Я был их тенью. Я разведчиком
За ними крался. Я на цыпочках
Следил, их пеплом руки выпачкав.
Я был их братом опрометчивым.
Беспечным? – Может.
Но без паники
Я принимал их поручения.
Я, как слепой, учился чтению
Наощупь,
привыкал к механике
Выносливого отречения.
Я был им верен всей чрезмерностью
Воображения, всей музыкой
Во мне гостящей, всей нагрузкой
Правдивости, был верен верностью
Неущербленной и без трещины.
Как будто накаленной добела.
Одна судьба над нами пробила.
Одни над нами ветры скрещены.
Клянусь! Ни завистью, ни ревностью
Я не пятнал их лики грозные.
Я был их пыльной повседневностью.
Побед многоголосой бронзою.
И вровень, по-мужски, упрямою
Походкою, по праву опыта
Вхожу в грядущее, в то самое,
Которое и мною добыто.
Привычная крепнет раскачка
Слогов, восклицаний. И хром
Мой замысел бродит, испачкав
Бумагу вертлявым пером.
Все ищет, придраться к чему бы,
И рифмой в кармане звеня,
Как будто монету на зубы
Он пробует качество дня,
И но оболочкам явлений
Проводит рукой.
А в окне
Ноябрь шелестит в полусне.
Завяз между крыш по колени,
А дождь, словно иглы, колюч.
Сырь. Ссоры ветров. Свалка туч.
Истлело столетий наследье,
И снова в ворота столетья
Скрипучий вставляется ключ.
Ну, что же? Товарищи, те, кто
Мне смежен по этим годам,
Мы – бревна и мы – архитектор,
Смелей же по свежим следам
Еще не пришедших событий.
Что с ружьями ждут за углом.
Мы все в этой гневной орбите,
Мы скручены общим узлом,
И нам разрубать его вместе.
А тучи вдоль мокрых дворов
По ветлам, по трубам предместий
Ползут на колесах ветров.
Цыганский обоз. Перебранка
Трамваев, зашедших в тупик,
А дождь говорлив, как шарманка,
День, будто о помощи крик.
Товарищи! Песни для боя
Затянем в шинелей сукно.
Я с вами! Мы с памятью – двое.
А память и совесть – одно.
Когда возникает завод.
Он руки и лица зовет
И топоты гонит по тропам.
Скликает цемент и кирпич,
И сходятся ломы на клич.
Лопаты бредут по сугробам.
И первый садится барак
В рубахе своей деревянной.
И первая лампа румяный
Луч пересылает во мрак.
И в толстое небо дымок
Колонкой упрется отвесной.
И первый на печке железной
В котле зажурчит кипяток.
К нахохленному полустанку
Съезжаются.
Снега кора
В печатях подошв.
Спозаранку,
Как выстрел, удар топора.
И лес обнесен фонарями,
Он улицей выглядит.
Лес,
Как сцена, украшен.
Как в раме
Театра, смятенье и блеск.
Сквозь иглистое оперенье,
Сквозь шорох соснового сна
Для нетерпеливого зренья
Уже различима стена,
И к ней прислонилась вторая,
И желты скелеты стропил,
И сумрак полярного края
Их крупной звездой окропил.
Карельская ночь неизменна,
Границ ей не сыщешь на глаз.
Кончается первая смена.
Вторая продолжит рассказ.
За сменами смены, за бревнами бревна.
В окошках озер отразились леса.
И, как на рисунке, линейны и ровны
И будто кристаллы цехов корпуса.
Их трудно осмысливать. И, беспокоясь,
Их профили трудно придвинуть к стиху.
Они, как взбесившийся каменный поезд,
Сорвавшийся с рельс и застрявший во мху.
Но тут не сравненья летучий осколок
Осветит окрестность, как метеорит.
Тут ребра земли осязает геолог,
Тут – экономист свою правду творит.
И значит – барак приседает, как заяц,
К холму. А на завтра дороги тесны
Лесные для толп. И завод, прорезаясь.
Выходит из сосен, как зуб из десны.
Я сам тружусь. Я уваженье
Храню высокое к труду.
Лишь прямодушьем выраженье
Себя и времени найду.
Есть верность ремеслу. И навык.
С которым я в эпоху вхож,
Не как торговец за прилавок,
А будто в тело входит нож.
…Я в белый зал входил. Казалось
Весь воздух превратился в гул,
И гулом тяжело дышалось,
Гул, как чугун, мне плечи гнул.
Я чувствовал кариатидой
Себя.
Я жил вмурован в смесь
Того же гула с глянцевитой
Прохладой дня, разлитой здесь.
И зал всей толщью стекол в стенах.
Всей пустотою потолка.
Всей твердью пола – в постепенных
Толчках пульсировал слегка,
Пульсировал и рос толчками
И, стягиваясь, полз назад,
Как будто размягчился камень
И стал резиновым фасад.
И в самой сердцевине гуда
Турбина дремлет тяжело,
Как центр вращения, откуда
Все это празднество пошло.
Здесь полнота природной мощи,
Почти искусства простота,
Такая, что нельзя быть проще,
Такая, что почти пуста,
И вразумительней ответа
Нет – на многоязычный вой.
Чем внятное безмолвье света
И легкость силы лучевой.
Европа, так значит, конец?
Рассказана сказка до края
И завтра наступит вторая,
А этой – в затылок свинец?
Расколото днище о риф,
Вниз поезд с откоса,
И тормоз
Изломан.
