Ледяной серый шелк летнего плаща упал на пол. Он сделал шаг, не глядя, и устало опустился в кресло.
Сегодня день триумфа, день, к которому шел так много лет — дьявольски нелегких лет! И вот теперь — все…
Расшитые перчатки и серая маска последовали за плащом.
Все…
Теперь пустота.
Яркое летнее солнце безжалостно врывалось в окно, играло в витражах — в стеклянной вязи символов, в золотых крыльях Светлых Богинь, в черных ликах дьяволов. Цветными лужицами заливало стол и аккуратные стопки бумаг на нем.
Солнце смеялось над ним…
Он бездумно уставился в окно.
Уже завтра начнется новая игра. Новые враги, новые решения и приговоры, вынесенные с каменным по-старому лицом… Завтра.
Но не сегодня.
Сегодня можно застыть, невидяще глядя перед собой. Отдавшись своей пустоте. Думая о том, что могло бы быть, но никогда не будет…
Он устало спрятал лицо в ладонях.
Если бы только…
Если бы…
Мягкая девичья рука опустилась на плечо.
Он вздрогнул и поднял глаза.
— Ты?..
— Пришла к тебе, — сказала она.
И сумасшедшая улыбка расцвела на его губах.
Холодный хлесткий ливень заливал глаза, противной влагой насквозь пропитывал одежду, грязными потоками бил по ногам. Ругаясь и всхлипывая, Нира брела по темной столичной набережной, дрожащими руками прижимая пропитанную кровью тряпицу к разорванной щеке.
Щеку жгло так, что она подвывала от боли. Кровь стекала по шее и пальцам, смываясь потоками дождевой воды.
Проклятый гад — этот Тихарь! Обещал же, что присмотрит! Говорил же, что надежный клиент!
А что вышло? Пьяная сволочь изуродовала ей лицо!
Кому нужна шлюха с порезанной мордой?
И что Нире делать теперь?
Она снова взвыла — теперь уж от обиды на злодейку-судьбу.
— Эй, ты! — окликнули ее из темноты, и чья-то рука выдернула из-под ливня и потянула под пустой торговый навес.
— А-а-а! — жалобно заскулила Нира, ожидая нож под ребра, если не чего похуже.
Но удара все не было, и, зажмурившаяся было, женщина рискнула открыть глаза.
Сильные пальцы, так бесцеремонно затащившие ее сюда, принадлежали тощей, страшненькой девчонке-малолетке — лет пятнадцати, не больше. Нира так и раскрыла рот от возмущенного изумления.
— Чего надо? — зло рыкнула она, пытаясь выдернуть руку из цепкой хватки.
Девчонка держала на диво крепко.
— Щеку покажи, — невозмутимо приказала она, и Нира, сама не зная почему, повиновалась.
Водянисто-серые глаза малолетки нездорово вспыхнули, белые, иссохшие пальцы потянулись к ране.
— Мамочки!.. — в ужасе выдохнула женщина.
Щеку словно обдало кипятком — но уже в следующий миг изумленная Нира неверяще ощупывала совершенно здоровую кожу: гладенькую, без единого шрама, даже без подозрительной сыпи, что появилась там два дня назад.
— А-а-а?! — не нашла внятных слов женщина.
— Мда, — презрительно скривилась нежданная спасительница, осматривая и ощупывая Ниру, словно мясник старую клячу на продажу. — Со словарным запасом не густо. Интеллект тоже… не очень. Болезнь, к тому же…
— Какая? — жалобно пискнула женщина, совсем потерявшись в происходящем.
— Дурная! — без тени сочувствия отрезала девчонка.
В груди у Ниры похолодело. Не зря все же та сыпь ей так не понравилась!
Нет, ну не сволочь Тихарь? Божился ведь, что клиентов проверяет!
Она опять всхлипнула, готовая вот-вот разреветься в голос.
— А ну прекрати! — осадила Ниру мелкая.
— Чего надо-то? — зло огрызнулась та.
— Следующая… хм… встреча у тебя когда?
— Завтра, после обеда, — сама не зная, зачем, честно ответила женщина.
— Клиент кто? — не отставала девчонка.
— Мастеровой один. Всегда по Храмовым дням заходит…
— Мастеровой, говоришь? Молодой, крепкий? Это хорошо, — в страшных серых глазах опять зажегся знакомый нездоровый огонек.
Нира испуганно сглотнула.
— До обеда как раз подлечу тебя, — меж тем задумчиво говорила малолетка. — А после и на "встречу" твою вместе пойдем — прослежу, чтобы все вышло…
— Чего-о-о? — глаза у Ниры чуть не выкатились из орбит. — Не, мелкая! Я таким не занимаюсь! Уж что там у тебя с головой — не знаю, но на каторгу как-то не хочется…
— Дура! — оборвала ее девчонка. — Мастерового особым зельем напоишь, а я, как лекарь, прослежу, чтобы ребенок у вас вышел!
— ЧЕГО-О-О?! — еще громче возопила несчастная.
— Сто золотых, — отчеканила мелкая невозмутимо. — И лечение всех твоих хворей.
Нира тут же заткнулась. И задумалась…
— Ребенка выносишь при мне, выполняя все указания. Дом тебе сниму на все время, с прислугой, — продолжала искушать девчонка. — Лекарь я сильный, так что родишь нормально. Я младенца получу, ты деньги — и разойдемся кто куда. Решайся!
— А младенчик-то тебе зачем? — недоверчиво прищурилась Нира на мелкую.
