Трусоват был Ваня бедный;
раз он позднею порой,
весь в поту, от страха бледный,
чрез кладбище шел домой.
Бедный Ваня еле дышит,
спотыкаясь, чуть бредет
по могилам; вдруг он слышит, —
кто-то кость, ворча, грызет.
Ваня стал — шагнуть не может.
«Боже, — думает бедняк, —
это, верно, кости гложет
красногубый вурдалак.
Горе, малый я не сильный:
съест упырь меня совсем,
если сам земли могильной
я с молитвою не съем…»
Что же? вместо вурдалака
(вы представьте Вани злость), —
в темноте пред ним собака
на могиле гложет кость.
Ребята в ночном.
Кругом темь и тишина. Чуть слышно плещется рядом река да нет-нет хрустнет сухая ветка под ногами пасущихся стреноженных лошадей. И опять тихо.
Ребята сидят вокруг умирающего костра и тихо разговаривают.
— Скажи, Павлуша, — спросил Федя, — и у вас в Шаламове было видно предвидение-то[2] небесное?
— Как солнца-то не стало видно? Как же.
— Чай, напугались?
— И-и… страсть как. В одной избе баба, так та, как только затемнело, слышь, взяла да ухватом все горшки и перебила в печи: «Кому теперь есть, — говорит, — наступило светопреставление». Так щи и потекли. А у нас в деревне такие, брат, слухи ходили, что, мол, белые волки по земле побегут, людей есть будут, хищная птица полетит, а то и самого антихриста увидят.
— Какого это антихриста? — спросил Костя.
— А ты не знаешь? — с жаром подхватывает Илюша. — Ну, брат, откуда же ты, что антихриста не знаешь? Сидни же у вас в деревне сидят, вот уж точно сидни. Антихрист — это будет такой человек удивительный, который придет; а придет он такой удивительный человек, что его и взять нельзя будет и ничего ему сделать нельзя будет: такой уж будет удивительный человек. Захотят его, например, взять крестьяне: выйдут на него с дубьем, оцепят его, ну, а он им глаза отведет, — так отведет им глаза, что они же сами друг друга побьют. В острог его посадят, например, — он попросит водицы испить в ковшике; ему принесут ковшик, а он нырнет туда, да и поминай, как звали! Цепи на него наденут, а он в ладошки затрепещется — они с него так и попадают. Ну, и будет ходить этот антихрист по селам да по городам; и будет этот антихрист, лукавый человек, соблазнять народ христианский… Ну, а сделать ему нельзя будет ничего… уж такой он будет удивительный, лукавый человек..
— Ну да, — продолжал Павел своим неторопливым голосом, — такой. Вот его-то и ждали у нас. Говорили старики, что вот, мол, как только предвидение небесное зачнется, то антихрист и придет… Вот и зачалось предвидение. Высыпал весь народ на улицу, в поле, ждет, что будет? А у нас, вы знаете, место видное, привольное. Смотрят — вдруг от слободки с горы идет какой-то человек, такой мудреный, голова такая удивительная… Все как крикнут: «Ой, антихрист идет, ой, антихрист идет!» Да кто куда! Староста в канаву залез; старостиха в подворотне застряла, благим матом кричит, свою же дворную собаку так напугала, что та с цепи долой, да через плетень, да в лес. А Кузькин отец, Дорофеич, вскочил в овес, присел, да и давай кричать перепелом: «Авось, мол, хоть птицу-то враг, душегубец, пожалеет!» Так все переполошились… А человек-то это шел наш бочар, Вавила: он жбан себе новый на базаре купил да на голову его и надел. Так и шел…
Вот те и антихрист…
У тетки Матрены Буренка изо всей деревни. В стаде идет — выменем чуть ли не по земле чертит. А доит: в удой — ведро, в неудой — полведра.
Ну, понятно, Матрена в ней души не чает. Только и послышишь: «Буренушка, матушка… Кормилица!»