И в траур задернусь
Я, имя твое повторив.
Твой проигрыш вписан. Мелок
Сломался в руке у банкрота.
Заклепаны фабрик ворота.
Горбатый закат проволок
Замасленный зарева клок.
Иль это ротфронтовцев рота
Приподняла доски знамен?
Затишьем твой мир заклеймен.
Спят грузы, спят руды, спят зерна
На складах, спят флоты в порту,
Спят трупы турбин, мертвы горны,
Спят мысли, спит песня во рту.
Ночь. Небо в фашистских крестах
Созвездий. Прут тучи гурьбою,
Как танки. На утро – быть бою.
И ветры стоят на постах.
И – яростная тишина.
Чтоб даже шаги не скрипели!
Лишь режет сверлящий пропеллер
Обшивку небесного дна.
Что этот стальной метеор
Развозит? Прессованный порох?
Груз газов?
Мы скроемся в норах,
Но завтра мы выйдем из нор.
Иль в этом летучем корыте
Вспотевшего золота кладь,
Что Франция цедит из Сити
Склерозы свои заживлять?
Набитая слитками птица.
Скользи распростертым мечом,
Но кровью мы будем платиться,
И золото тут не при чем.
И что теперь перетасовка
По банкам блудливых валют?
Шарахнулись зданья.
Винтовка
Свой провозглашает салют.
Европа. Так вот твое право.
Уже ничего не спасти.
Как пепел, истлевшую славу
Ты слабо сжимаешь в горсти.
И все же судьбою двойною
Ты смотришь в упор на меня,
Под ночью твоей шерстяною
Восстанья чадит головня.
Лишенья подсчитывать рано,
Ты руки к рассвету воздень,
Как профиль подъемного крана.
Стоит революции тень.
И знаю, ладони рабочих
По твердому трапу труда.
Как ряд оцинкованных бочек,
Покатят твои города.
Я стою. Две руки у меня.
Две ноги. Не урод. Не калека.
Я родился с лицом человека.
Разве мир для меня – западня?
Разве кровь моя – странная смесь
Из особенных шариков в теле.
Что я должен быть съеденным. Весь
Чтоб лишь кости в зубах прохрустели.
Разве жизнь я не смею беречь?
Я – не волк, не крапива, не камень.
Я вскопал эту землю руками.
У меня – расчлененная речь.
Впрочем, дело не в доводах. Спор
Не о точном значеньи понятья.
Я без крова, без платы, без платья.
Я сметен, словно мусор, на двор,
Выдран сорной травою из грядок.
Слит в трубу загрязненной водой…
Если это законный порядок.
То – к расстрелу порядок такой.
Если это но смыслу науки,
Я не спорю. Я жду. И молчу.
И мои безработные руки
Поднимают винтовку к плечу.
О, запах задворок. Шарманок
Сипенье в морозных дворах.
О, кровь загнивающих ранок,
И ветер голодный. И страх.
Бумажный раскрашенный розан.
Огарок дотлевшей свечи.
О, рифмы бубенчик –
Мы прозам
Доверились – сгинь, не бренчи.
Мы умны. Нам цифр колоннада.
Доклада графленая речь.
Нам ружья прохладные надо
Прикладывать к выемкам плеч.
Сестра недовольств, преступлений
Советчица… Короток суд.
О, лирика, стань на колени,
Твой труп по проспекту несут.
Но смена настала ночная,
И вывесил лампы завод,
И токарь, сверлить начиная,
В подручные песню зовет.
Она остановится о бок,
Клепальщику даст молоток,
В румяное зарево топок
Закутается, как в платок.
Жива, только стала взрослее
И вдумчивей будто чуть-чуть.
И ремни трансмиссий за нею
В летучий пускаются путь.
Иль вздувши дымками знамена,
Рассвет приподняв в небеса,
Пойдет выкликать поименно
На площадь цехов корпуса,
И в маршей граненом разгоне,
По солнцу разлитому, в брод,
Как раковину на ладони,
Весь город проносит вперед.
Да, мало ль ей поводов губы
Разжать.
Если мы и резки, –
Мы – завтрашних дум лесорубы,
Мы будущих чувств рыбаки.
О, лирика, смелость и нежность,
Расти, имена изменя,
Как новой весны неизбежность.
Хотя бы помимо меня.
Этот выбор решается с детства,
Это прежде, чем к жизни привык,
Раньше памяти.
Это, как средство
Распрямлять неудобный язык.
Прежде чем неудобное зренье
Начертания букв разберет,
Непонятное стихотворенье
Жмется в слух, забивается в рот.
На губах, словно хлебная мякоть,
Заглотнется в гортань, как вода.
С ним расти и влюбляться.
С ним плакать,
С ним гостить на земле. Навсегда.
С ним ощупываются границы
Мирозданий. С ним бродят в бреду,
И оно не в страницах хранится,
А как дождь упадает в саду.
Будто сам написал его, лучших
Слов, взрослея, скопить не сумел,
Чем разлив этих гласных плывучих,
Блеск согласных, как соль и как мел.
Да, мы рушим. Да, строить из бревен.
Бывший век задремал и притих.
Да, все внове. Но с временем вровень,
Дружен с воздухом пушкинский стих.
И его придыханьем отметим
Рост утрат, накопленье удач,
И вручим его запросто детям,
Как вручают летающий мяч.
И под старость, как верную лампу,
Я поставлю его на столе,
Чтоб осмыслить в сиянии ямба
Всю работу свою на земле.
