания в реализации перифразы, падежного синкретизма или несклоняемости.
Особым случаем сильного структурного отклонения от канона является запрет на реализацию некоторой комбинации граммем или конкретной граммемы в парадигме и, следовательно, отсутствие нужной словоформы (нужных словоформ), графически выражаемое как пустая клетка (пустые клетки, столбцы) в таблице парадигмы (ср. [Karlsson 2000: 647]). Если речь идет о невозможности выразить лишь какие-то конкретные комбинации граммем (при этом вне этих комбинаций соответствующие граммемы находят свое выражение) и если отсутствие у слова одной или нескольких форм вызвано фонологическими или морфологическими трудностями (или какими-то случайными причинами), то обычно говорят о СЛУЧАЙНОЙ дефектности (ср. [Мельчук 1997: 343—344; 1998: 198]). Незаполненной может быть как одна клетка парадигмы, так и целый ряд клеток (ср. отсутствие форм всех падежей кроме G. Pl. у русских слов щец, дровец), а затрагиваться могут как объединяемые по формальным признакам группы слов (тогда дефектность случайна, но не беспричинна), так и отдельные лексемы (в этом случае случайной дефектности трудно подыскать объяснение). Например, G. Pl. отсутствует в стандартном русском языке по морфонологическим причинам у существительных мгла, мзда и хна, но отсутствие (или, как минимум, затрудненность образования) G. Pl. *мечт при наличии всех остальных форм мн. ч. и на фоне словоформ мачт, почт, похвал, гюрз, не находит ни морфологического, ни акцентологического объяснения.
В новейшей типологической литературе от случайной предлагается отличать СИСТЕМАТИЧЕСКУЮ дефектность, т. е. невозможность выразить граммему в целом, а не частную комбинацию граммем. Иногда семантика лексемы очевидно несовместима со значением какой-либо граммемы, как в случае отсутствия всех лиц и чисел кроме 3Sg. у безличных глаголов, обозначающих явления природы (рус. вечереть). Но иногда ситуация существенно более сложна, например, положение дел с не имеющими форм единственного числа существительными (т. наз. pluralia tantum). Прежде всего бросается в глаза тот факт, что в языках мира pluralia tantum часто представлены в ограниченном числе лексико-семантических групп (это, например, обозначения одежды, инструментов, средств передвижения, совокупностей чего‑л., веществ, материалов, отрезков времени, праздников и др.). Как утверждается в авторитетном справочнике «Morphologie: Ein internationales Handbuch zur Flexion und Wortbildung» (2000): «In principle, all properties are susceptible to defectivity, bur certain types are particularly frequent within individual languages and cross-linguistically. Often, most of the lexical items which exhibit a given type of defectivity (e. g. nouns without singular forms) fall into a fairly small number of semantic categories. Typically, their lexical meaning conflict with the morphosyntactic property in question…» [Karlsson 2000: 647, 648—649][1]. Аналогичным образом на обусловленность парадигматической дефектности семантикой указывает и Г. Корбетт: «The noun scissors is not a haphazard exception. It is an example of what Quirk et al. call ‘summation plurals’, which ‘denote tools, instruments, and articles of dress consisting of two equal parts which are joined together’» [Corbett 2000: 175]. И русская Академическая грамматика, в полном согласии с лингвистической традицией, также обращает внимание на принадлежность pluralia tantum к определенным лексико-семантическим группам и открывает их список названиями предметов: «обычно состоящих из двух или нескольких частей, а также содержащих две или более одинаковые части (сложные предметы): брюки, весы, вилы, ворота, грабли, гусли, дровни, дрожки, кальсоны, кандалы, качели, клещи, козлы, куранты, кусачки, латы, мостки, нары, ножницы, ножны, носилки, очки, панталоны, перила, плавки, плоскогубцы, подмостки, полати, помочи, путы, пяльцы, рейтузы, розвальни, салазки, сани, соты, счеты, тиски, трусики, узы, хоромы, часы, четки, шаровары, шахматы, шорты, штаны, щипцы» [РГ 1980: 473]. Но действительно ли факт широкой распространенности в языках мира именно данных лексико-семантических групп pluralia tantum указывает в направлении семантической мотивированности данного случая дефектности? Является ли это частным случаем более общего правила: «Category-based defectivity is not random»? Действительно ли здесь действуют какие-то общие закономерности, отсылка к которым позволяла бы в грамматическом описании отказаться от простого перечисления отсутствующих форм?