Буренке и в корме и в пойле — отказу нет. Такое счастье Матрене привалило. Да, ведь, счастье-то с несчастьем бок о бок живут.
Вышла как-то Матрена на обед животине корму задать. Опрокинула в ясли Буренке полну плетюху пырея лугового, — глядь, а там еще и утренняя дачка не изжевана.
Матрена не чует, где руки, где ноги, только и помнит, как во что-то мягкое в навозе плюхнулась. Опамятовалась — отпугнула от плетюхи овец.
Глянула Буренка — взгляд человечий… и на глазах слеза, будто вымолвить что хочет, да господь речью обидел, только жалостливо промычала.
«Перепетиха, гляди, окаянная сглазила… Она вчерась похвалила… Она и она… У ней и глаз нехороший!»
На дворе содом: Матрена голосит, Буренка мычит, овцы блеют… Микешка выскочил на босу ногу, — палец в рот — и заревел… Пегашка смотрел, смотрел и тоже игогокнул… Ну, просто ад и ад кромешный…
Спохватилась Матрена:
— Батюшки, да что это я прохлаждаюсь-то? Сем-ка, к бабке Соломониде сбегаю.
Избенка бабки Содомониды — за околицей, окнами в овраг, задворками на деревню.
Бабка Соломонида с чертями за панибрата — потому и к чертям поближе. Овраг да болото — чортово логово.
Бабка у очелка в печи мешает, на заплечике две звездочки горят: черный кот шершавится.
Мешает бабка, бубнит, бубнит и мешает.
Матрена из узелка горшочек сметанки на стол выставила.
Мурлычет кот, на кринку сметаны облизывается. Облизнулась и бабка.
— Что тебе, касатка?
— Так и так: Буренушка тово; а с чего — не ведаю.
Бабка в ковш с водицей уставилась и с «самим» вперешопотки.
Уж она шепталась. шепталась, наконец, дошепталась:
— «Хозяин дворовый» сердится.
— С чего бы ему сердится-то?.. Я ль не ублажала его, я ль не почитала?.. В Егорьев день хлебом-солью потчевала…
Опять бабка в ковш, опять в щопот.
— Вишь, скотина белой масти ему не понутру.
— Бело-ой? Да у меня, кажись, и скотины-то белой нет… Лошадь пегая, овцы серые… Кто же бы это был?
— Узнай, узнай, касатка… А вот животину водицей наговорной спрысни… Полегчает… Вот как полегчает…
Идет Матрена — нет, не идет, летит ко двору.
Спрыснула Буренку, а та, знай, охает да вздыхает. Охнет да мыкнет, мыкнет да охнет. Пригорюнилась Матрена над Буренкой.
Вдруг под ногами: «мяу, мяу…», — Машка, за молочком трется. Глянула Матрена: кошка-то белая… Так сердце и стукнуло:
«Так вот из-за кого «дворовый» Буренку губит… Вот…» — Раз, раз… и от Машки только мокренько…
А Буренка лежит и лежит… День прошел, другой прошел — Буренке не легче.
Опять у бабки Соломониды на столе яички из узелка раскатились. Опять бабка в ковшик уткнулась. Пошептала, головой покачала.
— Серчает все… Коли так, проучить надо.
— Проучи-и-ить? «Хозяина»-то?..
— Привяжи ты сороку пестробокую у яслей… Устрекнет «дворовый» со двора…. Устрекнет! Не вынесет он птицы поганой…
Микешка — парнишка хват: долго ли поймать сороку — овсеца горстку, плетюху на сторожок, — и сорока готова.
Над яслями крылья растаращила.
А Буренка чуть дышит. В деревне у колодцев только и аханья:
— У Матрены Буренка-то?.. Слышали? Издыхает…
И быть бы Матрене без Буренки, да спасибо учительнице: как-то встретилась, услыхала про беду и надоумила:
— А ты бы, Матрена, в город к ветеринару смахала. Он тебе поставит Буренку на ноги.
Задумалась Матрена: «Не съездить ли и взаправду? Кто знает?.. Ведь, когда тонешь, и соломинке рад будешь…»
Думала, думала, наконец надумала: запрягла Пегашку в дровни с задком и в город.
Приехал ветеринар. Все соседи собрались на двор к Матрене: пересмеиваются.
Посмотрел ветеринар Буренке на язык, брюхо помял и говорит Матрене:
— Объелась твоя животина… Запор у нее… Ну, да это дело поправимое…
И тут же засучил рукава, в глотку Буренке чего-то из бутылки плеснул, у хвоста что-то поделал… А немного погодя, как погонит из Буренки…
Так и хлещет… Прочистило Буренку. Фыркнула она, голову подняла и на четвереньки встала. А потом и совсем отошла — выздоровела.
Приехал как-то в Костровку агроном. Собрал мужиков в школу, начал им речь держать. Говорил долго, картинки показывал, учил, как выгоднее хозяйство вести. Мужики слушали, головой покачивали, переговаривались с усмешечкой:
— На бумаге-то гладко выходит, а на деле как?
— Ты его к сохе подведи, — говорил старичок, — он ее, гляди, и держать-то не знает как.
Сидел Петька с матерью, слушал стариков и думал:
«Вот так агроном! Я и то как соху взять знаю».
Так и разошлись мужики, посмеиваясь. Шла Марья за мужиками, держала Петьку за руку, ворчала на мужиков:
— Вот, Петька, говорят, у бабы волос долог, да ум короток… А я на мужиков смотрю — думаю: и волос короток, да ум не велик. На, гляди-ка: тут им и картинки показывают, и слова достоверные, и человек живой, а и попробовать даже ни у кого охоты нет.
Петька дернул мать за рукав:
— Мам, давай мы попробуем! Может правда, а? Остановилась Марья средь улицы, подумала да назад:
— А что, Петька, всамделе? Хуже, чай, не будет, а? Эх, жаль, отца-то нет у тебя — смелый был на всякое новое дело…
Повернули опять в школу. Там агроном картинки свои прибирал, баночки с жучками, мешочки с семенами, листы с сухими травами укладывал. Увидел он Марью, покачал головой, сказал грустно:
— Темнота-то какая у вас в народе. Никакими словами не пробьешь.
— Мужики словам не больно верят, — сказала Марья, — обманывали мужика много. Делом ему показать надо.
Агроном руками развел:
— Да с кем же я дело-то начну, когда никто и пробовать не хочет?
— А вот, касатик, я и пришла: давай-ка со мной попытаемся дело делать. Пора подходящая, сев скоро. Буду тебя слушать во всем: как скажешь, так и делать буду, а там видно будет. Одна я, да вот помощник растет.
И показала на Петьку. А Петька как приклеился к картинкам, так и отстать не может. Обрадовался агроном, протер очки свои, стал расспрашивать.
— Да нет, со слов ничего не поймешь. Иди, показывай все хозяйство. А тогда и посмотрим, откуда начинать.
До вечера ходил агроном с Марьей по двору, потом по полю. Все обошли, все оглядели. Агроном прикидывал, соображал. Вернулись домой. Петька, как сумасшедший, навстречу выскочил:
— Мамка, — кричит, — мамка! У нас домовой был!
Кричит Петька, дрожит со страху. Агроном взял его за плечи:
— Пустое это все, мальчик мой.
— Да пойди погляди, какая грива-то у Серого!
— И глядеть нечего: гриву лошадям путает не домовой: никаких домовых на свете нет. Зверек такой есть, ласка называется, вроде крысы, что ли. Он по соломенным крышам водится и гривы, играя, лошадям плетет. Он иногда и кур душит, цыплят. Иной раз лошадь испугается, бьется, в мыле вся… Вот и сочинил про домового.
Засмеялась Марья:
— Вот те и домовой.
— Врет он, — отвернулся Петька. Жалко ему было со страхом с своим расставаться, да еще вспомнил, как мужики над агрономом смеялись. — Он, мамка, соху не знает, как держать.
Усмехнулся агроном:
— А ты будь мальчиком умным. Мне не веришь, так пойди-ка сам на ночь в конюшню, да и погляди: домовой будет али ласка? По-моему или нет?
— И пойду!
— Ну и сходи. Так лучше будет.
Задумался Петька, сел на крылечке рядом с агрономом, сказал сердито:
— Дядя Василий, чай, не маленький. А это он мне про домового-то говорил:.
— Не маленький, а чего не знает, того и не знает, — засмеялся агроном, — в таких делах надо знающим людям верить.
Осмелел от смеху Петька, буркнул:
— А ты знаешь?
— Знаю.
Погладил агроном Петьку по голове, усмехнулся, ушел с Марьей огород смотреть.
До ночи еще далеко было. Прогнали коров, за ними вслед овцы подняли по дороге тучами седую пыль. Постоял за воротами Петька, посидел на скамеечке, крикнул овечьему пастуху:
— А у нас домовой!
Кривой пастух щелкнул кнутом для Петькиного удовольствия без всякой надобности, подошел поближе, спросил:
— Гриву путал?
— Стра-а-сть…
— У Коршуновых тоже намедни был.
— Ну?
— Верно. — Он крикнул на застрявшую у дороги овцу, щелкнул бичом и уходя: — А у Сапоговых за речкой две овцы околели сразу.
— С чего?
— Ужа убили. Нечаянно старик вилами проткнул в навозе. Ежели ужа убьешь — всегда несчастье.
Пастух покосил зрячим глазом на улицу и побежал догонять стадо.
Петька вздохнул. Солнце село как-то вдруг. От церкви на село упали длинные холодные тени. Смеркалось быстро, становилось холодно и влажно. От сумерек, вечерней свежести и Пастуховых слов стало страшно. Петька поджал под себя босые ноги, поглядел под скамейку. Подумал было в избу пойти — и в избе было страшно — отовсюду напасть: и ужи и домовые — все стараются напакостить мужику.
Из соседней калитки выскочил вдруг рыжий мальчишка, помчался по улице мимо; Петька с тоскою остановил его:
— Ты куда?
— Тятька мамку избил. Меня хотел прибить, а я убежал:.
— Пьяный? — спросил Петька равнодушно.
— Страсть! Шерсть пропил. Валенки хотел взять, а мамка не дала. Всю в кровь избил.
— Эх, ты! — сжал Петька вдруг кулаки. — Эх, ты. Я бы его!
— Чего?
— Связал бы его. А самогон бы на пол вылил…
Мальчонка оглянулся на скрипнувшую калитку и исчез вмиг. Петька посмотрел сурово, и вдруг все страхи исчезли. От сжатых кулаков, от осевшей овечьей пыли стало теплее. Петька спустил ноги со скамейки, поболтал ими, задумался: дядя Василий тоже часто пьяный ходит — неужто он больше агронома знает?
«А про ужа надо спросить», — неожиданно подумал Петька.
Мать вернулась поздно, вышла искать Петьку. Петька уцепился за агронома, спросил про ужа. Агроном рассердился, сказал:
— Сами себе на шею навьючиваете вы страхи и глупости, вместо того чтобы дело делать да учиться. Ну и темный народ…
Петька вздохнул. У агронома рука была жесткая, теплая, сильная. Петька держался за нее, и себя почуял таким же сильным. Через двор с агрономом он шел совсем весело и в открытую конюшню посмотрел без страха: Серый глядел в дверь и ласково ржал.
Вошли в избу, принесла Марья молока кринку, стали ужинать, говорить про хозяйство. Агроном сказал, серьезно:
— Вот что, Марья, хозяйство твое маленькое; самое подходящее дело к такому хозяйству — лен разводить. Выгоднее его для маленьких хозяйств ничего не придумаешь. Лен тебя сразу на ноги поставит. До войны у нас его сеяли до миллиона гектаров, а теперь упало это дело. Спрос же на него огромный. Сей лен.
