I

Календарь

Подари мне календарь, да попроще.
Чтобы можно было день — в самолетик,
Или в пепельнице сжечь. Вместе с прошлым,
Не читая — что там на обороте…

Я про прошлое шучу, ты не думай.
Мне бы просто вновь начать верить датам.
И чтоб сумка не казалась подсумком,
А лимон в ней — не казался гранатой.

Я не знаю, право. Память — как тетка:
Что-то скажет — и поди, разберись с ней.
Дождь весенний отбивает чечетку
По стеклу. А мне мерещатся брызги

На лице. И первый снег, неохотно
Растворявшийся в ноябрьском ливне…
Перекрестки и мосты, повороты —
Все смешалось в толчее рекурсивной.

Подари мне календарь. Можно старый.
Не на счастье. Просто так. Чтоб однажды
На полях черкнуть записку — и парой
Строк сказать тебе о чем-то неважном

Паутина

* * *

Память, застрявшая в паутине
На потолке,
Нелепо дергается, перебирает
Крыльями, лапками, фактами —

И воздух становится глиной
В руке.

* * *

Нетронутой грушей рая,
Подземным аэростатом

Клонится старая лампа
Ко сну
Письменного стола.

Ты обещал, верно,
«Всем воздам по
заслугам»?
Или, может быть, «по делам»?

* * *

Паук — всегда успевает первым.

По тропинке воспоминаний

Примерзшая дверь подъезда.
Минус пятнадцать
Секунд
От часа
За час до полуночи.
Кто-то курит на лестнице.
Здоровается. Говорит:
«С Рождеством тебя!»
Ты поднимаешься
Выше
По тропинке воспоминаний
О растаявшем снеге
С чужих подошв.
Последний
Этаж.
Звонок звучит колокольчиком
На оленьих
Рогах
В прихожей.
«Ну, не стой на пороге».

* * *

«Внимание, атомная тревога!»
Открываешь глаза…
Послышалось.
Рядом только глухонемая
Радиоточка.
В эфире — зима. Дверь заклинило.
Отмеряешь секунды
По пульсу: часы остановились.
Вот еще пятнадцать…
Снаружи теперь всегда
Зима.
Интересно, как там
Санта-Клаус?

Полночь

Тишина. Только ветер бродит
И ломает сухие ветки.
Редкой тыкве на огороде
Не мечтается стать каретой.

Ненадолго, да хоть насколько, —
Но чтоб взрезали грязь колеса,
Чтоб от хрипа мышиной тройки
Отступила с дороги осень,

Чтоб извозчик хмельной на козлах
Глотку рвал с простодушной фальшью!
Чтоб горели, сгорали звезды!
Чтоб катиться все дальше, дальше…

Дальше — сказку облагородят.
Обернут продуктовой сеткой.

Тишина. Только кто-то бродит
И зачем-то ломает ветки…

На первый поезд

 —
Пустой проспект. Еще через минуту
На улицах погаснут фонари.
Автобус первый, первая маршрутка
Идут пустыми…
Несоизмерим

 —
Масштаб — но город, как волчок:
Замедлил бег и сбавил обороты,
Чтоб Всадник за минуту до субботы
Застыл, взмахнув игрушечным мечом.

 —
Ты едешь из гостей. На первый поезд
Метро успеть — не то, что на последний.
Такое лето — зимнего покроя,
Такие будни — смутные, как бредни.

 —
На кухне продолжают балаганить,
Гитару мучат, не щадя соседей.
Там сказка — быль, любимая богами…
А ты бредешь —
как будто вправду бредишь —

 —
К метро, и город дремлет под ногами,
Дыханием касается подошв.
 —

Концерт

Дергает струны рояля безумный Йедер.
Путь лакированных клавиш — скука, безвкусица
с крышкой в конце, которая непременно опустится.
Или с [censored], если вспомнить про полоски и зебру.

Зато — гармония.
С миром, с собой и с роялем.
В открытых ладонях
теплится настоящее,
время листает
рукой заботливой
ноты:
что ищешь, то и обрящешь.

У него же — ни звучания, ни мелодии.
Да где это видано: играть на рояльных струнах?
Не концерт — пустая бравада, пародия…
Должно быть, он и вправду
безумен.

Карандаш

Задумчивый старик в небесной мастерской
Заваривает чай и щедро сыплет рифмы.
Он пишет жизнь твоей нетвердою рукой,
Не думая о том, что стачивает грифель.