Однозначно положительный ответ на этот вопрос дает А. Вежбицкая, восстающая против, как она считает, «Блумфельдовской догмы» о семантической немотивированности формальных классов слов. Основной ее тезис заключается, напротив, в том, что «form classes are semantically motivated, and that differences in grammatical behaviour reflect iconically differences in meaning» [Wierzbicka 1985: 313]. Иконичность[2] данного сектора грамматики «доказывается» Вежбицкой с помощью аргументов вроде того, что горошины или макаронины во внеязыковой действительности значительно превосходят своим размером зернышки риса или частички муки, а посему и английские лексемы peas и noodles множественного числа, а rice и flour — единственного; привлекаются и аргументы вроде того, что оливки и редиска поедаются обычно единично, головками, чего не имеет места в случае с чесноком, и именно поэтому английские лексемы radishes, olives противостоят своими числовыми формами лексеме garlic. Тот факт, что концептуализация различных веществ часто индивидуальна в языках мира, не останавливает автора от утверждения, что им обнаружены общие закономерности: «…the general iconic principle is clear: other things being equal, stuffs consisting of bigger, more conspicuous individual entities are more likely to be viewed as ‘multiplicities’ and designated by plural nouns then stuffs consisting of smaller, less conspicuous entities» [Wierzbicka 1985: 313—314]. Более того, согласно этой концепции, помимо размера и навыков обращения с предметами реального мира грамматика иконически отображает также делимость, считаемость и интерес, проявляемый людьми к этим предметам[3].
Иконичность грамматической формы и значения в случае pluralia tantum, обозначающих парные предметы (англ. scissors, trousers, pants or goggles), кажется А. Вежбицкой на этом фоне «особенно очевидной»: «The nouns included in this class designate objects which have two identical parts fulfilling the same function within the whole. These parts are partly separated from one another so that they can be almost thought of as separate parts; since, however, the two semi-separate parts are joined together, and since their being joined is essential to the function performed by the dual object (separated, the two parts of a pair of scissors or a pair of trousers are pretty useless), the two semi-separate parts are not really thought of as two separate objects» [Wierzbicka 1985: 322, также 323—324]. Именно поэтому числовая координация с глаголом, «отражая внутреннюю сложность объекта», выраженного таким существительным, последовательно имеет место во мн. ч. (англ. The trousers were/*was torn), а «соответствующая форма ед. ч. не существует» (англ. *One trouser was torn), и даже более того — строжайше запрещена (англ. *a trouser, *a scissor).
Итак, с одной стороны, в лингвистике вообще очень распространено мнение, что потенциальные сингулятивные формы для подавляющего большинства слов pluralia tantum полностью невозможны, аграмматичны и не существуют (в отличие потенциальных форм, которые фактически никогда не встречаются, но при необходимости все же могут быть образованы по общим правилам словоизменения данного языка)[4]. Аграмматичность образований типа *scissor, *measle, *Netherland и т. д. традиционно приводится в качестве характеристики прототипических случаев pluralia tantum для большого числа языков [Karlsson 2000: 649], а запрет на образование подобных сингулятивных форм должен вытекать, таким образом, из системных требований семантического порядка. В славистике, например, аргументируют следующим образом: поскольку посредством pluralia tantum предметы представляются или «1) как недискретные и поэтому несчетные (щи, помои) или 2) как, хотя и дискретные вещи, но мыслимые как целостные множества и поэтому ‘внутренне’ недискретные… (сани, ножницы, каникулы, хлопоты)», постольку форма ед. ч. здесь «не нужна» [Mečkovska 1982: 31, 32]. В англистике утверждают, что такие существительные «have no meaningful singular form» [Bowden et al. 1997: 343].
Но с другой стороны, очевидно, что в случае pluralia tantum, обозначающих исчисляемые предметы (фр. ciseaux, lunettes; рус. ножницы, очки), «единственное число семантически допустимо, и иногда оно даже образуется при помощи лексических средств (une paire de ciseaux <de lunettes> ‘пара ножниц <очков>’)» [Мельчук 1997: 343; Corbett 2000: 174; ср. также: Wierzbicka 1985: 322—323]. Запрет на образование сингулятивных форм должен вытекать, таким образом, из формально-грамматических (морфонологических или акцентуационных) системных требований. Проблема, однако, заключается в том, что таких формальных требований в природе не существует, по крайней мере для славянских языков и, в частности, для русского. Так чем же в действительности обусловлена «невозможность построить соответствующие формы»: формально, как следует, например, из концепции И. А. Мельчука, или семантически, как утверждает А. Вежбицкая? Однако прежде чем ставить этот вопрос, необходимо определить, существует ли вообще столь единодушно декларируемый системно обусловленный запрет на реализацию граммемы ед. ч. при т. наз. существительных pluralia tantum.
Предваряя дальнейший ход изложения, заметим, что в самом общем плане следует воздерживаться от попыток каждый случай парадигматической дефектности в конкретном языке объяснять семантическими причинами. Сопоставление языков сходного строя показывает ожидаемым образом, что аналогичные клетки парадигмы могут быть пустыми в одном языке и заполненными в другом. Примером пусть послужит личное возвратное местоимение, указывающее на кореферентность агенса, пациенса и адресата действия в предложении, обладающее формой N. Sg. в албанском и греческом языке (например, алб. I dhimset vetja. ‘Ему/ей жалко себя’), в то время как в славянских языках парадигма аналогичного местоимения очевидным образом дефектна по формальным причинам:
