Подслеповатое мартовское солнце застряло в голых ветках и беспомощно там повисло.
Любаша толкнула дверь магазина, вышла на порог; изогнув пышное бедро и прищурив глаза, сделала глубокую затяжку.
Зажатый со всех сторон высотками, магазин ютился между неухоженной клумбой и большой лужей.
Первые буквы вывески «Продтовары» давно отпали, а остальные какой-то шутник ночью переставил. Получилось — «отравы». Любаша, конечно, сразу сказала хозяину. Но тот молча забрал выручку и выгрузил коробки с новой партией товара. Может, не расслышал. А, может, ему было всё равно. Переспрашивать она не стала. Хмурый, с тяжёлым взглядом и спрятанным в бороду лицом, хозяин был не из тех, с кем хотелось заводить разговоры, даже короткие.
— Давай накатим, Любаня, а? — охранник Саныч вскинул на неё жалостливый взгляд и грузно опустился на скамейку. Рядом громыхнуло изъеденное ржавчиной ведро. — Беда с той прорвой! — он махнул мозолистой рукой на лужу.
Любаша присела рядом, затушила сигарету о деревянную перекладину и щелчком отправила в лужу.
Та жадно булькнула и заглотила окурок. По тёмной глади разбежались круги.
Лужа наполнялась сама собой раз-два в месяц, независимо от исправности труб и погоды. Мутная вода всё время откуда-то прибывала — так что лужу невозможно было ни вычерпать, ни засыпать. Но Саныч не сдавался — бегал с ведром то к люку, то к ближайшему тополю. «Психический!» — кривила губы Любаша вслед охраннику, поправляя парус лакированного чуба. А сама еле сдерживалась, чтобы не прыгнуть с разбегу в эту самую лужу. Что-то в чернильной мути было такое — почти как в соседе Петре: крепком пожилом мужчине с копной кудрявых седых волос — тянуло так, что сил нет, а подойти страшно.
Когда под магазином случался разлив и выход из берегов, к «отравам» стягивались камикадзе. Прозвище им дал Саныч. Любаша и слова такого не знала. Было оно слишком нелепым — как отплясывающие лезгинку грустные грузинские комики, которые представлялись Любаше каждый раз, когда Саныч в сердцах бросал ведро и обречённо сообщал:
— Ядрён батон, опять камикадзе!..
На крыши домов наползали сумерки, и оба понимали: скоро пойдут, горемычные. Обычно дело обстояло так: дверь магазина открывалась, и на пороге появлялся человек, которого сразу становилось жаль. Хозяйский проигрыватель ещё времён сеток-авосек и плащей макинтош сам собой включался и заводил: «Чёрный ворон, что ты вьёшься…». Камикадзе ещё мог не стать камикадзе, если покупал колбасу, паштет или заплесневевший от возраста сыр. Но такое случалось редко. Чаще они просили воду — вон ту, нет, не «Куяльник», не «Пепси», да-да, ту с белой этикеткой. И хоть кол на голове теши, требовали именно её! Даже когда Любаша с Санычем в один голос кричали, что вода просрочена, их не слышали.
Камикадзе было плевать, что на этикетке ни одной надписи — ни названия, ни состава, ни срока годности. Они приходили сюда именно за этой проклятой бутылкой! Потом садились на скамейку, пили воду и смотрели на лужу. А к утру… к утру исчезали. Саныч твердил, что те просто уходят, ядрён батон.
Но ведь они не возвращались. И всегда «забывали» какие-то вещи. Важные вещи — кошельки, пакеты с едой, сумки с документами, телефоны…
— Кажись, наш клиент! — Любаша достала из одного кармана передника пару стопок, из другого — шкалик. Деловито отмерила янтарную жидкость. Протянула стопку Санычу. — За любовь! — залпом выпила свою, утёрла рот рукавом. — Ну всё, пошли встречать!
Саныч крякнул, причмокнул губами. Подслеповато щурясь, он смотрел на худого паренька с вихрастым чубом — тот засунул руки в карманы лёгкой куртки, видимо, пытаясь согреться.
— Не могу больше, Любаня, уволюсь! Шкет же совсем, куда ему…
— Я тебе дам «уволюсь»! — Любаша замахнулась на Саныча шкаликом.
Охранник трепетно глянул на шкалик и зло — на Любашу. Вздохнул и побрёл к магазину.
— Бережи лекарство, мать! Пригодится ещё!
— А можно… — парень ткнул пальцем в стекло холодильника.
— Сметану? — подсказала Любаша.
— Не-а, — протянул парень, — а колбаса у вас…
— Вся свежая и вкусная! — отрезала Любаша, теряя терпение.
Громко шурша газетой, Саныч перевернул страницу с кроссвордом.
— Нет, не надо, — парень перевёл взгляд на стеллаж с напитками.
Любаша обречённо вздохнула.
Парень вдруг хлопнул себя по карманам.
— Движ-париж, сигареты забыл! «Винстон» дайте!
Звякнул колокольчик, и в магазин влетела девушка, окинула прилавки оценивающим взглядом. Волосы собраны в строгий пучок на затылке, губы поджаты. Небось, учительница.
— Извините, я быстро! — она широко развела локти, пытаясь что-то найти в безразмерной сумочке, из которой торчал букет мимозы.
Парню ничего не оставалось, как посторониться.
— Воду! Вот эту! — девушка, не глядя, ткнула пальцем в бутылку с белой этикеткой.
Зная, что бесполезно, Любаша на всякий случай схватилась за «Моршинскую».
— Не заставляйте меня повторять дважды. Я просила другую воду! — ледяным тоном сказала «учительница», не переставая рыться в сумке.
«Садись, два!» — отозвалась эхом далёкая школьная память. Любаша покорно протянула бутылку, и девушка забросила её в сумку. Наконец отыскала кошелёк, который оказался в кармане, пятисотка легла на прилавок. Просить помельче Любаша не стала — огрызаться на нотации училки настроения не было, вечер и так ожидался непростой.
Не успела она отсчитать сдачу — под нетерпеливую дробь крепких ногтей покупательницы — как снова звякнул колокольчик, и в магазин вошёл… Пётр!
Никогда она его здесь не видела, подумала Любаша, суетливо поправляя передник. Шкалик стукнул о прилавок, и она почувствовала, как предательски краснеет под слоем пудры и румян.
Петр улыбнулся, как умел только он один — понимающе и грустно — и раскатистым баритоном сказал:
— Молодой человек, верните даме бутылку!
«Воришка!» — спохватилась Любаша.
Не выказывая смущения, парнишка засунул воду подмышку.
— Не верну, — упрямо мотнул головой. — Это моя бутылка.
— Да он ещё и спорит! — негодовала покупательница, позабывшая, что куда-то спешила.
— Любовь, ну-ка дай ещё одну! — Пётр запустил руку в карман неизменного плаща, который носил и зимой, и летом, и положил на прилавок купюру.
«Он помнит моё имя!» — ликовало все внутри. Не соображая, что делает, Любаша отдала ему бутылку с белой этикеткой… И, досадуя, выругалась про себя. Могла бы хоть попытаться подменить! Это же Пётр! Сегодня он сядет глазеть на лужу, а завтра его не станет…
— Будут первые последними и последние первыми! — непонятно сказал Пётр и передал воду девушке.
Та смутилась — злиться не было повода, а радоваться училка, наверное, не умела.
— Спасибо, — наконец выдавила она.
— Сам выложишь, что стащил, или к полицаям вести? Тут недалече, — Саныч крепко держал за плечо парнишку, впрочем, тот не спешил убегать.
— Не брал я ничего! — парень вывернул карманы, из них посыпались скорлупки от семечек, монеты, связки ключей. — Думаете, шпана подзаборная, да? — Глаза обиженно сверкнули, он подобрал мелочь, поискал по карманам, добавил пару купюр и с вызовом бросил Любаше: — И мне бутылку!