Он — чудотворец, ты — покорный инструмент.
Ему, а не тебе достанутся овации.
Но ты готов на все за шанс поймать момент
И на свой лад, тайком, подправить пунктуацию…

II

Стеклянный человечек

 —
В доме сумрачном и хмуром,
На шкафу обетованном —
В череде других фигурок
Человечек жил стеклянный.

 —
По наследству от природы
Лишь стекло ему досталось:
Человечек был уродлив
И внушал собою жалость.

 —
Сам кривой — взглянуть противно,
Пара шрамов в виде трещин…
Враз его прозвали «быдлом»
Все фарфоровые вещи.

 —
Но давно лишившись слуха
Вместе с разумом и речью,
Знать не знал — ни сном, ни духом,
Наш стеклянный человечек

 —
Про презрение, про жалость
И про ненависть соседей.
Хорошо ему стоялось
На надежной шкафа тверди.

 —
Может, думалось про что-то,
Может, сны какие снились,
Про детей, семью, работу,
И другие «счастья» жизни.

 —
Если свет звезды стоВаттной
Задевал его макушку,
Преломлялся многократно
Луч в стеклянной черепушке —

 —
И как будто солнца блики
Разбегались по квартире.
В этот миг урод безликий
Многих был красивей в мире.

 —
Не фигурка — загляденье!
Но, как только свет погасят,
Растворится наважденье —
Все вернется восвояси.

 —
И опять соседи пилят:
«Занимаешь столько места!
Чтоб тебя уже разбили —
Нам и так на полке тесно!»

 —
Жизнь ключом к реке стремится —
Торопливо и устало.
Вот пришла пора случиться
Предсказуемому финалу.

 —
Раз, придя домой под вечер,
Я плечом задела полку…
Был стеклянный человечек —
А теперь стекла осколки.

 —
Ну, да мне какое дело?
Целый полк таких уродцев,
Наштампованных «системой»,
В магазинах продается.

 —
Но прошла лишь пара дней —
Без фигурки стало грустно.
Новый краше и стройней,
Только светит как-то… тускло?

Книжные дети нового века

 —
Растворились в пожарах Берлинские Стены,
Но содвинуты кружки, нахмурены брови:
Сторожей поколенью достойная смена —
Поколенье философов, жаждущих крови.

 —
В чистых залах собраний, на кухнях «совковых»,
По дворам, по лесам у костров на рассвете,
Ищут старую правду и спорят о новой
Пережившие прошлое книжные дети.

 —
Не нужны им ни пепси, ни джинсы, ни гласность —
Не хватило беды, революций, войны.
Каждый ищет врагов, каждый ищет опасность —
И находит ее посреди тишины.

 —
Идеалы и цели плодятся, как крысы.
Суть у многих одна — только разный жаргон.
В них про долг и про братство бессчетные мысли,
Вместе с верой в незыблемый джунглей закон.

 —
Так рождаются новые сказки о мире,
Где вся правда — в руках, где ресурсы — ничто,
Где царят первобытные разум и сила.
Сказки тех, кто не знал и не знает про то,

 —
Что звериная ярость есть следствие голода,
Да такого, что в книжках о нем не прочесть.
Что желание жить служит храбрости поводом,
Без привычных отсылок на верность и честь.

 —
Поколение тех, кто погряз в переменах,
Покорявшихся без разрушения стен.
Как бы не было жалко всех честных стремлений,
Я надеюсь, они завершатся. Ничем.
 —

Зарево

 —
Каждый новый день
застает врасплох.
Каждый новый год
убавляет сил.
Если б снова здесь
смог родиться Бог,
Он бы спился и
обо всем забыл.

 —
Как тут днем с огнем
отыскать добро.
Раз уже на все
не хватает зла?
Седина — по сердцу,
тут и бес в ребро:
Выноси, кривая,
дуй куда несла!

 —
Уходя, оставь
за собой костер —
Ветер пролетит,
распалит угли,
И пойдет пожар,
осветит все то,
Что забыли мы,
что не берегли.

 —
Прошлое лизнет
пламя языком,
Мусору не даст
вырасти травой
Пусть горит огнем
тот проклятый дом,
Дом, который мог
стать твоей судьбой.

