Ева открывает окна в четыре утра и смотрит в поля. Старая усадьба стоит одиноко. Возле нее лишь два тополя, вокруг — заброшенные земли. На горизонте тают в облаках березовые рощи. Утром на полях туманно. Туман заползает в ложбины и старые окопы. Там спит, покуда не явится солнце.
Но полдень не скоро. Ева смотрит в окно, дышит соленым туманом и слушает тишину. Птицы еще спят, а тишина поет. Тихо, ласково, неторопливо. В песне нет пауз, она течет, как туман, и — как туман — едва реальна.
Ева делает глоток горячего чая. Вода в колодце соленая, и чай соленый. Полям нравятся соленый туман и холодные травы. Ева знает, что стоит только туману растаять, как над окопом появятся танцующие огни. Огни заботливо трогают травы, взмывают ввысь и вновь льнут к земле. Огней много, они, словно большие светлячки, горят ровно и тускло. Накинув плащ и сунув ноги в резиновые сапоги, Ева выходит из дома лишь до ворот. Дальше — страшно.
В девять по кухне бродит сонный Павел. Варит кофе, гремит чашками, намазывает на сухарь масло. Ева сидит у окна и смотрит. Согретые солнцем поля уснули. Мир — две широкие полосы. Сверху — ультрамарин, внизу — изумрудно— зеленый. Эти яркие полосы пестрят золотым. Золотые бабочки, золотые цветы, золотые осы, золотые блики солнца повсюду.
— Молочница не приходила? — заглядывая в кофе, спрашивает Павел. Он знает ответ, просто хочет поговорить.
— Никто не приходил.
— Должно быть, для нее слишком далеко сюда тащиться. И поближе дачников хватает.
Ева покорно кивает и берет сухарь с маслом. Павел ходит с чашкой по кухне, то снимая, то надевая очки. Он не в себе, ему неудобно и нерадостно.
— Этот отпуск… Может, черт с ней, с платой? Уедем в город?
— Нет. Я не могу. Поезжай сам.
— Но тебе же здесь не нравится!
— Я учусь.
— Чему? Ты даже книг не взяла.
— Я учусь ничего не делать, Павел. Чтобы жить по-настоящему. Просто.
Павел улыбается, вытирает рукавом крошки со стола и разваливается в кресле.
— Могла бы хоть рисовать, — замечает он.
— Не хочу. Мне хватает этого в городе. Видишь ли, от рисования слишком много волнений. Только и думаешь о том, как надо, или о том, как получилось. Рвешь, или ставишь на видное место, всякий раз задерживаясь у картины, даже если ты просто понесла белье на просушку. Это ужасно мешает покою.
— Да-да! Ты просто слишком амбициозна, дорогуша.
— Думай, как хочешь! Я просто верю в жизнь ради жизни.
В распахнутое окно врывается далекий моторный гул.
— Слышишь, кто-то все-таки помнит про эту глушь, — Павел весело подпрыгивает в кресле и почти бежит во двор. Ева смотрит в окно. Шум приближающейся машины становится все яснее. Ева видит военный УАЗик в облаке пыли. Он пробирается к усадьбе и вежливо останавливается, не заезжая во двор. Из машины выходят двое пожилых мужчин. Один лыс и неповоротлив, другой высок и сед. Павел подходит к ним поздороваться.
«Вот и гости, — думает Ева. — Павел мечтал о гостях…»
— Дорогая! — кричит муж. — Иди сюда! Знакомься.
Ева набрасывает белый платок и выходит из дома.
— Михаил Александрович Шмень, — представляется лысый одышливый старичок.
— Борис Иванович Попов, — подает руку высокий мужчина. «Доверчив как ребенок, — думает Ева. — Сколько ему? Под восемьдесят…»
— Право слово, мы не хотели вам помешать, — говорит высокий. — Даже не знали, стоит ли еще старая усадьба. Просто приехали посмотреть. Видите ли, как бы это объяснить… Мистика или чудо. В войну усадьба спасла нам жизнь довольно-таки счастливым образом. Хотелось повидать ее перед смертью.
— Так проходите, смотрите! — гостеприимно разводит руками Павел. — А потом будем пить чай на веранде. Ева, милая, ставь самовар.
— Мы ненадолго, — оправдывается Борис Иванович.
— Ну что вы, оставайтесь ночевать. Мы только дачники, а это располагает к новым знакомствам.
— Благодарим, — смущенно кивает толстячок.
Гости осторожно осматривают дом, подвал и сад. Они будто в замешательстве, даже испуганы, но любопытны, как мальчишки. Долго стоят во дворе перед окном спальни. Шторы плотно задернуты. По подоконнику гуляет синица. Ева ставит самовар на веранде и слышит тихий разговор:
— Она ведь была здесь.
— А может — нет. Ты, Борька, подумай, сколько страху натерпелись. Все могло привидеться…
— Брось, Миша! Сам говорил: «Явление».
За чаем, наконец, гости рассказывают тайну. Рассказывают просто, душевно. Ева слушает и видит их молодыми так ясно, будто вчера встречала на проселочной дороге.
— Во время войны битва здесь была, — с легким придыханием начинает Борис Иванович. — Фрицев тьма проходила, точно тараканы перли. И нас — взвод салаг. Пацанье. Мальчишки. Видите, там, в поле, окопы до сих пор остались. В них и сидели. Отстреливали нас аккуратно, будто воробьев из рогатки. Лешку в голову сняли. Так и лег ко мне на плечо, как живой, только с дыркой во лбу. А Панас мучался. Ему… Да не важно уже. Вдвоем мы остались — я да Мишка. И немцы уже нам на брюхо наступили, как вдруг Мишка орет: «Гляди, гляди, дом с ангелом!» И пальцем куда-то тычет. Я смотрю — дом, точно из тумана. Вот не было его и в помине, а теперь есть. И женщина белая в окне. Яркая, точно светится, и рукой машет — зовет.
Ну, мы как заколдованные встали и побрели к усадьбе. И чтоб хоть одна пуля задела, хоть осколок. Так ничего!
Усадьба-то, понятно, пустая оказалась. Мишка потом твердил: «Явление то было». Отсиделись мы в подвале. Да зря хоронились. Никакая фашистская рожа сюда не сунулась. Точно завороженное место.
— А потом уж до своих добрались, — вставляет Михаил Александрович, кряхтит, утирает лысину, — и до Берлина к весне сорок пятого добрели. Как в рубашке. Бориса вот чуть осколком поцарапало, и все. А должны были здесь лежать, рядом с нашими. — Старик шумно пьет чай. Чай соленый, но никто этого не замечает.