В целительские таланты и платежеспособность той верилось почему-то безоговорочно.
— Это уж мое дело.
— Ну, а вдруг для ритуалов там дьявольских… Тогда я не согласна! — робко сделала женщина еще одну попытку очищения совести.
— Сто золотых, дорогая! И нет — никакой дьявольщины. Вырастет, нормально жить будет…
— Ну-у, если так, то ладно! — вздохнула Нира с поспешным облегчением. — Только вот, — испугалась вдруг, — с Тихарем моим как?
— А никак, — холодная усмешка искривила блеклые губы девчонки. — Нет больше твоего Тихаря. Уж мне это несложно…
И женщина опять ей поверила.
Ливень прекратился, понемногу светлело небо на востоке. Нира торопливо хлюпала по лужам, ежась то ли от весеннего холода, то ли от звучащего до сих пор в ушах: "Только учти! Обманешь — будет то, что и с Тихарем!".
Словам девчонки почему-то верилось…
Три огромные каменные плиты на полу — серые, с зелеными прожилками. Жесткое ложе с соломенной подстилкой и старым, много раз штопаным покрывалом. Узкое, высокое окно кельи, в которое пробивается солнечный лучик на рассвете, и весной скребется ласково веточка цветущего во дворе абрикосового деревца. Еще десять каменных плит коридора. Истертые ступени. Восемь шагов до алтаря, окруженного свечами. Мрачные Залы Исцеления, исполненные болезней и стонов. Погреба с припасами. Каморка, где висят под потолком пучки целебных трав, а на полках выстроились коробочки со свечами. Унылый храмовый двор, дремучий старый сад и крохотный огородик. Запах летнего солнца на камне, аромат высушенных трав, свечей и летучего масла, намертво въевшийся в кожу и волосы…
Таков был мир Илл'ы с самого рождения.
Храм. Застывшая каменная громадина в самом центре кипящей жизнью имперской столицы. Закрытый, тихий мирок, за порог которого ни разу не ступала Илл'ына нога.
Огромный белый свет простерся совсем близко, за высокой серой стеной, — и все же был он невозможно, недосягаемо далек. Там рождались и умирали, воевали и веселились, молились без веры и верили без всяких молитв… Там были повстанцы и уличные актеры, доблестные вояки и удачливые воры, скромные поселяне и пышные лорды, божественный Император и страшная Гильдия. Там было все — и Илл'а знала это "все" лишь по скупым чужим россказням.
Здесь же — только каменные плиты (три в келье, десять в коридоре). Свечи и алтарь. Ее любимые травы. Больные, просящие исцеления. Печальные, молчаливые сестры…
А еще — Алим. Воспитатель и наставница. Тридцатидвухлетняя женщина с внешностью некрасивого подростка и жесткой волей, способной вызвать зависть искушенного полководца. Всегда строгая, но странно заботливая. Пугающая, но по-своему ласковая. Почти мать. Да что там — мать и есть! Другой-то Илл'а не знает!..
Вот и все, что она имела. Немного, в общем-то. Но вполне достаточно для жизни — спокойной и даже счастливой.
Размеренной.
Расписанной ритуалами — час за часом, день за днем, месяц за месяцем…
В свои шестнадцать Илл'а — послушница столичного Храма — знала все о лекарском деле, и почти ничего — о мире вокруг; все о восхвалении и служении, и ничего — о настоящей жизни. Ей, как и всякой, выросшей при храме, полагалось быть покорной, чистой и праведной. Заполненной лишь тем, что допустимо и должно, — а значит, почти пустой внутри…
И Илл'а была такой.
Ну, почти.
Вот уже пять лет у юной послушницы была тайна. Смущающий, непонятный, прекрасный и, кажется, совсем не добрый, бог повадился навещать ее сны.
День, когда пришел он впервые, помнила девушка урывками — зато так ярко и отчетливо, словно сами Светлые выжгли узор из этих кусочков перед ее глазами. Слякотная осень стояла тогда. Мелкий холодный дождик брызгал в открытое окно кельи, делая скользкими плиты пола. Покачивалась ставенка, печально поскрипывая и гремя сломанным накануне засовом. Мокрые, грязные пятнышки расплывались на выцветшем зеленом сукне храмового балахона, в который неохотно и не слишком умело тыкала иголкой одиннадцатилетняя Илл'а.
С раннего утра сидела она за ненавистным шитьем, наказанная за излишнее любопытство. А всего-то добавила в зелье от зубной боли пару лишних травок да заговор! Вовсе не из любви к шалостям, но из искреннего интереса — что за новое снадобье получится?
Получилось не очень.
У несчастного Мигаря, почтенного храмового сторожа, мгновенно задеревенел язык и, на удивление, заблестели хмельными огоньками серые глазки. Хлебнувший от души мужичок растерялся, не зная, идти с жалобой к старшим сестрам, или махнуть рукой да вновь приложиться к бутыли, — и, наверное, выбрал бы второе, но тут, к Илл'ыной беде, наведался в сторожеву каморку по какому-то своему делу брат Орат — желчный, вечно всем недовольный толстяк — поморщился от Мигаревого мычания, ткнулся носом в ополовиненную бутыль и волком уставился на послушницу… Вот так и свалилась на девочку гора нештопанных балахонов да разодранных одеял и подушек. Второй день корпела над ними Илл'а, пока по-прежнему мычащий и подозрительно веселый Мигарь безо всякого результата переходил от лекаря к лекарю: заговор послушницы оказался на диво крепким! Зато зубы у сторожа больше не болели.