 —
Может слишком зло
думать стала я.
Плачет Бог в стакан,
верит, что спасет.
Только пал идет,
корчится земля,
Аленьким цветочком
зарево цветет…

Корабли

 —
Мы сегодня будем пить до зари.
Говорить — и до краев наливать…
Нам сегодня провожать корабли.
Те, которых не смогли мы создать.

 —
Им не гнить в земле, в воде не тонуть
И в огне не погибать в облаках.
Не найти их чертежей… Но плеснуть
За окно вина подскажет рука:

 —
Пусть не вспыхнет ни звезда, ни свеча,
И сугроб не прорастет трын-травой —
Те, кто должен корабли был встречать,
Нас услышат. И нальют по второй.

 —
Мы сегодня будем пить до утра.
До гудков заводов, гула машин —
Мы сегодня провожаем вчера
И поэтому не можем спешить.

 —
Пусть прохожие бранят гололед,
Торопясь, но не надеясь успеть —
День сегодняшний получит свое
Став прошедшим и непрошеным впредь.

 —
Мы нальем еще и выплеснем вон:
Градус тот же, что портвейн, что мороз.
Нам весну сегодня звать не резон,
Мы с зимой идем сегодня вразнос.

 —
Мы сегодня будем пить дотемна,
Пить до рвоты, до зеленых соплей.
Будет пепел снегом падать в стакан.
Будет снег кружить вокруг фонарей.

 —
Будет кто-то говорить: «Дурачье!
Наше время! Что мы делаем с ним?!»
Кто-то голову склонив на плечо,
Зажигалкой щелкнет, выдохнет дым.

 —
Будет тусклый электрический свет,
Темнота за пеленой коньяка
И неверные огни сигарет —
Как далекий огонек маяка.

 —
Мы сегодня будем пить до зари.
Пить за тех, кто в ночь не может уснуть…
Пить за тех, кто все же ждет корабли.
Пить за ветер в парусах.
В добрый путь!

Никогда не пропускай поезда…

 —
Никогда не пропускай поезда.
Никогда не вспоминай про вокзал.
Никогда не говори никогда.
Никогда не забывай, что сказал.

 —
Не жалей своих не прожитых лет.
Не жалей своих проваленных дел.
Не жалей, что здесь всему есть предел.
Не жалей проводнику сигарет.

 —
Не смотри, как догорает закат.
Не смотри, что за окном рассвело.
Не смотри ни на минуту назад.
Не смотри, не протеревши стекло.

 —
Полюби того, кто знает, как жить.
Полюби того, кто честен в словах.
Полюби того, кто может любить.
Полюби игру колес в поездах.

 —
Думай, что с собою взять, наперед.
Думай, что придется выбросить прочь.
Думай, что тебе несет поворот.
Думай чаще. Это может помочь.

III

Катится камень

В мире, в котором все хороши в кавычках,
забивать на людей
легче легкого входит в привычку.
И катится камень вниз. И катится камень.
К чему нам Сизиф? Мы и сами себе с руками.
Зона больных
гор.
Не видно за этими облаками
ничего такого, на что стоило бы смотреть,
выпив бутылку хотя бы на четверть, хотя бы на треть.
Привыкшие врать, не привыкшие верить, забывшие
хор
голосов эха каменных стен, рукотворные нищие,
встречают обвал.
как награду
Всевышнего.
Вверх — значит можно не думать о поворотах.
Вверх — значит можно забыть. Навсегда. Про что-то
на белой полосе, посреди дороги, разрушенной камнепадом.
Кто так сказал?
Впрочем, не надо.
Это лишнее.
Катится камень вверх — значит, под него не течет вода.
Значит, можно забыть. Значит, можно. Достаточно, господа!
Что с того, что это не облако — дымовая завеса:
самолет с серебристым крылом
врезался в склон
в зоне леса.

Будет поезд в огне, значит, будут цветы, а потом
теплый воздух от крыш
чьей-то песне наступит на горло.
Но в парадном темно — может, звезды еще не зажгли?
Кто разводит мосты — тот и сам в день седьмой на мели,
и с него, может статься, довольно
той, что с маленькой буквы, земли…
Акробат в генеральских погонах под куполом цирка
гонит к лесу волков, поднимает погибших в атаку,
поднимается
мусорный ветер с развалин Итаки…
Катится
Камень, катится.
Катится
камень…

Наблюдатель

Закрой окно.
Закрой его, сейчас же.
Там слишком много воздуха и звуков.
Там слишком холодно,
а, может быть, тепло
не так, как здесь.
Закрой, я повторяю!
Что за чудаческая внутренняя спесь —
следить за ними, затаив дыханье,
но, не касаясь делом или словом,
боясь разрушить хрупкую основу
чужой картины в пластиковой раме?

Ты — Наблюдатель.
Нет, не приговор,
но что-то вроде. Что-то вроде вазы
с цветком в больничной переполненной палате:
с ней хорошо, и без нее
не хуже,
и воду кто-то в спешке подольет,
оставив на столе стерильном лужу.
Они меняются по датам, как белье —
цветы и люди, сестры, пациенты,
на мониторах бьется жизни лента…
Они меняются. Но ты здесь не причем.

Они приходят сами.
Чаще, реже,
в случайный час, с попутною машиной.
Приходят, захлебнувшись чудесами,
а, может статься,
в поиске чудес
им нужно хоть куда-то возвращаться.
Куда-то, где хоть кто-нибудь, да есть,
где можно говорить, молчать и слушать,
где пар идет от чашки с крепким чаем,
а после можно, будто бы случайно,
исчезнуть, не таясь и не прощаясь…

Они уходят.
Так же, как пришли,
и так же возвращаются обратно
в квартиру. Или все-таки в палату?
Отряхивают снег, бранят погоду,
начальника, работу за гроши,
нащупывают пыльный выключатель…
Там холодно.
Без шуток, поспеши —
закрой окно.
Ты слышишь, Наблюдатель?

Будет

День. Улица уже не та.
Солнце в лужах. Пахнет лекарствами немудрёная суета.
Покорёженный столб — чья-то последняя путевая веха.
Рекламный плакат — апломб
нового века.

Красный человечек — дороги нет.
Зеленый человечек — да будет свет!
И люди идут, тень от креста падает на их плечи…
Семнадцать шагов. Последний — с моста,
в весну на Заречной.

Складывать из жёлтого кирпича пересохшего русла
Бессмысленно-тусклый сгусток
Слова «Вечность»,
Чтоб ему было
пусто.

Перекресток

Вышел вон, да не весь — режет руки, крошится осколок,
Пахнет хлебом и солью земли перекошенный крест.
«Там» и «здесь» иногда так легко перепутать спросонок…
Не сумел покорить невесомость танцующий лес,

Но вошедшие в реку всегда возвратятся обратно,
И в каратах не меряют ценность любви или смеха.
Слышит эхо прибоя чудак, что бредет по канату,
Сквозь заплаты блестят первозданные звезды-прорехи.

Рассыпается ткань. Он бы вышел, да некуда деться.
Не кончается детство, не молкнет площадная брань —
Только странный осколок крошится, колотится сердцем
В поседевшие доски креста, да в пустую лохань
и в минувшие версты.
А вокруг, как ни глянь —
Перекресток.

Триптих в прозе
На берегу

1. Кольцо

Смотри — видишь, блестит? Вон, между голышей. Может, пробка пивная, а, может, кольцо, железное или серебряное… Да, точно — кольцо. Откуда оно здесь? Выбросили, обронили? Кто знает. Я, вот, не знаю, зато придумать могу. Хочешь послушать?

Жил на свете человек, точнее, два человека — «первый» и «второй». Представь себе, бывает такое: бывают сиамские близнецы, бывает, что голоса в голове на два тона поют, а бывает просто — два в одном. Два, и всё тут. Не храбрец и трус, не трудяга и лентяй, не бессребреник и хапуга — сложнее. Но каждый всё равно одеяло в свою сторону тянет. Смешно? А у людей таких жизнь по швам трещит.

«Первый», к примеру, порядок любил. Придумал фокус, чтоб им со «вторым» друг другу не мешать: купил кольцо, на правую руку наденет — он, значит, у руля, на левую — «второго» очередь. Придет, бывало, сюда, в волны смотрит, кольцо на пальце крутит… На следующий день — «второй». И тоже смотрит, только иначе так, задумчиво, и щурится хитро. Не нравилось «второму» по расписанию жить, понял он, что обманул его «первый». Что, думаешь, отказался он от кольца? Ничего подобного. Сдаваться «второй» не любил, но решения очевидные, шаблоны всякие, ну, там, чтоб по правилам играть, да как попроще — не любил ещё больше.